Правда "Сталинградского плена" / М.А. Колеров

Массы немецких и союзных им венгерских, румынских, австрийских и прочих военнопленных появились в СССР в 1943 году — после Сталинградской битвы и серии крупных окружений фашистских войск на советско-германском фронте в 1944-м. Образом советского плена для немцев стала судьба тех, кто был окружён под Сталинградом и в феврале 1943 года сдался во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Главным признаком «сталинградского плена» стала высокая смертность военнопленных в советском тылу. Она действительно была чрезвычайно высока, но все объективные данные демонстрируют, что эта высокая смертность была лишь в 1943-1944 годах, а дальнейшая её динамика — даже в голодную зиму 1946/1947 годов — показывала лишь резкое сокращение численности фашистских солдат, умиравших в плену.

Образ «сталинградского плена» в качестве символа советского плена вообще (а не заслуженного возмездия нацизму) носит очевидный пропагандистский характер — обвинить советский (сталинский) режим в сознательном пренебрежении жизнями военнопленных. Эта подтасовка, несмотря на очевидный факт — нацисты по мере возможности просто истребляли военнопленных, позволяет «приравнивать» сталинский плен к гитлеровскому плену, СССР — к Третьему рейху, а борьбу против современной России как государства-продолжателя СССР — к борьбе против сталинизма. Во многих случаях эта «борьба против сталинизма» (в лице современной России), например в Прибалтике и на Украине, сопровождается реабилитацией нацистов и прославлением их союзников.

Современный западный исследователь Джеффри Робертс прямо использует «сталинградский плен» в качестве образа советской практики. Зная немецкие свидетельства о положении окружённых под Сталинградом («6-я армия сообщала, что в её составе находится 20 тысяч раненых, не получающих необходимой помощи, и такое же количество голодающих, обмороженных и безоружных солдат»), он, однако, резюмирует: «Считается, что только 15 тысяч из 90 тысяч немецких пленных были живы к маю 1943 года. И только 5 тысяч из них вернулись домой в Германию после войны... советское отношение к германским военнопленным было намного более жестоким, чем оно могло быть».

Впрочем, научная совесть не позволяет не видеть, что «из 3 миллионов германских военнопленных 2 миллиона вернулись домой, — пропорция выживших гораздо большая, чем у советских военнопленных. Не в пример немцам, советские власти не проводили систематической политики, результатом которой становилась массовая гибель заключённых в лагерях». Более объективные исследователи уточняют: «Уровень смертности у военнопленных был высоким с обеих сторон, но разница — около 57 процентов у советских военнопленных и от 21 до 31 процента у немецких — носит определённо не количественный, а качественный характер».

Столь разнящиеся данные об общем числе умерших немецких пленных можно было бы объяснить погрешностями немецкой статистики, включившей в число попавших в советские лагеря для военнопленных и пропавших без вести (как правило, погибших), и пленных, уже на территории Германии отпущенных по домам. Современные российские учёные так отображают разброс цифр о погибших в советском плену: историография ФРГ — 35%, данные НКВД/МВД СССР — 16%, с оценкой умерших до учёта НКВД — 18,5% (для сравнения: умерших японских военнопленных в СССР 10%).

Итак, существуют достаточные данные к тому, чтобы признать: физическое состояние немецких солдат, попавших в окружение советских войск под Сталинградом, было крайне тяжёлым — они голодали, многие из них ещё до пленения находились на грани истощения и голодной смерти. Вот что, например, писал немецкий солдат родным из Сталинграда 3 декабря 1942 года: «Продовольствия хватает настолько, чтобы не умереть с голоду», и другой — 1 января 1943-го: «Меня мучит едва выносимый голод». Современный западный специалист по истории советского плена уточняет: «Большинство из 91 тысячи пленных из сталинградского «котла» страдали от дистрофии. Это объясняется тем, что 6-я армия вермахта, попав в окружение, в последние недели битвы почти не получала довольствия. Уже 1 декабря 1942 года «выдача [хлеба] сократилась до 300 граммов в день, позднее рацион сократился до 200 граммов... некоторые сталинградцы сообщают о том, что уже в середине декабря они получали только по 50 или 100 граммов хлеба»... Архипелаг (Управление по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР. — М. К.) не был готов к очень большому притоку военнопленных... Из примерно 91 тысячи выживших в битве в лагерях в первое время от голода, болезней и телесных повреждений — поздних проявлений длительного окружения или в результате отвратительных условий существования — умерли около 27 тысяч». Известно также, что к моменту ликвидации «котла» из 1100 советских военнопленных, содержавшихся в лагере на его территории, выжило только 100 человек.

Понятно, что на пути с фронта в лагеря немцев ждало ещё немало тяжёлых физических испытаний: и длительные пешие переходы, и нечёткая система продовольственного снабжения и медицинского обеспечения, и каждый раз импровизируемое жильё (с колоннами пленных всё это делили и конвоировавшие их подразделения Красной армии). Очевидно, что массовая сдача в плен в зоне разрушительных боёв всегда сопровождалась абсолютным разрушением материально-снабженческой инфраструктуры, которую, по сути, пленившие врага части наркомата обороны уже должны были взять на незапланированное содержание, а ведомственные распорядители военнопленными, органы НКВД, ещё их не получили.

Бывший военнопленный вспоминал о своём пути в лагерь так: «По крайней мере, в лагере нас регулярно кормили... Я могу сказать без сомнения, что 50 процентов всех смертей происходило из-за недостатка квалифицированной медицинской помощи, а ещё 50 процентов — из-за плохого питания». В одном из отчётов НКВД в декабре 1944 года приводились такие обстоятельства: «В октябре и ноябре с. г. в лагери поступило 97 000 военнопленных, главным образом, из окружённой в районе Кишинёва группировки войск противника. Больше половины из них оказалось истощёнными и больными. Несмотря на мероприятия по их оздоровлению, смертность этого состава военнопленных в октябре и ноябре резко повысилась... Военнопленные умирают главным образом от истощения — дистрофии и воспаления лёгких».

Итак, насколько уникален или типичен был «сталинградский плен» для советского плена и СССР вообще? Очевидна абсолютно высокая смертность попавших в плен под Сталинградом и в иных местах в тот период. Очевидно также, что уже во второй половине 1943 года судьба новых масс военнопленных, видимо, менее истощённых условиями войны, демонстрирует сокращение смертности в 8-10 раз. 

К этому стоит добавить, что в 1946 году средняя смертность военнопленных составила 2,72%, а в 1947-м — 0,61%. И наиболее надёжно верифицируется уровень смертности военнопленных данными об их физическом состоянии, то есть трудоспособности, которые в «послесталинградские» годы плена неуклонно росли (в том числе, конечно, и за счёт смерти и репатриации слабых). 

Таким образом, мы можем заметить, что «сталинградская» смертность —  до 80% — была нехарактерна для периода в целом, в течение которого она снизилась с 8,8% до 0,61%.

Теперь, опираясь на данные признанного авторитета в области исторической демографии Б. Ц. Урланиса, установим, что небоевая, «фоновая смертность» (вероятность смерти в обычных условиях), для военнообязанных (в среднем 30-летних мужчин) составляла в Европе по практике 1897 года — 1%, по практике 1914-1917 годов — 0,8%. Затем установим, какова была обычная для той эпохи и географии смертность военнопленных. 

Принимая во внимание устойчиво высокую смертность военнопленных союзников СССР в Японии, отметим, что в Первую мировую войну уровень смертности немецких военнопленных в России составлял 8,8%, а русских в Германии — 7,3%.

А что же происходило в рядах Красной армии? Вот о чём свидетельствуют данные специалистов по санитарной истории войны. В том же 1943 году прифронтовая полоса была буквально забита голодающими и нищенствующими ранеными, пешком добирающимися до госпиталей, тыловые дороги усыпаны несобранными трупами, нередкие случаи голодной смерти и алиментарной дистрофии в частях недействующих фронтов (Забайкальского, Закавказского, Дальневосточного) и тыловых военных округов, алиментарная дистрофия в войсках действующих Ленинградского, Волховского, Калининского, Карельского, Южного фронтов. 

Очевидно, что санитарное состояние красноармейцев вне боевых действий не могло быть хуже состояния гражданского населения тыловых районов СССР. Возьмём, например, данные о сельском населении тыла, что и по возрастным категориям, и по практике и статусу принудительного тяжёлого физического труда можно сопоставить с трудом и возрастом военнослужащих и военнопленных (не следует, однако, забывать, что в отличие от военнослужащих и военнопленных колхозники были лишены централизованного государственного вещевого и продовольственного снабжения). 

При этом данные о смертности ряда возрастов в сельской местности, очевидно, показывают лишь нижний предел смертности гражданского населения тыла. 

Наиболее близкие по характеру содержания, снабжения и труда к военнопленным — заключённые ГУЛАГа НКВД — демонстрируют и вовсе экстремально высокие «фоновые» показатели смертности (лишь отчасти объяснимые призывом в армию наиболее здоровых и молодых). К ним добавлю данные о смертности так называемых немцев-«трудармейцев» (то есть советских немцев, с началом войны высланных в глубь страны на принудительные работы), с учётом того, что в отношении них практиковалась демобилизация по болезни, значительно «улучшавшая показатели».

Прямая зависимость смертности и трудоспособности лагерного населения не только от элементарного питания, но и от определявшей его объёмы общеэкономической обстановки в СССР давно является не требующей доказательства аксиомой. Именно так была связана увеличенная смертность в лагерях с голодом 1932-1933 года, голодом военных лет и голодом 1946-1947 годов. Красноречиво эту неизбирательность общей судьбы демонстрируют данные по заключённым, в начале 1930-х ещё находившимся в ведении ОГПУ.

Здесь следует ещё раз подчеркнуть: в отличие от снабжения заключённых и военнопленных «гарантированное» централизованное продовольственное снабжение (по «карточкам») НЕ распространялось на всё население — его было лишено почти всё сельское население и значительная часть городского. Например, по «карточкам» снабжалось: в Красноярске в 1946 году — только 60% населения, в Чите в 1945-м — только 35%. Несмотря на принимаемую как данность чрезмерную «утопичность» нормативов централизованного продовольственного и вещевого снабжения (которые, как правило, выполнялись и в мирное время на 65-70%, не говоря уже о военном), есть смысл сравнить и нормы довольствия военнопленных и заключённых.

Иностранный исследователь так резюмировал свой беспристрастный рассказ об условиях содержания и труда пленных: «Быстрое продвижение вперёд немецких войск, политика «выжженной земли» и концентрация всех сил Советского Союза на военной экономике привели к тому, что снабжение по стране было очень плохим. Мирное население страдало от этого зачастую гораздо сильнее, чем военнопленные. Наблюдение военнопленных — «у русских было ещё меньше, чем у нас» — говорит о громадной нужде и в то же время о том, что Советский Союз стремился не допустить, чтобы военнопленные умирали с голоду».

К этому я могу лишь добавить новые результаты сравнений. Тяжёлая зимняя блокада сталинградского «котла» довела войска гитлеровского фельдмаршала Паулюса до грани естественной биологической смерти, и «сталинградский плен» лишь собрал этот урожай смерти. Но со второй половины 1943 года, в 1944 и в 1945 годах смертность немецких военнопленных в СССР равнялась (а затем — была ниже) смертности советских заключённых и была непринципиально выше (а затем — кратно ниже) смертности гражданского населения СССР. Это была равная жизнь и смерть, которую не мы сделали общей...