К вопросу о сущности теократии (1899) / [П.И. Новгородцев, В.И. Герье]

I.

В числе возражений, которые были сделаны кн. Е.Н. Трубецкому по поводу его книги «Религиозно-общественный идеал западного христианства в XI веке», одним из наиболее существенных являлось указание на слишком широкое понимание термина «теократия». Важность этого термина для общих выводов автора невольно привлекла внимание его критиков к выяснению спорного понятия. В обстоятельной рецензии проф. В.И. Герье[*] задаче этой было посвящено несколько страниц, весьма интересных и ценных. Возражая в свое время на диспуте кн. Трубецкому, я также должен был затронуть вопрос о сущности теократии, причем в своих замечаниях я опирался на определения Б.Н. Чичерина и Р. Моля. В виду того, что в своей недавней статье «К вопросу об Августине и Григории VII»[†] кн. Е.Н. Трубецкой ссылается на тех же авторов для подтверждения своего понимания теократии, я хотел бы еще раз коснуться того очевидного недоразумения, с которым мы имеем в данном случае дело, и привести несколько соображений в пользу иного взгляда.

Сущность положения, давшего повод к спорам о значении термина «теократия», сводится у кн. Е.Н. Трубецкого к утверждению, что борьба соперничавших в средние века властей — императорской и папской — была в действительности борьбой двух теократий, царской и святительской. Занимаясь с особенной подробностью вопросом об инвеституре, которая в XI веке являлась одним из главных пунктов столкновения между двумя властями, кн. Е.Н. Трубецкой старается показать, соответственно своему общему взгляду, что и здесь проявлялась борьба двух теократий. «Спор об инвеституре в священной римской империи не есть столкновение между церковью и чисто светским государством; он представляет собою частное проявление борьбы двух пониманий, двух форм теократии — царской и святительской» — так формулирует свой вывод кн. Е.Н. Трубецкой в тезисах к своей диссертации.

В настоящей краткой заметке я не имею в виду входить в подробный разбор этого положения. Мне хотелось бы коснуться только терминологической стороны вопроса и указать на несоответствие терминологии кн. Трубецкого с обычными определениями.

По определению Б.Н. Чичерина (Курс государственной науки, стр. 122) теократия есть общественное устройство в котором «религия владычествует в гражданской области»[‡]. Поясняя свое определение, Б.Н. Чичерин прибавляет: «Здесь является сознание высшего порядка, которому должны подчиняться люди; но этот порядок основан не на единстве общественного тела, а на религиозном учении, обязательном, как для правителей, так и для подданных». Таким образом, для того чтобы принять, с этой точки зрения, теократический характер того или другого общественного соединения, необходимо предположить, что гражданские отношения и политические связи этого соединения покоятся на религиозной основе. Можно ли предположить это относительно священной римской империи? Если в истории этой империи и можно указать случаи смещения гражданской власти с церковной и заботы ее о чисто религиозных предметах, то отсюда еще далеко до того господства религии в гражданской области, которое составляет сущность теократии. В те эпохи, когда религия оказывает сильнейшее влияние на все стороны жизни, и государство подчиняется этому общему духу времени; но для того чтобы оно стало теократическим, требуется не одно смешение гражданских задач с церковными, а полное подчинение гражданских отношений религиозным целям. В противном случае, всякое государство, находящееся в более или менее тесном союзе с церковью и заботящееся о религиозных предметах, пришлось бы причислить к теократиям. Б.Н. Чичерин, на которого ссылается кн. Е.Н. Трубецкой, не по недосмотру пропустил в своем перечислении теократических форм средневековую Империю, подводить которую под его общее определение нет достаточных оснований.

Конечно, не одно раздельное существование духовной и светской властей заставляет нас отрицать теократический характер Империи. В данном случае вполне уместно вспомнить замечание Р. Моля о дуалистических теократиях, в которых существует «особое мирское правительство для мирских дел и особое управление религиозными делами». Само по себе подобное разделение ничего не говорит против наличности теократии. Но когда упоминают о дуализме средневековом, то имеют в виду гораздо более глубокое разделение, переходившее порою в непримиримый антагонизм. Здесь особенно важно указать на то, что с самого своего возникновения христианство встретило пред собою сложный политический быт с самостоятельными интересами и формами. Как ни велико было влияние средневековой церкви на светские отношения, она никогда не могла побороть самостоятельного значения светской области и устранить тот дуализм, который коренился в самом происхождении средневековых порядков (См. рецензию В.И. Герье, В. Евр., авг. 98, стр. 534). Если принять все это во внимание, то едва ли можно согласиться с приведенным выше тезисом кн. Е.Н. Трубецкого. В этом тезисе приходится скорее отметить некоторое внутреннее противоречие. Прежде всего самый термин «царская теократия», употребляемый в противоположении другому термину «святительская теократия», порождает известные недоразумения. Поскольку в этом термине царская власть противополагается святительской, в самое понятие вносится внутреннее разделение; ибо теократическая миссия может принадлежать царской власти, только как святительской. Во главе теократии могут стоять и цари и духовные лица, – для существа дела это безразлично, если верховная власть рассматривается, как уполномоченная от Бога осуществлять религиозный закон. Но когда мы имеем, с одной стороны, «святительскую теократию», а, с другой стороны, «царскую теократию» (или говоря иначе, светскую власть с теократическими притязаниями), то здесь невольно возникает сомнение относительно теократического характера последней. Сомнение это еще более увеличивается в том случае, когда нам говорят о борьбе двух теократий, – царской и святительской. Публицисты не без основания характеризуют теократию как более раннюю и первобытную политическую форму, и с самым понятием ее связывают представление о спокойствии, твердости и неподвижности ее политического строя. Там, где начинается борьба и движение, теократическое начало приходит в упадок: это признак, что оно пришло в столкновение с противодействующими силами. И это особенно ясно в тех случаях, когда борьба происходит между духовной властью и светской. По видимости спор может происходить из-за теократических полномочий; на самом деле его основания и поводы будут гораздо шире и глубже. Этот заключительный вывод наш вполне подтверждается теми замечаниями, которые были сделаны кн. Е.Н. Трубецкому его критиками по поводу вопроса об инвеституре. Оба критика разбираемого автора, и проф. Вязигин, и проф. Герье, отдавая должное ценным сторонам его исследования, не соглашаются с тем, чтобы сеньориальная инвеститура могла вырасти на теократической почве. Проф. Вязигин, как бы принимая в начале общую схему кн. Трубецкого, под конец (стр. 426–427 рецензии, Ж. М. Н. Пр., №8, 97 г.) приводит в связь односторонность его выводов по вопросу об инвеституре со взглядом на столкновение властей XI в. как на борьбу двух теократий. Тоже, и с гораздо большей обстоятельностью, делает в своей рецензии проф. В.И. Герье. Мне кажется, что односторонность кн. Е.Н. Трубецкого в объяснении спора за инвеституру является прямым последствием той неточной терминологии, на которую я хотел указать в своей беглой заметке.

П. Новгородцев.

II.

К статье моего товарища по диспуту, П.И. Новгородцева, я желал бы присоединить заметку по поводу упоминаемой в ней «недавней статьи» кн. Е.Н. Трубецкого. Эта статья озаглавлена ответом на мою статью «Григорий VII и Августин», посвященную, по словам автора, разбору некоторых тезисов его диссертации. Речь, однако, в ней шла не о некоторых тезисах. Статья моя касалась двух основных черт религиозно-общественного идеала западного христианства в XI веке, изображенного кн. Е.Н. Трубецким в его книге. Главной чертой этого идеала автор признает, как видно уже из второго заглавия его книги (Идея Божеского царства в творениях Григория VII и публицистов – его современников), идею Божеского царства. Эта идея, как известно, неразрывно связана с именем Августина, который облек ее в бессмертный религиозно-философский образ. Сам автор начал свое исследование о религиозно-общественном идеале западного христианства с миросозерцания Августина (1892). Он сам утверждал в своей книге, что августиновское понимание Божьего царства господствует в средние века и т.д. В виду этого я признал необходимым обратить внимание автора и его читателей на весьма знаменательный факт, упущенный из виду автором, несмотря на обстоятельное изучение им литературы XI века, – а именно на то, что столь оригинальное представление Августина о Божьем царстве, которое им развито в его сочинении De civitate Dei, чуждо Григорию VII и что столь характерные места, в которых Августин определяет это царство, не встречается ни в письмах Григория VII, ни в творениях современных ему публицистов, нередко, однако, приводящих другие места из Августина. Указанный сейчас факт имеет огромное культурное значение: он является показателем степени и свойства культуры XI века, обусловливавшей собою религиозно-общественный идеал этого времени: он раскрывает пред нами важный совершившийся в средние века исторический процесс, который можно подвести под понятие эволюции идеи Божеского царства от Августина до Григория VII и далее.

Факт этот не подлежит спору: его можно было только принять к сведению и воспользоваться им для более точного и конкретного изображения религиозно-общественного идеала XI века. Но автору книги почему-то никак не хочется признать, что он мог что-нибудь упустить из виду в своей книге; поэтому он в своем ответе то заявляет, что и он указывал на «капитальное отличие» учения Григория VII от августинизма, например, в учении о св. Петре, то уверяет, что «проф. Герье придает преувеличенное значение тому обстоятельству, что августиновский термин Civitas Dei не встречается ни в одном из писем Григория VII», и старается снова подчеркнуть зависимость этого папы от идеи Августина. В конце концов однако кн. Е.Н. Трубецкой заявляет: «Словом, в учении Августина есть как бы два противоречащих друг другу рода мыслей, из коих один был усвоен, другой же был забыт и отброшен позднейшими учителями средневекового католичества, в том числе и Григорием VII». Что и требовалось показать относительно идеи Божеского царства!

Другой существенной чертой религиозно-нравственного идеала XI века представлялся кн. Е.Н. Трубецкому теократический строй. Он находил его не только в церкви того времени, но и в государстве. Самую борьбу между папством и императорскою властью он представлял себе как борьбу двух теократий и понимал в этом случае теократический характер империи Генриха IV до такой степени конкретно, что именно из этого теократического начала выводил право императоров на инвеституру епископов. Моя задача, как оппонента, и потом как критика, заключалась в том, чтобы внести поправку в это увлечение теократическим принципом. Я могу не повторять здесь сказанного, так как разъяснение вопроса о сущности теократии составляет цель напечатанной выше статьи П.И. Новгородцева.

В виду этого я вообще не имел бы повода отвечать на «ответ», если бы в конце его не встретил неожиданного привлечения меня к ответу. Из оборонительного положения автор переходит в наступление. В своей статье я указал на то, что автор, сводя все к борьбе двух теократий, нигде не дает определения этой политической формы, с чего ему следовало бы начать. Представив с своей стороны такое определение и заявив, что сущностью действительной теократии является, кроме божественности, единство власти и закона, я с этой точки зрения рассматривал свойства империи Генрихов. При этом я заметил, что на почве христианства не могло развиться чистой теократии – наподобие ислама, так как христианская церковь не отрицала самостоятельности светской власти и гражданского закона.

Этим теоретическим определением воспользовался кн. Е.Н. Трубецкой для полемических целей. Он приводит из моих статей о средневековом миросозерцании («Вест. Европы» 1891 и 92) ряд выражений в доказательство того, что я применял к средневековому папству выражение теократии, что я, например, озаглавил статью об Иннокентии III – «Торжество теократического начала на Западе», и отсюда делает вывод, что я «проводил воззрение диаметрально противоположное тем», которые высказываются мною в настоящее время, что «в воззрениях проф. Герье совершился полный переворот: полемизируя против основных положений моей книги, он оказался вынужденным отречься от тех самых начал, которые он раньше проводил и высказывал в качестве историка средневекового мировоззрения». Конечно, читатели ответа кн. Е.Н. Трубецкого поневоле должны будут поверить в мнимые превращения в моих взглядах на историю; не станут же они справляться с моими статьями в книгах журнала, которого у них, может быть, и нет под рукою. Да и не легко было бы им разобраться в вопросе о теократии, который сам кн. Е.Н. Трубецкой до сих пор себе не вполне выяснил.

Но к выяснению этого важного исторического вопроса личная выходка против меня не послужит; а между тем именно это выяснение я имел в виду своей статьей; то же имеет, вероятно, в виду и проф. кн. Е.Н. Трубецкой.

Если же это так, то зачем утверждать то, чего не было? Ни полного, ни какого-либо иного перелома во мне не совершалось. Если теократия (боговластие) такой порядок, в котором за властью признается божественный характер, то папство может быть названо теократией, – из чего следует, что я мог в 1891 г., могу и теперь применять это выражение к папству, могу и теперь называть пап и монахов «великими зодчими средневековой теократии». Но так как средневековому папству недостает другой существенной черты теократии, единства власти и закона, то я мог и, как критик, был обязан при теоретическом определении понятия теократии указать на то, что папство в юридическом смысле не было полной или чистой теократией. Как известно, папы, пользуясь теократическим принципом, стремились к универсальному господству и довольно успешно шли по этому пути. Поэтому я и имел основание в 1891 г. говорить по поводу политики Иннокентия III о «торжестве теократического начала на Западе»; поэтому же я имел право тогда, чтò мне теперь ставит в вину кн. Е.Н. Трубецкой, говорить, что поборники аскетизма и иерархии боролись за торжество теократии и за «подчинение средневековому мировоззрению всех областей духа и жизни».

Но, как тоже известно, папство даже в эпоху высшего торжества своего не отрицало в принципе самостоятельности политической власти и гражданского права, – в средневековых университетах всегда существовала ученая степень doctor utriusque juris; а потому я мог в 1898 г. сделать оговорку, что папы, несмотря на свои притязания на всемирное господство, не утверждали принципа единства власти и закона[§].

В своей книге кн. Е.Н. Трубецкой, поддавшись влиянию клерикально-полемической литературы XI в., украсившей императорскую власть теократическими чертами, принял Империю в реальном и юридическом смысле за теократию; теперь, настаивая на теократических чертах папства, он ставит мне в вину, как самопротиворечие, заявление, что с точки зрения юридического определения средневековое папство не представляло собою чистой теократии.

Неужели так трудно войти в чужую мысль и усвоить себе оттенки понятий и исторических явлений? Или же это обвинение в «диаметрально-противоположных воззрениях» понадобилось лишь как орудие полемики, которое имеет вид – о чем автор не подумал – парфянской стрелы!

В.И. Герье.