Угроза с Запада: Польша / М.А. Колеров

В историографии детально исследован вопрос о политических, экономических и административных итогах формирования имперской территории России в XIX веке. Главным результатом его к концу XIX века стало появление двух новых фронтов обеспечения безопасности страны в дополнение к традиционным западному и кавказскому – Туркестан и Дальний Восток. Но это же обстоятельство впервые создало проблему централизованного управления ресурсами Зауральской России, Сибири, заставило общество и государство мыслить территорию империи в категориях новой стратегической глубины. Примечательно, что практически одновременно, в середине XIX века, с началом освоения Донецкого угольного бассейна на юге России и Бакинских нефтепромыслов в Закавказье, то есть с обретением новых источников энергоресурсов для промышленности на западе страны, русская государственная мысль, заново обживая имперское пространство, обратила внимание на ресурсные возможности Южного Урала и Сибири.

Речь шла не только об аграрном потенциале Сибири и Туркестана, в условиях хронического малоземелья в центральной России привлекавшем особое внимание с точки зрения колонизации и социального контроля, но и об устройстве тыла империи, в течение XIX века неоднократно испытывавшей тяжелейшие угрозы для своей безопасности на своих западных и юго-западных границах. Военный и политико-экономический центр огромной империи располагался в самой уязвимой её части – там, где не прекращались противоборство с Австро-Венгерской, Османской (опосредованно Францией и Британской империей), затем – Германской империями, а затем – постоянный передел политической карты Европы. В таких условиях стратегическая польза от пребывания в составе империи территорий Финляндии и части Польши, по меньшей мере, уравновешивалась негативным влиянием их на повышенную военную уязвимость Санкт-Петербурга, Москвы и Украины. Историк империй, Доминик Ливен пишет, что в это время

«западные пограничные области прикрывали политический и экономический центр российской державы от самых опасных угроз, а они могли исходить только от Европы. В дополнение западные пограничные области были намного богаче и превосходили по плотности населения русскую Азию, а также обычно вносили гораздо больший вклад в государственную казну и военную мощь»,

и в первую очередь – Украина:

«Если бы Российская империя потеряла Украину, она почти наверняка потеряла бы свой статус империи и великой державы. В последующие десятилетия развитие сибирской тяжелой индустрии и основанной на добыче нефти и газа экономики в каком-то смысле сделало Советский Союз не настолько экономически зависимым от Украины, как это было во времена царской России…».

Но прежде чем это случилось, угроза с Запада и несовместимая с имперской жизнью зависимость Запада России от этой угрозы должны были быть осознаны властью, политическим классом и общественной мыслью России. Не осознать это было очень трудно: настолько устойчивой и часто смертельной была эта угроза. Не менее смертельной, чем прежняя угроза с Юга, на столетия лишившая исторические русские земли государственной независимости и на ещё больший срок поставившая её в положение непрерывно исчерпываемого ресурсного придатка для набеговых экономик. Новые геоэкономические и геополитические обстоятельства империи, промышленности и внешних угроз были осознаны русской государственной мыслью, достигшей к началу ХХ века консенсуса о том, что природно-географический фактор страны не исчерпывается афористическим указанием историка-классика В.О. Ключевского на стержневое значение процесса колонизации для истории России, но и требует адекватных этому фактору стратегических выводов. Выводы русской государственной и географической науки стали фундаментом для любых дальнейших проектов устройства или даже расчленения территории империи.

Великое княжество Литовское и Польша, объединившиеся в Речь Посполиту, в XV-XVII веках были успешными конкурентами Москвы по разделу и консолидации древнерусской этнографической, культурно-языковой и конфессиональной территории, но в России XVIII веке они проиграли России эту борьбу. Разделы Речи Посполитой (не собственно Польши, а её имперского тела, включая Литву и будущие этнографические литовские, белорусские и украинские территории) в конце XVIII века – в первой половине XIX (до 1863 года) создали в составе Российской империи Александра I и даже Николая I не просто Царство Польское, а полноценную «внутреннюю империю», располагавшую армией в половину российского дворянства и продолжавшую беспрепятственную культурную, языковую и конфессиональную экспансию на Восточные Кресы – уже в составе России. И впоследствии, даже потерпев поражение в борьбе за независимость, польская политическая мысль основывалась на консенсусе о возвращении к границам 1772 года. При этом социальная демократизация Кресов понималась как их полонизация: «лишь немногие выдвигали программу автономии и культурно-языкового развития украинских, белорусских и литовских земель». «В польском обществе жила память о разделах Речи Посполитой, осуществленных несколько десятилетий при участии России, а воспоминания русских были совсем свежими: они касались похода в Россию армии Наполеона, в составе которой воевали поляки, и вызывали ассоциации с событиями двухсотлетней давности, с историей Смутного времени на Руси», причём настороженное отношение русских к Польше было усилено «в свете обещаний Александра I присоединить к Королевству земли Украины, Белоруссии и Литвы». Тем временем поляки смотрели на русских, «испытывая чувство превосходства представителей «цивилизации» по отношению к «варварам»…»

С момента финального объединения Германии в 1866-1871 гг. бывшее Царство Польское в составе Российской империи, затем - Привислянские губернии - польские этнографические земли, "польский выступ", с военной точки зрения превратились в объект и инструмент непрерывной военной угрозы и фатальное бремя для России на её западной границе, промышленно развитую территорию благодаря многодесятилетней экономической политике Санкт-Петербурга, подчинившей Польше огромный российский  рынок, подчинившей сам промышленный и военно-административный Санкт-Петербург монопольному снабжению углём - главным энергоносителем того времени - из Польши. Такому промышленному прогрессу территории соответствовала высокое политическое развитие национальной польской буржуазии и национального польского пролетариата, равно боровшихся за государственную независимость Польши.

В отличие от представителей русской революционной эмиграции, в польской только «очень немногие деятели допускали возможность обретения собственной национальной государственности украинцами, белорусами и литовцами». Когда в начале ХХ века воюющая с Россией Япония, ради подрыва тыла противника начала финансировать революционные и националистические силы, польский социалист Юзеф Пилсудский предложил японскому правительству использовать для этого нерусские народы в составе России от Балтики до Кавказа и Туркестана, указывая на обоснованное лидерство поляков в этом проекте. Ему противостоял национал-либеральный проект русско-польского антигерманского союза, вождём которого был Роман Дмовский. Тот факт, что лишённый имперско-колониальных устремлений на Восток проект Дмовского проиграл и поныне остаётся в Польше уделом интеллектуального меньшинства, говорит о многом. Столь же красноречив тот факт, что формально «федералистский» проект Пилсудского победил и продолжает доминировать в идеариуме польской мысли (даже в патерналистском признании самостоятельности народов «восточных крессов» в новом издании «ягеллонской» концепции, созданном журналом «Культура» Е. Гедройца и Ю. Мерошевского), говорит о многом.

После обретения Польшей независимости в ноябре 1918 года, уже в феврале 1919 года государственной задачей для её власти стало завоевание бывших кресов – Литвы, Белоруссии и Украины. Самый авторитетный российский полонист, пользующийся заслуженным признанием и в Польше, анализируя мотивы такой политики, обращает внимание на то, что даже в ныне действующем историческом пособии для современной польской армии, утверждённом министерством обороны Польши, идеология такой экспансии предстаёт естественной и легитимной. В пособии говорится: «Для Пилсудского важнейшей проблемой оставалось решение вопроса о восточной границе. Он считал (оказалось, что это был правильный взгляд), что эти границы можно установить только с помощью оружия». И далее о военных задачах новой Польши в изложении её министерства обороны: «Оторвать от России те народы, которые, желая создать независимые государства, соглашались на федеративную связь с Польшей… Возрождённая после 123 лет неволи, Польша стремилась включить в состав своего государства значительные территории восточных окраин, принадлежавших ей до 1772 года. Второстепенным был вопрос о том, как это сделать: в соответствии с инкорпорационной политикой Дмовского или федерационной Пилсудского. Цель Польши состояла в отторжении от России части бывших польских земель и ослаблении таким путём этого государства». Современные польские историки пишут в труде, претендующем суммировать позицию польской науки о планах Пилсудского 1918-1920 гг. в отношении восточной границы Польши в Литве, Белоруссии и на Украине: «Одно не подлежало обсуждению: восточноевропейская уния должна была затруднить восстановление мощи России, оттеснить её от Европы и вынудить довольствоваться завоеваниями в Азии. А это означало войну с Россией не на жизнь, а на смерть, независимо от существовавшего в ней режима».

В начале февраля 1920 г. глава НКИД Советской России Г.В. Чичерин сообщал В.И. Ленину и Политбюро ЦК РКП: «Польское правительство собирается потребовать от нас независимости Украины, Белоруссии, Литвы и Латвии… По всему видно, что Польша собирается потребовать великодержавные требования и окружить себя кольцом вассальных государств. Или мы должны отказаться от Украины, или в результате борьбы за Украину поляки пойдут на Москву, или же надо локализовать борьбу путем немедленного отделения от нас красной независимой Украины». Кроме того, в феврале 1920 г. представитель Пилсудского предъявил представителям антибольшевистской российской государственности требовании восстановления границ Польши по состоянию на 1772 г. и признания независимости Украины, Литвы, Эстонии, территорий Дона, Кубани и Терека. В апреле 1920 г. Пилсудский заключил договор с главой антибольшевистской Украинской Народной республики С.В. Петлюрой, по которому Восточная Галиция переходила к Польше, а экономическое соглашение сторон предполагало передачу в аренду Польше рудников на территории Украины и портов Херсона, Одессы, Николаева на 99 лет.

Как отмечают исследователи, именно в 1920-1930-е годы, при Пилсудском, в Польше было окончательно сформулировано представление о необходимом выборе внешнеполитических стратегий: на смену антинемецкой «Пястовской идее» «возвращенных земель» к западу от польской метрополии, пришла наследующая Речи Посполитой так называемая «Ягеллонская идея» - экспансии на восток - в Литву, Белоруссию и на Украину – и построения вокруг Польши империи, главным противником которого выступает историческая Россия, а главным призом в борьбе против неё – её окраины и даже часть метрополии на Юге, в Поволжье и на Урале. Если в политической мысли в Польше собственная страна (проект страны) воспринималась в XIX – XX веке (до 1939 года) как единственное крупное на Востоке средостение между Россией и Германией, то и «Ягеллонская идея» логично превращалась не только формулу экспансии на Восток, но и в интеллектуальную почву для борьбы за новую «внутреннюю империю» - объединение под руководством Польши стран Центральной и Восточной Европы – проект Пилсудского уже как главы государства - Intermari (Mi?dzymorze – Междуморье) федерализацию / конфедерализацию стран Европы от Балтики до Балкан и Адриатики. Естественным продолжением проекта этого Междуморья на Восток и практическим инструментом борьбы Польши против исторической России в лице СССР в 1930-е годы стал сформированный Пилсудским «прометеизм» (организация «Прометей») - по форме антиимпериалистический проект разрушения СССР с помощью максимального числа националистических и радикально-националистических движений на Украине, Кавказе, Волге, в Туркестане и Сибири. Но по сути это было проектом динамической империи («империи слабости») на развалинах СССР под лидерством Польши. Однако, в том числе памятуя особую роль Германии в восхождении Пилсудского к власти, очевидно, что истинным источником интеллектуального вдохновения этого его проекта была концепция «Срединной Европы» (Mitteleuropa), один из авторов которой, ответственный германский политический деятель периода Первой мировой войны Пауль Рорбах (1869-1956), в интересах не Польши, а Германии строил навигацию новой имперской экспансии против России: отчленения от неё Финляндии, Польши, Прибалтики, Украины, Бессарабии. Кавказа и Туркестана. Немецкий исследователь доказывает, что именно в контексте идеологии и практики экспансии на Восток первоначальный проект Фридриха Наумана Mitteleuropa «из расплывчатого и скорее оборонительного лозунга превратился в обусловленную войной и решающую для войны материальную необходимость для осуществления наступательных планов». Вопрос был лишь в желаемой замене лидера этого процесса – ресурсно мощной даже после мировой войны Германии на гораздо более слабую, но не менее миссионерскую Польшу, для которой территории её бывших восточных окраин (кресов – части Латвии, Литвы. Белоруссии, Украины, части Бессарабии) выступали не только в качестве поставщика ресурсов, но и в качестве естественного «имперского наследия».

Современный польский исследователь, умалчивая о германских инспирациях проекта, утверждает, что «Прометеизм» - ответ на упадок Речи Посполитой в конце XVIII века – идея, которая «сформировалась и окрепла в течение последних двухсот лет нашей истории… она и сегодня остаётся актуальной… В разное время её называли по-разному, однако, без сомнения, это один и тот же феномен, отличающийся постоянством и чёткостью принципов» и считает его основателем Адама Чарторыйского (Чарторижского) – главу МИД при императоре Александре I, автора сначала теории федерации, ведомой Польшей в составе Российской империи, а затем – антирусской федерации во главе с Польше от Финляндии до Кавказа. Вот что говорилось в документе польского Генштаба о задачах «Прометея» в 1937 году: «Прометеизм является движением всех без исключения народов, угнетаемых Россией… чтобы вызвать национальную революцию на территории СССР… «Прометей» мобилизует членов по собственной воле и под собственную ответственность, не беря на себя никаких политических обязательств по отношению к национальным центрам… «Прометей» должен иметь право проявлять национальный радикализм для того, чтобы самым эффективным образом создать революционную динамику. Радикально-национальные тенденции не должны ему ставиться в вину и не должны неправильно расцениваться как фашистские…». Известный польский историк М. Корнат с горечью резюмирует: «Концепция Польши как «буферного и нейтрального государства» - между Востоком и Западом, между СССР и Германией – переоценила возможности польского государства. В 1939 г. для Польши, исполнявшей эту роль, не хватило места в Европе 30-х годов ХХ в». И прозрачно обнаруживает фактически подчинённую роль «империалистической» Польши в отношении планов Германии на Востоке: ведь именно тот самый глава МИД Польши Ю. Бек, что в январе 1939 года в Берлине уговаривал Гитлера и Риббентропа вступить в антисоветский союз с Польшей, расплатившись с ней Украиной и выходом в Чёрное море, в которых крайне нуждался сам Третий Рейх, уже после раздела Польши в 1939 году признался, что в союзе с Гитлером: «мы бы побили Россию, а потом пасли бы Гитлеру коров на Урале».

Во время Второй мировой войны правительство Польши в эмиграции по-прежнему – в полном соответствии с «ягеллонским» наследием Пилсудского - планировало в условиях послевоенного переустройства «создать свой «пояс безопасности» и сделать Польшу ведущим государством региона», «восстановление границы 1921 г. стало национальной идеей, объединявшей поляков вокруг правительства в эмиграции и его подпольных структур в стране… В феврале 1944 г. отрядам Армии Крайовой рекомендовалось концентрироваться на бывших восточных «окраинах» Польши и в момент прихода советских войск легализоваться вместе с представителями польской подпольной администрации».

Ныне польский проект Междуморья уступил свою нормативно-риторическую функцию более рыхлому концепту «Центральной (Центрально-Восточной) Европы», возвращающейся без посредников напрямую к германской традиции Mitteleuropa. Исследование показывает, что к середине 1990-х годов этот концепт вытеснил в западной литературе прежде преобладавшую «Восточную Европу». Точно так же, как турецкое понятие «Южного Кавказа» имело целью вытеснить из языковой и политической практики «империалистическое» Закавказье, «Центральная Европа» немедленно вновь стала полем для интеллектуального подкупа, например, политического класса Украины, которому – в противоречие с историей и географией – обещалась (и обещается доныне) некая генетическая «европейскость». Этот новый инструмент отнесения к «Центральной Европе» поныне используется властями Польши для формулирования современного образа своей Восточной политики, адресованного своим кресам – Литве, Белоруссии, Украине и  Бессарабии.