Оперативное искусство и любопытный западный нарратив о вкладе России (2) / Джекоб Кипп

ИД «Регнум» готовит к печати очередной выпуск альманаха «Русский Сборник». В его составе - статья Джекоба Киппа (Jacob W. Kipp, Professor Emeritus of the US Army School of Advanced Military Studies), сокращённый текст которой публикуется ниже.

Часть 1: http://ostkraft.ru/ru/articles/189

Часть 2: http://ostkraft.ru/ru/articles/190

Часть 3: http://ostkraft.ru/ru/articles/191

Теория систем и советское оперативное искусство: прошлое как пролог

На первый взгляд может показаться, что эта оживлённая и плодотворная дискуссия не имеет никакого отношения к развитию оперативного искусства в Советском Союзе. На самом же деле это не так. Милан Вего, один из крупнейших специалистов по оперативному искусству, отвергает нэвеховскую интерпретацию советского оперативного искусства и подвергает сомнению связь последнего с общей теорией систем, как и его упор на удар. Вего отмечает, что общепризнанный «отец» общей теории систем австрийский биолог Людвиг фон Берталанффи впервые стал писать об «общей теории систем» и её применимости к открытым, т.е. биологическим системам, только в 1960-х гг. Его труд по общей теории систем вышел в свет в 1968 г. Вего утверждает, что советский подход к ведению операций был систематическим, а не системным. Он отвергает также и утверждение Нэвеха, что советское оперативное искусство имело какое-либо отношение к системному «удару», всегда направленному на полное сокрушение (destruction). «В советской военной теории и практике нарушение системы управления войсками (disruption) и сокрушение (destruction) не являются взаимозаменяемыми понятиями. Нарушение системы управления войсками всегда являлось средством, способствующим сокрушению, a нe самоцелью». Как станет ясно из дальнейшего, теория оперативного искусства - отнюдь не такая ограниченная, какой она тут представлена, - как и само советское системное мышление, явились продуктом некоего сочетания марксистских идей о диалектике с организационной теорией, увязанной с философией и биологическими науками.

Это очевидное несогласие между двумя известными учёными в отношении советского оперативного искусства коренится в самой политической и военной истории Советского Союза. Процесс развития советского оперативного искусства намного сложнее, чем это себе представляли западные учёные периода холодной войны. Отчасти в этом повинна сама советская система. Коммунистическая партия осуществляла строгий контроль над исторической наукой и затрачивала огромные усилия на перекройку исторического нарратива, приспосабливая его к своим текущим политическим и идеологическим нуждам. Те, кого клеймили как «врагов народа», становились изгоями. Десятки лет спустя партия их «реабилитировала», зачастую посмертно, а их вклад в строительство социализма стал частью новой, «исправленной и дополненной» партией версии советской истории. Тем временем борьба с «буржуазными фальсификаторами» истории Великой Отечественной войны превратилась в хорошо налаженную и финансированную промышленность. В то же время военное дело относилось к той области, где чтение даже открытых источников считалось угрозой государственной безопасности, не говоря уже о военных архивах. Засекречены бывали порой даже самые невинные вещи, например, рецепт изготовления какой-нибудь колбасы. И горе наивному иностранцу, который вздумал фотографировать человека в военной форме, или какой-нибудь мост или завод. Органы государственной безопасности от ЧК до КГБ принимали свою ответственность за охрану государственных секретов по всей стране более чем всерьёз. Всё это достаточно подробно описывает Владимир Шляпентох в своей книге «Обыкновенное тоталитарное общество» (A Normal Totalitarian Society).

Чтобы распутать клубок загадок русской и советской военной истории, повлиявших на западную интерпретацию истоков и развития советского оперативного искусства, неоходимо разобраться в том, кто создавал текст его возникновения и развития в период между последними десятилетиями империи и распадом Советского Союза. Знаменитый культуролог Юрий Лотман уделяет много внимания вопросам языка, семиотики и истории. Говоря о семиотическом аспекте интеллекта, Лотман сводит интеллектуальную способность к следующим трём функциям:

1. Передача имеющейся информации (текстов).

2. Создание новой информации, т.е. создание текстов, не выводимых однозначно по заданным алгоритмам из уже имеющихся, а обладающих определённой степенью непредсказуемости.

3.  Память: способность хранить и воспроизводить информацию (тексты).

Рассматривая развитие семиотики как науки и отношение между семиотикой и структурализмом, Лотман отмечает, что в последние несколько десятилетий «семиотика и структурализм как в Советском Союзе, так и на Западе переживали период испытаний». И тут он указывает на разницу в характере этих испытаний, которая имеет непосредственное отношение к рассматриваемой нами проблеме. «В Советском Союзе, - говорит Лотман, - им [семиотике и структурализму] пришлось пережить период гонений и идеологических обвинений, который сменился в официальной науке заговором молчания и стыдливым полупризнанием». А на Западе они подверглись тому, что Лотман называет «испытанием модой», когда «увлечение ими стало настолько широким, что уже выходило за пределы науки».

Что касается семиотики, то мы уже говорили о склонности Запада к фетишизации отвлечённых понятий и реакции против этого в истории оперативного искусства, начиная с 1980-х гг. и по сегодняшний день. Но необходимо попытаться пролить свет на тёмный мир «гонений и идеологических обвинений» - неотъемлемую часть загадки оперативного искусства в Советском Союзе. В центре внимания при этом должна быть семиосфера памяти - процесс создания текста истории. Многое тут определяется наличием и доступностью первичных текстов, а также и текстов, призванных их интерпретировать. Это кровавая повесть, чего, казалось бы, и следовало ожидать от военной истории. Однако в данном случае речь идёт о попытках искоренить или исказить идеи путём физического уничтожения их авторов и удаления их со страниц истории.

«Оперативное искусство» как термин, знакомый нам из исследований по военному искусству, возник в кипящем котле войны и революции, поглотившем царскую Россию и изрыгнувшем большевистскую. Общество, разодранное на куски, оказалось в руках революционной партии, поклявшейся превратить мировую войну в мировую революцию. Эта экзистенциональная авантюра Ленина и Троцкого вывернула марксизм наизнанку. Авантюра провалилась, когда Германия не состоялась как авангард мировой революции, а большевикам пришлось иметь дело с обществом, растерзанным классовыми и этническими конфликтами и враждебным внешним окружением. Война и подготовка к войне стали постоянным атрибутом государства, возникшего во время Гражданской войны и иностранной интервенции, и атрибут этот прошёл через всю остальную историю существования Советского Союза. Поначалу режим принимал чрезвычайные меры, чтобы просто выжить. Но со временем эти меры превратились в неотъемлемую часть самой системы.

Одержимый страхом враждебного окружения и осознававший отсталость своей страны, режим представал перед миром в двух диаметрально противоположных обликах: с одной стороны - как вестник человеческого прогресса на пути к избавлению от нищеты и отчуждения, а с другой - как полицейское государство, где тайная полиция пользовалась террором с целью достижения утопии, применяя все имеющиеся у неё средства, чтобы скрывать все противоречия и отсталость режима. При Ленине режим готов был по мере необходимости прибегать к помощи спецов в области экономики, строительства, и военного дела. Иначе говоря, пропагандист руководящей роли партии профессиональных революционеров, который читал и по-новому истолковывал Клаузевица, приспосабливая его к нуждам революции, обращался к спецам - пережиткам старого режима и членам «буржуазной интеллигенции» - в надежде, что они помогут сделать Военный коммунизм более эффективным. Автор утопической работы «Государство и революция», в которой он спорил, что государство постепенно отомрёт, мог вполне прагматично пользоваться помощью буржуазных специалистов, чтобы поддержать правящий большевистский режим, даже несмотря на то, что он сам не доверял им как классовым врагам.

Критики большевизма не замедлили отметить, что ленинская партия «профессиональных революционеров» рискует превратиться в авторитарный класс, правящий слабым и малоразвитым пролетариатом и отсталым крестьянством. Одним из путей это предотвратить было создание пролетарской культуры, неподконтрольной партии. А одним из главных теоретиков этой позиции был А.А.Богданов. Социал-демократ, автор научно-фантастических произведений, а в раннюю пору своей жизни и большевик, Богданов оставил политическую деятельность и посвятил себя философии, разрабатывая теории эмпириомонизма и тектологии, т.е. «всеобщей организационной науки». Эмпириомонизм подвергся резкой критике Ленина как учение, идеологически враждебное диалектическому материализму. И эмпириомонизм, и тектология связаны со познанием самого знания. Они исследуют формы знания, их происхождение, их эволюцию и экзистенциональное значение. Социальная среда порождает определённое миросозерцание или идеологию, которые или эволюционируют, приспосабливаясь к вновь возникающей социальной среде, или «регрессируют» и переходят в категорию консервативных по мере того, как породившая их социальная среда загнивает.

Богданов отказался служить большевистскому режиму, захватившему власть, даже когда брат его жены, Анатолий Васильевич Луначарский, только что назначенный комиссаром народного просвещения ленинского правительства, лично пригласил его. Богданов и Луначарский тесно сотрудничали в деле создания пролетарской культуры. Но от правительственного поста Богданов отказался, ссылаясь на своё несогласие с социальным содержанием Военного коммунизма, который, как он считал, подменил производственную социальную среду казарменной. При этом он повторно предостерёг от опасности подмены класса партией, а обусловленного культурой сознания - авторитарным контролем.

Богдановская критика режима не мешала ему тогда возглавлять Пролеткульт и занимать пост президента Академии общественных наук. Его идеи о всеобщей организационной науке имели своих сторонников среди членов движения НТО (Научная организация труда), принципы которого были усвоены Красной Армией. В своём анализе ситуации в большевистской России в конце Гражданской войны Богданов пользуется новой терминологией применительно к современной ему классовой структуре общества и месту, которое занимают в нём спецы, принимающие активное участие в руководстве экономическими и военными организациями и учреждениями. Он называет их «организаторская интеллигенция», т.е. государственно- чиновничья, учёная и техническая социальная группа, являющаяся классом по природе, но не сложившаяся как класс по своему сознанию и организации: класс «сам в себе» (an sich), но не «сам для себя» (f?r sich). Богданов характеризует первую мировую войну как войну на истощение между двумя конкурирующими друг с другом блоками монополистов и говорит об опасной тенденции возникновения «военно-государственного капитализма», т.е. некоего сочетания «капитализма с осадным коммунизмом». В таком соперничестве существует опасность, - считает Богданов, - что «организаторская интеллигенция» превратится в класс, осознающий свою силу и осуществляющий на практике новый милитаризм в рамках как военно-государственного капитализма, так и осадного коммунизма. Подобные опасения характерны были не только для Богданова, но и для целого ряда членов советской правящей элиты, включая Сталина.

В контексте Гражданской войны эти предостережения были встречены враждебно. Богданов ушёл из Пролеткульта, т.к. понял, что его имя бросает тень на всю организацию, которую стали обвинять в антиленинской пропаганде и идеологической диверсии. Последние годы своей жизни он отдал медицине. В 1926 г. Богданов создал и возглавил Институт переливания крови, заложивший основы системы банков крови во всём Советском Союзе. Он умер в 1928 г. в результате опыта переливания крови, проведённого на самом себе. При Сталине Богданова свели к идеологической карикатуре, представляя его всего лишь как антагониста Ленина. Его труды были изъяты из открытых фондов и сосланы в «спецфонды». И всё же, как недавно отметил один учёный, «хорошо продуманная система, изложенная в его труде «Тектология: всеобщая организационная наука» предвосхитила многие идеи будущей теории систем и кибернетикии сыграла важную роль в развитии системного мышления в Советском Союзе». Анализ раннего периода советского режима, предлагаемый Богдановым, позволяет ознакомиться с социальной средой, в которой возникло оперативное искусство как теоретический конструкт в военном искусстве.

Советскую военную историографию можно разделить на несколько периодов. В ранний период советской власти, от революции и до конца НЭПа (1917-1928), открытые дискуссии в профессиональных военных периодических изданиях не только допускались, но даже и поощрялись. Второй период включает консолидацию Сталиным абсолютного контроля, первую пятилетку, коллективизацию, Большой террор и предвоенные годы (1929-1941). Третий период - это Великая Отечественная война и триумф сталинизма (1941-1953). Четвёртый - Оттепель и хрущёвская десталинизация (1953-1964). Затем идёт период развитого социализма и культа Брежнева с последующим за ними междуцарствием (1964-1985). И наконец – период перестройки, гласности, конца холодной войны и окончательного краха советской системы. На Западе изучение советского военного дела процветало во время двух последних этапов, т.е. хрущёвской десталинизации и горбачёвской перестройки. В послесоветской России Ельцина создались особенно благоприятные условия для исторических исследований в этой области. Генерал Дмитрий Волкогонов, бывший заместитель начальника Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота, один из советников Ельцина, будучи сам историком, изучающим сталинизм, выступал в пользу более свободного доступа к военным архивам как для русских, так и для иностранных учёных. В последние десять лет правления Путина наблюдался возврат к более авторитарному и закрытому обществу, хотя и не тоталитарному. Доступ к русским историкам и архивным материалам зависел от связей и отношения режима к исследуемой теме.

Все эти обстоятельства имели непосредственное влияние на изучение советского оперативного искусства на Западе. В послевоенные годы враждебная атмосфера холодной войны и абсурдные утверждения, связанные с культом личности Сталина, подорвали доверие к советским исследованиям на военные темы. Сталин, главный авторитет по всем вопросам, говоря о победе Советского Союза, объяснял её «пятью постоянными факторами», а именно: стабильностью тыла, высоким моральным состоянием армии, количеством и качеством дивизий, вооружением армии и организаторскими способностями командующего состава. Поражения, которые терпела Красная армия в начальный период войны, он обходил молчанием. Более того, всякое обсуждение военных тем в открытых источниках должно было руководствоваться культом личности Сталина, а потому было ходульно и лишено критического подхода. Из-за мании секретности доступ к дискуссиям по военным вопросам среди военной верхушки, публиковавшимся в «Военной мысли» и «Морском сборнике», был за редкими исключениями закрыт для западных учёных и аналитиков. Рэймонд Л. Гартоф был первым западным учёным первой половины пятидесятых годов двадцатого века, который в своих исследованиях по советскому военному искусству в значительной мере опирался на советские источники, но его подход являлся исключением, а не правилом. В виду отсутствия достоверного изложения событий на Восточном фронте западные учёные всё больше полагались на немецкие версии. В Национальном архиве был открыт доступ к трофейным немецким архивным материалам. В печати появились мемуары и исследования бывших немецких генералов. Согласно этим источникам, в том, что Германия проиграла войну Советскому Союзу, были якобы виноваты сумасшедший капрал Гитлер, «его превосходительство генерал русская Зима» и русские крестьянские массы. В середине 1980-х гг. полковник Давид Гланц приходит к выводу, что «преобладающая роль немецких источников в формировании американской точки зрения на войну на Восточном фронте, как и недоверие к советским источникам, наложили свой отпечаток на американское понимание войны на Восточном фронте».

Отношение к советским материалам по истории Красной Армии и Великой Отечественной войны стало постепенно меняться после 1956 г. с началом хрущёвской десталинизации. В «секретной речи» Хрущёва на XX съезде партии роль Сталина как главнокомандующего подверглась критике. Хрущёв возложил на Сталина вину за поражения, которые Советский Союз потерпел в начальный период войны, обвинил Сталина в том, что тот ударился в панику в первые дни нападения Германии на СССР, и указал на отрицательные последствия сталинских чисток в военном руководстве. Рука об руку с десталинизацией шла «оттепель» в системе, и среди прочего реабилитация некоторых репрессированных, включая военных командиров и теоретиков, которые при Сталине клеймились как классовые враги и саботажники.

Первым западным исследователем оперативного искусства как отдельного предмета изучения в рамках науки о советской военной системе был Джон Эриксон. Эриксон побывал в Советском Союзе, посидел в библиотеках, побеседовал с ветеранами и исследователями и сумел ознакомиться с материалами, доступ к которым ещё недавно был закрыт, т.к. авторы их были репрессированы при Сталине. В своём объёмном труде, посвящённом советскому высшему командованию, Эриксон впервые привлёк внимание западных учёных к той области военного искусства, которая представляет собой связующее звено между стратегией и тактикой. Эриксон назвал её «operating art» (оперативное искусство) и дал ей определение, основанное на статье в Большой Советской Энциклопедии, а также на высказывании Гартоффа, что генерал А. А. Свечин пользовался этим термином, понимая под ним связующее звено между тактикой и стратегией, и что понятие оперативного искусства «выросло из идеи, разработанной царской армией». Самого Эриксона более всего интересовала роль оперативного искусства в определении «основной линии её [тактики] действий». В своём определении понятия operating art Эриксон не затрагивает связи между стратегией и оперативным искусством, хотя для Свечина именно эта связь была основополагающей. Однако в центре внимания Эриксона находится не Свечин, а всеобщая озабоченность советского режима войной во второй половине 1920-х гг. Эриксон сводит “operating art” к одному определённому виду операций, а именно, к глубокой операции с участием массовых механизированных сил. Он рассматривает советское военное дело в межвоенный период через призму незадолго до этого ставших доступными материалов, связанных с маршалом Михаилом Тухачевским. Тухачевский - бывший офицер гвардии в царской армии, бежавший из военного плена, большевик и герой Гражданской войны, разработавший теорию «глубокого боя», поборник механизации, тактической авиации и воздушно-десантных сил, был в своё время репрессирован, как и многие другие молодые красные командиры. Но в первую половину 1960-х гг. вдруг оказалось, что именно этим командирам Советский Союз был обязан своими победами на позднем этапе Великой Отечественной войны. Именно идеями этих гениев партия теперь смогла воспользоваться для восстановления своего имиджа после катастрофы сталинизма. В предисловии к двухтомному изданию работ Тухачевского, выпущенному в 1964 г., маршал Бирюзов писал:

«Можно без преувеличения сказать, что М.Н. Тухачевский по своей многогранной деятельности является одним из наиболее ярких и прогрессивных руководящих работников нашей армии, много содействовавшим развитию советской военной теории и строительству наших Вооружённых Сил».

Тухачевский как нельзя более подходил для антисталинской кампании. Он был «Красным командиром» периода Гражданской войны, который принимал всерьёз руководящую роль партии и необходимость идеологической ортодоксии в воспитании Красной Армии. Среди его заслуг перед партией числились участие в подавлении Кронштадского мятежа и противопартизанские операции во время крестьянского мятежа в Тамбове. Он также был убеждённым врагом военспецов, сомневался в их компетентности, считал, что они или не способны вести «классовую войну», или занимаются саботажем с целью подорвать советскую власть изнутри. Тухачевский был поборником стратегии уничтожения как отправной точки для создания советского мобилизационного общества и для самого ведения военных действий. Назначенный Михаилом Фрунзе на пост начальника Главного штаба Красной Армии, Тухачевский являлся идеалом молодого красного командира, закалённого в Гражданской войне. Он верил в массовую индустриальную войну, которую будут вести механизированные силы, созданные сталинской большевистской трансформацией советского общества. То, что Тухачевский делал, было конкретно, насущно и касалось военных планов, мобилизации, а также стратегии капиталовложений в рамках экономических планов СССР. Так, будучи жертвой сталинского террора, Тухачевский всё же и после смерти был призван служить советской системе.

Числилась на его счету, конечно, и неоднозначная польская кампания 1920-го г. Эта кампания имела своей целью не только одержать победу над польскими панами, но и подорвать всю версальскую систему и разжечь революцию в Германии. В самых широкомасштабных наступательных действиях большевистского режима до Великой Отечественной войны, Тухачевский наголову разбил поляков в Белоруссии и преследовал их до самой Вислы. Но в Варшаве сосредоточившая свои силы польская армия с помощью союзников врезалась во фланг слишком растянутых сил Тухачевского, потеснила советские части, загнала их в восточную Пруссию и одержала победу над Красной Армией. Компромиссный мир с Польшей практически означал, что она в дальнейшем будет рассматриваться как главная угроза Советскому Союзу, и на этом будет базироваться секретное сотрудничество между Рейхсвером веймарской Германии и Советским Союзом. Это поражение стало одним из самых важных объектов изучения для Красной Армии в 1920-х гг., и сам Тухачевский участвовал в его критической оценке. В основном дискутировался вопрос о том, кто был ответственен за поражение на Висле. Тухачевский подчёркивал негативную роль Первой Конной Армии под командой Семёна Будённого в этой катастрофе. В августе 1920 г. Революционный Военный Совет перенаправил Первую Конную с Юго-западного фронта на Западный под начало Тухачевского, наступавшего на Польшу. Её удар должен был оттянуть польские войска к Люблину. Вместо этого Первая Конная вела тяжёлые бои под Львовом в нарушение приказа Тухачевского. Из-за этого маневренная угроза польской обороне вдоль Вислы не состоялась. Это стало частью полемики о польской кампании и надолго испортило отношения между Тухачевским и тремя командирами Первой Конной Армии – Будённым, Ворошиловым и Сталиным.

Наряду с Тухачевским, партия, создавая свой новый нарратив развития советского военного искусства в межвоенный период, подняла на щит ещё одного Красного командира времен Гражданской войны, руководителя Красной Армии в ранний период НЭПа и крупнейшего теоретика советской военной доктрины, Михаила Фрунзе. Фрунзе был «старым большевиком», одним из тех, кто вступил в ленинскую партию в самый момент её зарождения в 1903 г. В Гражданскую войну он командовал Красными силами в Туркестане, а позднее одержал победу над бароном Врангелем в Крыму, что фактически положило конец Гражданской войне. Фрунзе, как и Тухачевский, оказался очень полезен для новой версии советского военного прошлого. Через него советская военная доктрина как бы шла по прямой от Ленина к сегодняшнему дню. Призыв к подготовке к «долгой, упорной, отчаянной войне не на живот, а на смерть» с окружающим буржуазным миром, таким образом, мог исходить и не от сталинистов. Ведь о Фрунзе тоже можно был говорить как о жертве сталинизма, поскольку он умер под ножом хирурга в октябре 1925 г. Но всего важнее для партии было доказать, что Красная Армия была детищем революции, что она была классовой по своей природе и что между царской армией, которая участвовала в иностранных войнах, защищая интересы правящего класса, и Красной Армией рабочих и крестьян не существовало никакой связи. В этом контексте для западных учёных было вполне логично характеризовать советскую военную мысль как нечто самодовлеющее и даже утверждать, что Михаил Фрунзе был «Красным Клаузевицем».

В этой версии сталинские чистки второй половины 30-х гг. выступали как одна из главных причин советской военной недееспособности накануне войны с нацисткой Германией и в начальном периоде войны. Зимняя война с Финляндией обернулась катастрофой. Советское наступление на Польшу и Румынию продемонстрировало наличие множества оперативных проблем, а успехи немцев в Польше и Франции подтвердили мнение Тухачевского, что крупные механизированные формирования способны на ведение глубоких операций. Преобразования только что начались, когда Германия напала на СССР, так что вину за советские поражения в начальный период войны можно было возложить целиком и полностью на Сталина.

После падения Хрущёва и упрочения зрелого социализма при Брежневе генеральная линия партии в отношении Великой Отечественной войны уже носила значительно менее антисталинский характер, и руководству Сталина всё чаще стали приписывать победу над фашисткой Германией. Первым показателем такой перемены послужило то, что в 1967 г. книга Александра Некрича о неподготовленности СССР к нападению Гитлера подверглась идеологической атаке как непатриотичная, и даже антисоветская, после чего книга была запрещена. Разумеется, Брежнев создал свой собственный культ на основе десантной высадки на Малой Земле, в которой он принимал участие в качестве политрука. В предисловии к 3-му изданию воспоминаний Маршала Георгия Жукова, Маршал А.М. Василевский, ближайший соратник Жукова и начальник советского Генерального штаба во время войны, говорит, что, по мнению Маршала Жукова, «ЦК партии сумел создать Ставку как весьма эффективный и предельно авторитетный орган стратегического руководства ходом военных действий». Это утверждение не отменяло критику Сталина, но смягчало её и значительно уменьшало негативную роль этой критики в объяснении причин неудач в войне. Это мнение не влияло также на освещение оперативного искусства как выражающегося в форме многофронтовых, механизированных операций, хотя и в новом контексте угрозы возможного использования ядерного оружия. Советские военные исследования теперь сосредоточивались на роли оперативного искусства «в начальный период войны», что в контексте холодной войны означало войну между странами НАТО и Варшавского Договора.

Именно в этом контексте появился двухтомный труд Джона Эриксона, посвящённый войне на Восточном фронте, с подзаголовком «Война Сталина с Германией». Этот труд внёс неоценимый вклад в понимание западными военными специалистами советской стратегии и оперативного искусства. Первый том «Дорога на Сталинград» появился в 1975 г. Второй - «Дорога на Берлин» - в 1983 г. Оба были встречены похвалами в профессиональных журналах за высокую научность и широкий охват. В этом труде Эриксон сосредоточил внимание на советской стратегии и оперативном искусстве. Книга была переиздана издательством Йельского университета в 1999 г. и рекомендована как «наиболее исчерпывающее и авторитетное исследование по теме советско-германской войны». Единственно, о чём сожалели рецензенты, это об отсутствии карт, наглядно иллюстрирующих военные кампании на территории Советского Союза и Восточной Европы.

Для западных аналитиков и военных настало время пересмотреть свою точку зрения на противника как на серую массу людей и техники и всерьёз заняться изучением советского военного искусства вообще и оперативного искусства в частности. Этого требовали объективные обстоятельства. Ядерный паритет, достигнутый СССР при Брежневе, требовал от НАТО пересмотра стратегии «гибкого реагирования». В то же время первоначальные успехи египетских сил, переброшенных через Суэцкий Канал и расстроивших израильский план обороны, продемонстрировали потенциальную роль обычных сил в начальный период войны в Европе между НАТО и Варшавским блоком. Советская модернизация ядерного оружия малой дальности и принятие на вооружение SS-20 требовали дальнейших преобразований роли обычных вооружённых сил в обороне НАТО. При растущей угрозе ядерного удара появился благоприятный момент для маневренных военных действий. Интересно, что первые успехи в деле пересмотра советской военной угрозы путём анализа советских военных источников были достигнуты в США специалистами военно-морского флота, а не армии.

Изучение советских источников, которое пропагандировали Гартофф и Эриксон, стало общепринятой практикой среди западных специалистов в конце 1960-х и начале 1970-х гг. Роберт Херрик явился пионером таких исследований со своим анализом советской военно-морской стратегии. Хотя в центре внимания Херрика не оперативное искусство, и он весьма далёк от анализа угрозы со стороны Красной Армии в Центральной Европе, его исследование стимулировало изучение советских источников среди широкого круга аналитиков и учёных. А это в свою очередь сыграло положительную роль в переосмыслении американским военно-морским флотом советской военно-морской мощи и содействовало формулированию военно-морской стратегии 1980-х гг. Дэвид Джонс из Дальхузского университета преследовал именно эту линию в изучении советской военной истории и военной науки, когда создавал ежегодник, «призванный собирать и организовывать в стандартном формате всю основную информацию, относящуюся к советскому военному делу, а также тематические аналитические обсуждения, документацию и библиографию. . .»

Приблизительно в это же время интерес к оперативному искусству возник и в американской армии, а также и в армиях других стран НАТО. А это, естественно, повело к более внимательному изучению того, что понимали советские военные под оперативным искусством. Всё это происходило в условиях ядерного паритета, наращивания ядерного арсенала средней дальности и озабоченности наступательными операциями обычных сил СССР, последовавшей за начальными успехами египетских сил против израильской обороны вдоль Суэцкого канала во время войны Судного Дня в 1973 г. Процес начался с обсуждения Документа FM 100-5, опубликованного TRADOC в 1976 г., и продолжался в 1980-х гг. до самого конца холодной войны. Питер Вайгор сформулировал задачу в рамках классических понятий «маневренной войны» и «молниеносной войны». В качестве примера советского наступления на ТВД он привёл советские операции против квантунской армии в августе 1945 г. Полковник Гланц, один из самых авторитетных специалистов по советской военной истории на Западе, тогда ещё только начинавший свою карьеру, пользовался термином «operational art» (оперативное искусство) в описании веде?ния советскими вооружёнными силами стратегических операций на ТВД. Гланц говорил о связи между свечинским определением «оперативного искусства» и тем, что Тухачевский называл «глубокими операциями». Неясно оставалось каким образом эти понятия соотносятся и где источник, из которого черпал Свечин, разрабатывая понятие оперативного искусства. Возникал ещё и третий вопрос: как случилось, что Свечин вдруг оказался так важен после многих лет забвения, и каким образом его «интеллектуальная реабилитация» соотносилась с изменениями в советской оборонной политике при перестройке и гласности. Вклад Дэвида Гланца в наше понимание связи между советской стратегией и оперативным искусством весьма значителен, так как он по сути дела произвёл деконструкцию советского текста истории операций Красной Армии на восточном фронте, направляя наше внимание на «забытые операции», на месте которых в этом тексте оказывались пустые страницы. Его работа о Ржевской операции 1943 г. заполняет одну из этих пустых страниц.

В целом, трудно переоценить значение перемены интеллектуального климата. Появилась возможность более пристального изучения советской военной истории, теории и военного искусства. А при более внимательном изучении дореволюционной русской армии обнаружилась заметная преемственность между её историей и историей Красной Армии рабочих и крестьян. В области изучения оперативного искусства Брюс Меннинг проследил в деталях эволюцию царской армии с момента поражения в Крымской войне и до момента поражения в Русско-японской войне. Как указывает Меннинг, события войны 1905 г. подготовили почву к тому, что офицеры русского Генерального штаба называли проблемой «современной войны» В тот же период гласности Дэвид Гланц, сотрудник Института изучения военных действий при Армейском командно-штабном колледже, занялся серьёзным исследованием советских операций в Великую Отечественную войну и опубликовал несколько статей, включая работы о советских десантных войсках и о советском наступлении на Японию в августе 1945 г. Он продолжал свою исследовательскую работу, участвуя в симпозиумах по различным операциям, организованных Армейским военным колледжем в Карлайле и Отделом по изучению советской армии. Дэвиду Гланцу принадлежит также инициатива создания «Журнала советских военных исследований», впоследствии «Журнал славянских военных исследований», редактором которого он остаётся и по сей день. Советское оперативное искусство было и остаётся главной темой статей, помещающихся в этом журнале. Гланц оказался одним из самых плодовитых исследователей советских операций в Великую Отечественную войну, который воодушевляет и поддерживает учёных младших поколений как на Западе, так и в России, интересующихся этой темой. Меннинг и Гланц участвовали в создании Отдела по изучению советской армии (SASO), открытого в 1986 г. по приказу командующего TRADOC генерала Вильяма Ричардсона и призванного анализировать открытые советские военные источники. Отдел был создан по модели Научно-исследовательского центра изучения Советского Союза (SSRC) в Кэмберли, который выполнял ту же функцию для Центра разработки боевой командной доктрины великобританской армии. Директор SSRC Кристофер Доннелли опубликовал исследовательскую работу, посвящённую Красной Армии. SASO и SSRC сотрудничали в обработке русских источников и даже в получении доступа к российским военным архивам в период перестройки. Автора же настоящего очерка, как историка, интересовало происхождение оперативного искусства, а также влияние военного опыта царской армии на дальнейшее развитие понятия оперативного искусства. В то же время его особое внимание привлекала ещё и другая важнейшая тема, изучением которой он занимается уже давно, а именно – военное предвидение и прогнозирование в Советском Союзе.