Царство Польское в политике Империи в 1863-1864 гг. (4) / О.Р.Айрапетов

Издательский дом "Регнум" готовит к изданию специальный выпуск исторического альманаха "Русский Сборник", посвящённый польскому восстанию 1863 года. Ниже в сокращённом виде публикуется статья Олега Рудольфовича Айрапетова об этом событии, которая полностью увидит свет в книге.

Часть 1: http://ostkraft.ru/ru/articles/179

Часть 2: http://ostkraft.ru/ru/articles/180

Часть 3: http://ostkraft.ru/ru/articles/181

Часть 4: http://ostkraft.ru/ru/articles/182

Часть 5: http://ostkraft.ru/ru/articles/183

Часть 6: http://ostkraft.ru/ru/articles/184

Между тем настроение общественного мнения во Франции приняло такой характер, что Наполеон III счел необходимым отойти от первоначальной политики нейтралитета. 17 апреля 1863 г. к ноте Англии, после недолгого колебания, присоединились Франция и Австрия. Лондон и Париж, ссылаясь на решения Венского конгресса 1815 г. требовали восстановления Польской конституции и проведения амнистии. К огромному неудовольствию Парижа, австрийцы воздержались от жестких требований. Вена опасалась оказаться в польском вопросе между Англией и Францией с одной стороны и Россией и Пруссией - с другой. Роль британской дипломатии в этой истории была чрезвычайно важна. По сути дела, именно Лондон выступил в данном вопросе инициатором. Это было очевидно такому вдумчивому современнику, как М.Н. Катков, который сумел в целом верно понять смысл демаршей: «Таким образом, Англия не желает войны, не желает и никогда серьезно не желала восстановления Польши. А между тем ей понадобился польский вопрос как орудие, как средство для других целей. Ей понадобилось отвратить внимание силы Европы от другого пункта».

В Польше Пасхальная амнистия так и не привела к желаемому результату. «Высочайший Манифест от 31 марта, - докладывал по команде 7 (19) апреля один из русских офицеров, - решительно не производит на польские умы ожидаемого действия. Поляки положительно надеются на помощь западных держав, никакие слова и милости законного правительства близко к сердцу ими не принимаются, а, напротив, все более приходят в раздражение, находясь в затмении, умопомешательстве, каждое человеческое кроткое распоряжение правительства принимают за слабость и бессилие. Живя столько лет в Западном крае, зная общие черты польского характера, полагаю только одно средство может образумить их необузданность: это бить и бить до тех пор, пока они не скажут пословицу «падам до ног»!». Объективности ради, следует отметить, что амнистией все же пользовались. К 1 (13) января 1864 г. добровольно сдались 208 дворян и 356 представителей податного сословия (мещан, однодворцев, разных категорий крестьян).

Вслед за Великими Державами с нотами, пусть и не столь жесткими, по польскому вопросу выступили Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и Турция. Ноты не были идентичными по тону и тексту, тем не менее, возникла угроза политической изоляции России, в дипломатическом походе против нее тогда отказались принять участие США, где не могли не принять во внимание благожелательное отношение Петербурга к Вашингтону во время гражданской войны. Ноты вызвали резкий подъем духа у повстанцев, они считали свое дело уже выигранным. В Варшаве со дня на день они ожидали прихода французов. Надежды возникли и у «русского Лондона». Из русских безусловно поддержала восставших только лондонская эмиграция. 1 апреля 1863 г. А.И. Герцен сформулировал свою позицию следующим образом: «Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих».

14 (26) апреля Горчаков ответил на ноты Англии, Франции и Австрии. Ссылки на положения 1815 года были отвергнуты. Польское восстание 1830-1831 гг., заявил русский министр иностранных дел, «имевшее целью объявить свержение царствующей династии, разрушило и основы политического устройства, дарованного в силу Венского договора». Горчаков советовал: «И так кабинеты, искренно желающие скорее видеть Польшу в условиях прочного мира, всего лучше могут достигнуть этого, помогая, со своей стороны, утишить нравственный и материальный беспорядок, распространяющийся в Европе, и таким образом истребить главный источник волнений, возбуждающих их предусмотрительность». Нота, направленная в Париж, была наиболее учтивой, что соответствовало взглядам Горчакова на перспективы сотрудничества с Францией. Министр высказал надежду на то, что «император Наполеон не откажет в зависящей от него нравственной поддержке…» Что касается ответа Вене, то он был краток и сводился к высказыванию сухой уверенности в том, что австрийцы будут действовать согласно с собственными выгодами и в соответствии с «международными отношениями с Россией».

После этого и польские повстанцы, и революционеры-эмигранты ожидали, что вслед за словами Великих Держав последуют действия. «Штиль! Нервная тишина; тишина ожиданья… тяжелого, мучительного. – Обращался к своим читателям 1 мая 1863 г. Герцен. – Кто не знает мгновений, которые происходят между молнией и громом – мысль прервана, работа остановилась… иные крестятся, приговаривая «свят, свят», другие внимательно считают, стараясь отгадать, близко ли, далеко ли гроза. Мы все это переживаем теперь. Молния сверкнула на Западе, удара нет. Скоро ли, близко ли… уже скорее разразился бы!» Эти надежды на интервенцию были вовсе не новы для лондонского эмигрантского центра. Еще в Крымскую войну Герцен первым в России занял позицию «пораженчества». В марте 1855 г. он писал в частном письме: «Смерть Николая имеет для нас величайшее значение; сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, неумолимый гнет, какой был при его отце. Война для нас нежелательна ? ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир ? вот что поможет нашему делу в России».

Эта его позиция уже тогда была поддержана польской эмиграцией. В апреле 1854 г. один из членов ЦК Польского демократического общества публично выступил в защиту русского пораженца: «Именно потому, что мы нашли во мнениях и трудах А.Герцена достаточные доказательства его уважения к правам Польши, его любви к свободе и отвращения к посягательствам московитов в чужих странах и тому деспотизму, с каким они управляют в своей стране, мы основали с ним тесный международный союз, союз «независимой и демократической Польши» и «демократической и свободной России»…» Через 8 лет после кровавых сражений в Крыму Герцену снова нужен был позорный мир во имя торжества революции. Момент был выбран весьма удачно.

Положение России было сложным. Лучше всех это понимал император. 12 (24) апреля, накануне ответа на ноты Держав Александр II писал Константину Николаевичу: «…но минута такова, что честь наша не позволяет нам уступить, и мы должны скорее все лечь за наше правое дело, чем согласиться на те унизительные условия или даже требования, которые могут быть нам предложены. К несчастью, несмотря на все наши усилия, Кронштадт будет почти в беззащитном положении благодаря броненосному флоту неприятеля, к устройству которого мы только начинаем приступать. Во всем этом меня всего более пугают огромные денежные расходы, которые еще более расстроят наши финансы, находящиеся в весьма неудовлетворительном положении».

Положение было сложным, и это понимали многие. И все же в России настроения были совсем иными, чем ожидал Герцен. При этом следует отметить, что польский вопрос поначалу не вызвал резкой реакции общества. То есть собственно к Польше оно было настроено скорее позитивно, но все изменилось, когда речь пошла о польских претензиях на границы 1772 г. В Европе этого явно не поняли. «Один из государственных людей Франции выразился недавно, - писал Катков, - что судя по равнодушию, какое русские оказывают к польскому вопросу, надобно полагать, что у них нет того патриотического чувства, которое так сильно развито во Франции, в Англии, в Германии и т.д., и что «Русские – народ выродившийся, у которого нет будущности». Прошло несколько недель с тех пор, как эти слова были произнесены, и вся Европа могла убедиться, как мало в них истины».

Тем не менее, многим казалось, что расчеты на вторжение Запада и на капитуляцию Петербурга вовсе не строились на песке. Франция была настроена весьма решительно. Что касается Англии, то Лондон не хотел серьезных осложнений из-за Польши. Во всяком случае, со своим непосредственным участием. «Конечно, он не хотел войны с Россией. - Писал о Росселе в начале 1864 г. Солсбери. – Но если он смог бы запугать Россию угрозами и так заставить ее принять английские требования, то для этого легко можно было потратить несколько энергичных предложений». Время для шантажа Петербурга было выбрано весьма удачно. Внешнеполитическое положение России действительно было сложным. 29 июня 1863 г. союзники по «Крымской системе» вновь выступили с нотами, содержавшими предложения о перемирии с поляками и созыве конференции 8 держав по польскому вопросу. Предварительная программа включала следующие требования: 1) полная и общая амнистия; 2) национальное представительство, участвующее в законодательстве страны и располагающее средствами действительного контроля; 3) назначение поляков на государственные должности для создания национальной администрации, пользующейся доверием страны; 4) полная и неограниченная свобода совести и отмена всех стеснений в отправлении католического культа; 5) исключительное употребление польского языка как официального в управлении, в органах юстиции и при преподавании; 6) введение упорядоченной и узаконенной системы рекрутского набора.

Принятие этих требований и их реализация на практике имело бы единственным следствием отторжение Польши от Российской империи. Польский эмигрантский центр во Франции даже выступил с планом создания будущего государства за счет не только русской Польши, но и австрийской Галиции. Поддерживавших поляков австрийцев предполагалось компенсировать, предоставив им в обмен право на присоединение Дунайских княжеств. Естественно, что согласием Вены, и уж тем более Бухареста в «отеле Ламберт» никто не интересовался – ведь план был одобрен Наполеоном III. Впрочем, Париж явно торопил события. Александр II не собирался идти на уступки. На заседании собранного для обсуждения вопроса о Польше совета император заявил: «Семь лет назад, за этим столом я совершил один поступок, который могу определить, так как я его совершил: я подписал Парижский договор и это было трусостью». Изумление собравшихся было велико, но реакция на него у обычно весьма спокойного и мягкого императора была весьма энергичной: он ударил по столу рукой и повторил: «Это было трусостью, и я этого больше не сделаю». Столь резкие эпитеты были нетипичны для русского монарха.

«Он (Александр II - О.А.) был человеком школы Николая Павловича, но коренные его душевные свойства были им унаследованы не от отца, а от матери. Душевно он гораздо больше Гогенцоллерн, чем правнук Екатерины II, внук Фридриха-Вильгельма III, племянник Вильгельма I, сын принцессы Шарлотты, отпрыск гогенцоллернских поздних поколений, не талантливых, скорее даже ограниченных, но достаточно толковых и гибких, умевших идти с веком, без творчества, но и без дон-кихотства, всегда готовых самоограничиваться и склоняться одинаково перед сильными фактами и перед сильными людьми, подчиняясь им, с достоинством, но и без крикливого протеста, поколений Йены и Ватерлоо, Ольмюца и Садовой, Штейна и Бисмарка». - Таким, по мнению русского историка Б.Э. Нольде, был Александр Николаевич.

Кн. А.М. Горчаков в депеше от 1 (13) июля 1863 г. категорически отверг англо-франко-австрийские требования, указав на то, что с 1831 года Россия владеет Польшей не на основании положений 1815 г., а по праву завоевания, и, следовательно, претензии к Петербургу юридически не могут считаться обоснованными. Петербург был готов обсудить положение в русских, прусских и австрийских польских владениях вместе с Веной и Берлином. Ноты были почти сразу же опубликованы и получили в России горячую поддержку общественности.

Для того чтобы продемонстрировать Европе верность либеральным принципам управления народами Империи Александр II предпринял поездку в Великое княжество Финляндское. Она была необходима в том числе и для того, чтобы противостоять антирусской пропаганде, развернутой поляками в Швеции и рассеять их надежды относительно возможных волнений в Княжестве. В ходе поездки было озвучено решение вновь открыть сейм, который не собирался со времени первого и единственного собрания в Борго в 1809 г. Результаты были более чем удовлетворительными. «Кратковременным пребыванием в Финляндии остался я вполне доволен. – Писал император своему брату в Варшаву 23 июля (4 августа). – Прием везде был радушный, и народ, кажется, доволен своею судьбою». Это, разумеется, не означало отсутствия проблем – их хватало и здесь. Местное дворянство – шведы – было лояльно, но все же тяготело в культурном отношении к Скандинавии и притесняло финское большинство. Указом 18 (30) июля было признано равноправие финского и шведского языков, снят ряд ограничений, инициированных ранее шведской партией. 3 (15) сентября состоялось торжественное открытие императором сейма Финляндии в Гельсингфорсе. Церемония была весьма пышной. Она знаменовала верность Петербурга политике реформ в случае верности подданных престолу.

Ответ Франции на депеши Горчакова прозвучал в начале августа - она возвращала себе «полную свободу суждений и действий». Это была официальная денонсация русско-французского согласия. Русское правительство увеличило численность войск в Польше и Западном крае (Белоруссия, Литва, Правобережная Украина), провело земельную реформу, в результате которой местное крестьянство активно поддержало русские власти. В начале восстания в России существовала и примиренческая позиция, сторонники которой рассматривали конфликт как прискорбное столкновение двух славянских народов. Позиция Запада и наиболее радикально настроенной части восставших придали восстанию опасный характер политического и даже военного противостояния России и Европы.

«Если в восстановлении Польши, - писал Катков, - видят смерть России, то и всякая мера, которая прямо или косвенно будет поддерживать мысль об отдельном существовании Польши, будет мерою прямо или косвенно клонящеюся к пагубе России. Всякий совет в этом смысле будет советом врага». Ноты западных держав по польскому вопросу усилили эти настроения. Были ли они только эффектной демонстрацией или нет, современники не задумывались об этом. «Общество проснулось, - сообщали «Московские ведомости», - подняло голову и громогласно, тысячами голосов, провозгласило, что оно встанет и будет крепко защищаться, когда придут грабить его дом и резать его детей».

Правительство готовилось к войне, причем весьма серьезно, понимая мрачные перспективы такого развития событий. Военный министр Д.А. Милютин писал, что война с коалицией европейских держав «в эту эпоху была бы нам гибельна. Военные наши силы не были готовы к войне, по всем частям только начаты были преобразования и разрабатывалась новая организация армии». Рассчитывать на союзника в Европе в случае войны Россия не могла. Конвенция Альвенслебена не предусматривала поддержку Пруссии в случае нападения на Россию третьего государства. 17 июня 1863 г. король Вильгельм I твердо обещал Александру II в случае нападения на Россию Франции свой благожелательный нейтралитет и воздействие на государства Германии и Австрию для того, склонить их «к соглашению, имеющему целью соблюдение благожелательного нейтралитета».

В начале 1863 г. под знаменами русской армии находилось 818.105 чел., а через год – уже 1.076.124 чел. За первую половину 1863 г. Военное министерство увеличило численность войск в Европейской России на 167 тыс. человек, и она достигла (не считая Кавказа) 690 тыс. чел. при 1026 орудиях, из них в Варшавском, Виленском и Киевском округах - 342 тыс. при 410 орудиях. В августе численность войск в трех последних округах достигла 405 тыс., при 442 орудиях. Боеготовность войск была низкой - опасность в случае столкновения с бывшими противниками по Крымской войне потерпеть поражение была реальной. Не хватало резервов, материального обеспечения. Опасение столкнуться опять с ситуацией, в которой размещение заказов на оружие из заграницы станет невозможным Военное министерство приняло решение о расширении собственной базы производства орудий - в 1863 году было решено, что существующей в Петербурге небольшой пушечной мастерской будет недостаточно для нужд армии - она была расширена до завода, еще один завод - в будущем знаменитый Обуховский - был заложен под Петербургом, что стало возможным благодаря значительной беспроцентной ссуде – 2,5 млн. руб. Кроме того, на Каме близ Перми были заложены стале-пушечный и чугунно-пушечный заводы. Однако эти меры не могли обеспечить быстрый, краткосрочный эффект. Тем временем многие части уже формировались или планировались.

Два русских клипера, которых восстание застало в Англии по пути в Атлантику и Тихий океан, были возвращены на Балтику. Крупнейший фрегат Средиземноморской эскадры – «Генерал-адмирал» - был также направлен в Кронштадт, второй переведен в Пирей. 4 корвета и 2 клипера Тихоокеанской эскадры стягивались к Нагасаки. В январе 1863 г. на Балтике была заложена блиндированная батарея, в июне - башенные броненосные лодки, ускорены работы по переделке деревянного фрегата в броненосный. Всего было построено 10 башенных лодок, строившаяся в Англии броненосная батарея «Первенец», которую спустили на воду в мае 1863 г., несмотря на то, что не была завершена установка броневых плит, в августе перевели в Россию. 5 (17) августа, сопровождаемая винтовыми фрегатами «Генерал-адмирал» и «Олег», она пришла на рейд Кронштадта. На случай войны были подготовлены к обороне приморские крепости, срочно укреплялись Кронштадт и Керчь. На 1863 год на строительство в Кронштадтской крепости было выделено 2 млн.100 тыс. рублей. Даже в устье Невы строилась резервная линия обороны, состоявшая из батарей тяжелой артиллерии.

После окончания Крымской войны русское правительство почти в 2 раза сократило военные расходы и с 1859 г. стабилизировало их, не допуская резкого роста. В 1859 г. они составили 106,692 млн. руб., в 1860 - 106,654 млн. руб., в 1861 - 115,965 млн. руб., в 1862 г. - 111,697 млн. руб. Однако Польское восстание заставило Александра II отказаться от этой политики. В 1863 г. военные расходы достигли 115,577 млн. руб., в 1864 г. - 152,577 млн. руб. (цифры даются без учета экстраординарных расходов). В 1863 г. военные расходы составили 37,8% всех государственных расходов Империи, в 1864 г. - 34,97%. Увеличение военных расходов вызвало резкое ухудшение финансового положения России: если в 1862 г. дефицит государственного бюджета составил 34,85 млн. рублей, то в 1863 г. - 123,016790 млн. рублей (считая 79,442 млн. рублей потраченных сверх первоначальной росписи расходов на 1863 г., из которых 39,110676 млн. рублей было потрачено на нужды армии, и 5,557522 млн. рублей - на нужды флота). В 1864 г. сумма дефицита государственного бюджета понизилась до 90 млн. рублей при доходах в 321,9 млн. рублей и расходах в 411,9 млн. рублей. Благодаря внешнеполитической стабилизации и последовательной политике сокращения государственных расходов (военные расходы в 1866 г. составили 129 млн. руб.) министерству финансов удалось добиться тенденции к сокращению бюджетного дефицита только к 1866 г., впрочем, это была лишь тенденция, так как сумма дефицита составила 88 млн. рублей при доходах в 325 млн. рублей и расходах в 413 млн. рублей.

10 июня 1863 г. Жонд Народовый – правительство мятежников – издал декрет, гласивший, что целью движения является не только завоевание независимости собственно Польши, но и отторжение «от Москвы» литовских, белорусских и украинских земель, входивших некогда в состав Речи Посполитой. Восстание привело к резкому изменению отношения к Польше в значительной части русского общества. Императору направлялись многочисленные патриотические адреса с выражением готовности защищать интересы страны ото всех сословий и всех губерний страны. С юридической точки зрения, восставшие поляки были мятежниками, но в условиях военных правовых норм, регулировавших формы партизанской войны и методы борьбы с ней, больше всего раздражала партизанская тактика инсургентов, которая для многих почти граничила с бандитизмом. Даже в более простой ситуации 1870-1871 гг. германские войска во Франции, например, отказывались признавать «вольных стрелков» (franc-tireurs) в качестве «законного врага», если они не имели правительственного разрешения на военные действия, не подчинялись уставам французской армии, не находились под командой офицеров и т.п. Пленных, не подходящих под эти критерии, рассматривали как разбойников в военное время и расстреливали на месте.

Попавших русских солдат и офицеров часто ждала жестокая расправа. Так, в Радомском лесу были повешены 4 раненых русских солдата и офицер – капитан Никифоров. Перед смертью их избивали и пытались склонить к причастию у ксендза. После отказа пытки стали особо изощренными. Увидев тела убитых строй солдат издал из себя стон: «Теперь пленных не будет». Не зря восстание 1830-1831 гг., которое было обычной войной полевых армий и осады крепостей, не вызвало такого ежедневного взаимного озлобления. Норма партизанской войны - беспощадность, отсутствие четкого деления на тыл и фронт, на комбатантов и некомбатантов, т.е. война вне законов и традиций еще не стала привычной для военных. Иначе говоря, борьба повстанцев приобрела формы, законность которых для современников-военных носила сомнительный характер. К осени 1863 г. число жертв революционного террора в городах достигло 600 чел., количество замученных крестьян, не симпатизировавших польскому национальному движению, было гораздо большим. Неудивительно, что, по свидетельству русского Военного министра, «...войска были крайне озлоблены на мятежников за их бесчеловечные жестокости, которые они совершали над местными жителями и над попавшими в их руки Русскими солдатами и офицерами».

12 марта дю Вернуа записал в своем дневнике: «Благожелательные намерения царя поляками игнорировались, и нельзя не пожалеть от всего сердца великого князя. Он терпит поражение в неосуществимой по настоящему времени задаче примирения поляков с русским владычеством». Крах политики Константина и Велепольского был очевиден. 15 (27) марта император известил Наместника о своем желании направить в Варшаву генерала граф Ф.Ф. фон Берга. Константин не стал скрывать своего огорчения и даже попытался изменить позицию брата, убеждая его, что этот шаг будет возвращением к военному режиму. Ничего не помогло. 17 (29) марта 1863 г. Берг был назначен помощником Великого Князя «по званию главнокомандующего войсками в Царстве Польском». Он был облечен особым доверием императора, свидетельство чего стало письмо Александра II, которое генерал и вручил Наместнику. Берг должен был «…быть главным твоим помощником по военному управлению, а в случае твоего отсутствия заменять тебя временно, вступая во все твои права по званию моего Наместника и по гражданскому ведомству».

Войска встретили это назначение весьма сочувственно. Берг был настоящим служакой, добившимся и чинов, и званий кропотливым трудом и верной службой. Его приезд сразу же ознаменовал перелом в отношении к повстанцам. Свой приезд в Варшаву он отметил приказом о повешении пятерых видных мятежников в один день и час на пяти площадях города. Ничего подобного ранее не было. Следует отметить, что генерал не был полонофобом. Он вообще не выделял какой-либо национальности. Свое кредо Берг сформулировал следующим образом: «…мы должны сурово относиться к полякам-изменникам, к негодяям, восстающим против царя, не знающим верности, но мирных, честных жителей, идущих своей дорогой в труде, а также верою и правдою служащих, - мы должны уважать; это люди; вот-вот я знаю, много поляков, которые служат хорошо, это драгоценный служилый материал, я им всегда дорожил и дорожу…»

«Это был государственный человек в полном смысле слова, - вспоминал о нем современник, - возвышавшийся над всеми окружающими его друзьями и недругами». Обширное образование, большая эрудиция, храбрость и самообладание снискали ему характеристику – «работоспособный офицер». Он обладал всем необходимым для новой должности: «…солидный чин, титул графа, множество регалий своих и иноземных, неимоверная служебная опытность, выдержка, хитрость, достаточно твердый характер, способный не смущаться ничем. Берг мог, в случае надобности, быть очень, очень мягок; а в другом случае – мог подписать какой угодно приговор, не моргнув глазом. Что касается исполнительности, настойчивости – этого старому дипломату было не занимать стать». Происходя из дворян Остзейского края, Берг очень щепетильно относился к своим обязанностям русского офицера. Он не любил, когда кто-то говорил по-русски с акцентом, и особо отмечал: «…служа в России, мы обязаны быть вполне русскими, так же, как и заботиться обо всем русском». Если добавить к этому исключительное трудолюбие генерала, работавшего, не смотря на преклонный возраст, по 16-17 часов в сутки, и его привычку входить в детали – картина будет полной.

Вслед за Варшавой настала очередь Вильны. 1 (13) мая 1863 г. император удовлетворил прошение Назимова об отставке. В тот же день он получил благосклонный Высочайший рескрипт с заверениями о «всегдашнем неизменном благорасположении» и алмазные знаки ордена Св. Александра Невского. Основные военные успехи над повстанцами были достигнуты именно при нем, после мая в крае было всего несколько крупных стычек с их отрядами. Однако заигрывание с польским дворянством сыграло с Назимовым злую шутку. В начале восстания крестьяне Динабургского уезда (Динабург – б. Борисоглебск, переименованный в 1893 г. в Двинск, ныне Даугавпилс, Латвия) не дали мятежникам отбить транспорт с оружием. Т.к. предводителями повстанцев были местные помещики графы Платер и Моль (были захвачены крестьянами и впоследствии расстреляны в Вильно), они сумели представить все дело русским властям в нужном им свете.

Опять пошли слухи о повторении Галицийской резни. В результате Вильно запросил Петербург о присылке войск для борьбы с крестьянскими волнениями! Шеф жандармов генерал кн. В.А. Долгоруков и министр внутренних дел П.А. Валуев фактически поддержали эту просьбу. Активным защитником интересов польского дворянства был и петербургский военный губернатор ген.-ад. А.А. Суворов. Только вмешательство министра государственных имуществ генерала А.А. Зеленого, принявшего депутацию крестьян, остановила интригу. Защита дворянства доходила до того, что русская власть фактически запрещала своим сторонникам бороться с ее противниками.

Такая ситуация была типичной. Результат был прискорбным. Северо-Западный край фактически превратился в польскую колонию, где с попустительства русских властей шел процесс насильственной абсорбции польским элементом остальных. «Западно-русские крестьяне до 1863 года, - вспоминал современник, - вообще не могли знать своей родины. Земля, на которой они жили, спокон века принадлежала не им. Облитая их потом и кровью – двумя великими историческими правами на обладание, - она принадлежала побежденным русскими полякам, которые, de facto, пользовались правами победителей над русскими племенами, живущими между Двиною, Наревом, Днепром и Вепржем». Рано или поздно этому надо было положить предел. «Динабургское» дело бросило тень на Назимова и его методу управления. 1 (13) мая во главе Виленского генерал-губернаторства (Виленская, Ковенская, Гродненская, Минская губернии) был поставлен генерал М.Н. Муравьев. Тем же приказом ему были подчинены Витебская и Могилевская губернии и войска, в них расположенные.

Генерал болел, с весны по осень 1862 г. он находился на лечении заграницей и собирался продолжить его. Свое назначение он принял с нелегким сердцем, зная о том, насколько сильны в Петербурге позиции сторонников уступок полякам, боявшихся развития крестьянского движения и даже настаивавших на принятии мер по защите польских помещиков от русских, белорусских и украинских крестьян. В 1862 г. он был уволен с поста министра государственных имуществ в результате усилий Великого Князя Константина, сумевшего настроить против генерала императора. Но наступало время устроения Северо-Западного края, и тут Муравьев оказался незаменим. Еще после подавления мятежа 1831 г. он составил план необходимых действий в «губерниях от Польши возвращенных». Считая, что он был вызван «слабостию и беспечностию местного начальства», он видел его основные силы в местной шляхте – «сословии буйном и развратном», в католическом духовенстве, в то время как местное крестьянство представляло собой «сословие более страдательное».

Перспективы разумной политики сводились к созданию эффективно действующей русской административной системы: «Но для сего необходимо предварительно образовать соответственное строгое полицейское управление – в губерниях и поручить главное управление оных особым наместникам, облеченным доверием Государя Императора и опытных в способностях, нравственных качествах и знающих с должною точностию местность и свойства обывателей». В 1863 г., во время встречи с императором он изложил ему свои мысли. На первом этапе главная задача сводилась к следующему: «открытие и задержание главных секретных деятелей мятежа и ограждение сельского населения, оставшегося верноподданным Вашему Императорскому Величеству, от насилий и неистовств мятежников, от которых страдала и личность, и собственность каждого…» Муравьев получил полное одобрение Александра II.

Теперь эта программа могла быть реализована на практике. Для начала генералу пришлось взяться за самое простое и самое важное: «Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надо было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать». Действия Берга и Муравьева, в основу которых было положено сочетание репрессий по отношению к мятежникам и гарантия мира и спокойствия лояльным подданным, продемонстрировали твердую решимость власти прекратить революционный террор.

14 (26) мая Муравьев прибыл в Вильно и вступил в командование войсками. Его первый приказ по округу гласил: «Смутам и мятежу, возникшим в здешнем крае, надобно положить предел. Обращаюсь к храбрым войскам, над которыми принимаю начальство, уверенный, что с помощью Божией, дружными усилиями нашим дерзкие крамольники скоро понесут заслуженную ими кару, и порядок, и спокойствие восстановятся в вверенном мне крае». Распоряжения генерал-губернатора к этому времени не просто игнорировались – их поднимали на смех. Вскоре Муравьев принялся за дело. Назимова он считал человеком слабым и недалеким и не собирался продолжать его политику. Одним из первых шагов генерала по приезду в Вильно стало освобождение из тюрьмы старообрядцев Динабургского уезда. Шеф жандармов округа, слишком далеко зашедший в покровительстве польскому дворянству, был уволен с занимаемой должности и отправлен в Петербург к вящему неудовольствию ген. Долгорукова.

В отличие от своего предшественника Муравьев не заигрывал с польским дворянством и католическим духовенством, входил в детали управления, и не терпел ложь, недомолвки и незнание. Генерал отличался завидной работоспособностью и трудился по 16 часов в сутки. Особое внимание Муравьев уделял системе управления. Местные власти и полиция состояли в основном из поляков и были в массе своей ненадежны. Генерал считал необходимым заменить в администрации польский элемент русским. «Вооруженным шайкам, - вспоминал его сотрудник, - он не придавал особого значения, называл их сволочью и сравнивал с ветвями и сучьями дерева, которые вырубаются, сохнут, падают, но на их месте вырастают другие, и дерево продолжает расти и разветвляться, пока корни его целы. На эти то корни и обрушился Муравьев».

Виленский католический епископ Красинский на встрече с новым генерал-губернатором не принял серьезно его предупреждений о смене политического курса и попытался отшутиться от требований о сотрудничестве с властью. Следует отметить, что он не был столь шутлив, когда в 1860 г. призывал священников не допускать критики в адрес помещиков и служить «звеном любви, связывающих помещиков и крестьян». Нарушителям тогда епископ грозил карами и предупреждал о том, что не будет никакой защиты от светских властей. Теперь, в 1863 г., он ожидал, что по всем вопросам, связанным с судьбой католических священников, будут предварительно советоваться с ним. Муравьев продемонстрировал свою позицию, утвердив смертный приговор ксендзу, с которого перед казнью даже не был снят сан. Казнь была публичной, о которой по всему городу возвестили барабанным боем. Ксендза и дворянина, уличенных в чтении манифеста мятежного правительства в костеле с целью возмущения крестьян расстреляли в полдень 24 мая (5 июня) на торговой площади.

В тот же день была издана новая инструкция по введению военно-гражданского управления на территориях Литвы и Белоруссии – в уездах вводилось военно-полицейское управление, караулы и пропускной режим, проводилось разоружение населения, очищение края от нежелательных элементов, местные помещики должны были нести ответственность за появление мятежников в их владениях, ксендзы несли ответственность за чтение революционных прокламаций в храмах. Ссылки на принуждение со стороны революционеров не принимались, «…ибо служители алтаря еще менее других должны подчиняться сим угрозам». Нарушителей ожидал арест, военный суд, и секвестр имущества. Все они должны были понести наказание: «Клятвопреступниками и сугубо виновными считать всех принимавших участие в мятеже лиц без различия национальностей, ибо различие это не может и не будет допущено: все обитатели России, какого бы исповедания не были – подданные одного Государя и России и одинаково ответственны за нарушение верноподданнической присяги».

Генерал обратился к Красинскому с письмом, которое было придано гласности. Он обращал внимание на то, что часть ксендзов активно возбуждает народ, участвует в стычках с войсками, предводительствует шайками. «Все эти обстоятельства поставили меня в прискорбную необходимость, как уже известно Вашему Преосвященству, подвергнуть, по приговору военного суда, смертной казни двух ксендзов, обвиненных в нарушении долга верноподданнической присяги и содействии к мятежу; многие другие преданы также военному суду, - и с ними поступлено будет со всею строгостью законов». Не желая и впредь прибегать к подобного рода мерам, Муравьев просил Красинского довести это до лиц духовного звания и добавлял: «почитаю долгом присовокупить, что закон, карая измену и нарушение верноподданнической присяги, не менее строг и к тем, которые, будучи поставлены в возможность предупредить преступление, делаются, по причине своего бездействия, соучастниками оного».

27 апреля (10 мая) рота 4-го Копорского полка захватила в плен Сераковского и Колышко. Это были командир разбитого накануне отряда и его адъютант. Они были взяты вместе с остатками банды на отдаленной мызе в лесу, где и разместились, даже не выставив сторожевых постов. Сераковский, действовавший под именем генерала Доленго, был символом особых надежд мятежников. О его планах ходили легенды, от него ожидали крупных успехов. Пленный «генерал», как его называли подчиненные, был ранен. На вопрос, почему он не стал вести партизанскую войну, он не смог дать убедительного ответа. Командир л.-гв. Финляндского полка, к которому доставили пленных, назвал их гороховыми шутами и направил в Вильно. 28 мая (9 июня) Колышко был повешен. Он был уличен в руководстве шайкой, участии в действиях против русских войск, разграблении сельских правлений, повешении лиц земской полиции. Такая же судьба постигла и Сераковского, который до последнего демонстративно говорил о «сильной руке» в столице, которая его выручит. Все телеграммы заступников из Петербурга были проигнорированы, преступник повешен. Муравьев понимал – если за нарушение Присяги и дезертирство не будет наказан офицер Генерального штаба, моральное право наказания рядовых мятежников будет поставлено под вопрос.

В Вильно никто не верил, что генерал-губернатор пойдет на такие невиданные до этого здесь меры. После решительных действий слова Муравьева стали воспринимать по-другому. Красинский после этого предпочел сказаться больным и отправиться на воды в Друскеники. Вскоре он был сослан с жандармом в Вятку. «Высылка из края главного духовного деятеля мятежа, епископа Красинского и несколько примеров строгого взыскания с римско-католического духовенства, - писал Муравьев, - в скором времени ослабили его преступное влияние на местное население». Результат был очевиден: «Спевание в костелах прекратилось моментально, разные эмблемы польского угнетения в виде брошек и булавок (сломанный крест) и польских надежд в виде запонок в форме одноглавого орла и цветочных кокардок исчезли». Вместе с модой на эту бижутерию еще в 1862 г. пришла и другая – дамы начали носить траур по Польше. За ношение траура без справки о смерти в семье вводился штраф 25 руб., который при повторном нарушении удваивался. Улицы городов расцвели дамскими нарядами, самые упрямые продолжали носить траур дома, что, естественно, не возбранялось.

Генерал призывал действовать решительно и строго: «Сознавая, что скитающиеся теперь банды суть ни что иное, как шайки разбойников, не заслуживающих по их упорству и зверским поступкам, никакой пощады, я уже предписал тех, которые будут взяты в плен из этих бродячих разбойнических шаек, ежели сии последние учинили какое-либо неистовство или насилие над крестьянами или иным кем, судить полевым уголовным судом в 24 часа (разр. авт. – А.О.) и исполнять над ними смертные приговоры по конфирмациям военно-уездных начальников, донося об этом мне в то же время». Воинские начальники получили приказы не ограничиваться перестрелкой с мятежниками, а энергично преследовать их вплоть до уничтожения банд. Те, кто не мог воевать подобным образом, подлежал замене.