Польское восстание 1863 года в повестях Яна Добрачиньского / Мачей Мотас

Сокращённый вариант статьи, вошедшей в специальный выпуск «Русского Сборника», посвященный Польскому восстанию 1863 года

В письме, адресованном Зофии Коссак в конце 1962 года, Ян Добрачиньски следующим образом описывает сложности, связанные с публикацией его повести, посвященной январскому восстанию: «С субботы только поступил в продажу мой «Пятый акт». Когда книга была уже готова - неожиданно взорвалась Заторска. В министерстве не поняли, что это повесть о восстании 1863 года – и злость, что у них ничего нет на это столетие. А помимо этого Траугутт – католик. Министерство выступило с претензией … к цензуре, что та пропустила книгу. Но цензура в конфликте с Заторской, поэтому заявила, что с политической точки зрения повесть безупречна, а если и есть воспитательно-идеологические возражения, то этом должно было быть делом министерства. В конце концов, сказали убрать с книги полосу, что это повесть о Траугутте, и поступила в продажу».

«Пятый акт» (Pi?ty akt. Варшава, 1962) Яна Добрачиньского рядом с работой Ксаверия Прушиньского под названием «Маркиз Велёпольский» (Варшава, 1957) является существенным вкладом, который внес Издательский институт РАХ в дискуссию о январском восстании, которая шла в преддверие столетия восстания. Главным героем «Пятого акта» является подполковник царских войск в отставке и одновременно последний диктатор восстания - Ромуальд Траугутт. Он представлен в качестве высококлассного военного, а заодно и способного реалистично оценить международное положение Королевства Польского, политика. С самого начала он был против восстания, считая его очередным национальным бунтом, изначально обреченным на неудачу. В разговоре с одним из представителей красного лагеря Траугутт говорит: «Война с Россией? С Русской армией? Это же безумие (…) Хоть я и выступил с войском, но я остался солдатом и как солдат считаю войну с Россией безумием».

Тем не менее, под давлением он принимает решение взяться за безнадежное задание и встает во главе восстания. Кроме борьбы с превосходящими русскими войсками, Траугутт должен отныне бороться с сильным влиянием красных в самом повстанческом лагере. Они выступают синонимом деструктивной силы, которая способна во имя нереальных планов поставить на карту судьбу всей нации. Один из подчиненных в разговоре с Траугуттом говорит: «Все их стремления – это волнения и кровопускание. Хочешь убедиться? Отдай им власть, а сам езжай к Боссаку. Уверю вас: за неделю от Варшавы и камня на камне не останется. Наши внуки даже не будут знать, где она была».

Траугутта, как глубоко религиозного человека оскорбляет также использование красным лагерем религии в политических целях. В процессе разговора, когда один из сторонников Мерославского говорит: «Несомненно вы слышали, что в Варшаве наше движение организует богослужения в церквях, общие молитвы, песнопения… Даже люди другой веры объединяются с нами», Траугутт отвечает: «Слышал. Не знаю только, не проходят ли эти богослужения и песнопения только лишь назло москалям. Не верю в молитву против кого-то». В другом месте он говорит: «У нас злоупотребляли религиозными чувствами. Церкви и богослужения использовались для манифестаций и при этом людьми, часто безразличными, враждебными к вере. Священники, которые противились этому, провозглашались предателями».

Траугутт – это реалист, который не хочет продолжать безнадежную борьбу любой ценой. В разговоре с одним подчиненным последний диктатор восстания говорит: «…не понимаете вы, что нельзя ставить на одну карту жизнь всей нации». Незадолго до заключения в Цитадели Траугутт оглашает свое политическое кредо: „Восстание было проиграно, большой бунт потонул в крови. Но нация продолжала жить. Хоть и обреченная на искупление своего безумства, жила, должна была жить. Ни одно поколение – думал - не имеет права считаться последним поколением. Епископ Жевуски был прав: приходят минуты, когда нужно сжаться, замкнуться в себе, переждать. Нужно иметь мужество решиться на смену стратегии. Нельзя продолжать бессмысленную возню. Этот конец не может быть окончательным. Нация живет и будет жить».

До определенной степени осью всего произведения являются польско-русские отношения. Траугутт осознает, что преобладающая часть политического лагеря, который породил восстание, руководствуется только желанием навредить России: «…эти люди ненавидят Россию. Этой ненавистью хотят получить поддержку народа. Это дешевый демагогический трюк. С Россией, которая нас угнетает, следует бороться, но должны стараться завоевать дружбу с русским народом. С этой точки зрения был прав Велёпольски (…) Мы сложная нация. Мы способны решиться на восстание, на которое не осмелился бы любой другой народ. Но у нас нет терпения. Мы поддаемся рефлексам инстинкта”.

Ключевой для всей повести является финальная сцена, которая разыгрывается в варшавской Цитадели. Эта сцена описывает разговор между Траугуттом и генералом Лебедевым, который олицетворяет в повести ту часть русских, что стремится урегулировать взаимоотношения с поляками. Лебедев говорит: «Вы, полковник Траугутт, не враг России? (…) Русский народ вам не враждебен. Но что? Вы организовали восстание. Каждая война порождает ожесточение. Многие из тех, кто давно дружественно относился к вам, сегодня горды, что способствовали подавлению бунта. Хотите, пришлю вам петербургскую печать. Увидите, сколько богослужений проводится за благополучие русского оружия, сколько жертвуют люди для раненых солдат. Эх, полковник Траугутт! Ваш Велёпольский был мудрее. Мы сами думали, что благодаря нему и нам будет больше свободы. Великий князь действительно был благосклонен к вам (…) Мы нужны друг другу, вы правы, полковник. В действительности мы симпатизируем друг другу, хоть и не хотим признаться в этом. Только наши простые женщины из глубины страны, когда у них родится красивый сын, говорят: прекрасный, как полячок (…) Я очень доброжелателен к вам. Сделаю все, что смогу, чтобы вас спасти. Для нас, для нас – ударил в грудь – было бы хорошо, чтобы вы жили. Они бывают довольны, когда какого-нибудь злодея переделают в русского (…) Но нам такие не нужны. Нам лучше, когда в Польше такие поляки, как вы. Помните Пушкина, который говорил, что это наш славянский спор, ссора братьев. Лучше ссориться с братом, чем иметь брата вора...».

Добрачиньски несколько раз в повести намекает, что причиной неприязни к полякам среди русских является немецкое влияние. Характерны особенно слова, обращенные к Траугутту со стороны случайно встреченного им бывшего подчиненного периода Крымской войны: «Не русские нами командуют, а германцы…».

Проблематике январского восстания была посвящена и иная повесть Добрачиньского о личности архиепископа варшавского Зигмунда Щесного Фелиньского, под названием «А это победитель» (Варшава, 2002). Щесны Фелиньски пребывал в Варшаве более года от 9 января 1862 года до 14 июня 1863 года. В этот период разыгралась драма великого священника, о котором примас Юзеф Глемп писал: «сущность трагедии перемещается с личности архиепископа на общество столицы, которое, не понимая хорошо призвания Костёла, начало относится к нему инструментально”. Сам Добрачиньски в архиепископе Щесном Фелиньском видел великого предшественника Примаса Тысячелетия, у которого взял название для повести. Человека, который с самого начала своей службы встал перед безнадежным заданием - противостоять революционной волне, которая привела к кровавому бунту. Среди красных, еще до приезда в Варшаву, Щесны Фелиньски имел репутацию «петербургского епископа» (позднее появились также определения типа «лакей Константина»).

Сам Щесны об ожидающих его задачах думал с беспокойством: «Неожиданно пало на него ошеломляющее задание. Он должен был ехать в Варшаву и там принять управление Костёлом. Он должен был распространить опеку на священников, о которых знал, что они откликнулись на голос присланных с Запада эмиссаров. Что поддались и свернули с пути священнических обязанностей. Вместо того чтобы проповедовать любовь - проповедуют ненависть (…) С одной стороны обещание человека, который много раз не сдерживал обещаний, с другой - доведенный до горячки народ - подталкиваемый к борьбе лицемерными руководителями и слепо доверяющими им священниками! И я должен решить этот конфликт?».

Повесть прекрасно передает атмосферу, непосредственно предшествовавшую восстанию: «Весной 1860 года в Варшаве начались заказанные Мерославским религиозно-политические манифестации». Первой из них стали похороны Совиньской, вдовы генерала, защитника Воли в 1831 году. Потом в ноябре состоялось массовое празднование тридцатой годовщины ноябрьского восстания. Правительство, которое до этого смотрело на манифестации весьма безразлично, начало множественные аресты среди молодежи. Это вызвало народный траур. Женщины, хотели они этого или нет, должны были одеться в чёрное (…) Нельзя было игнорировать эту моду. Разбросанная всюду листовка предупреждала: «Призыв к женщинам, которым начинает надоедать национальный траур. Информируем, что прошло то время, когда можно было безнаказанно пренебрегать святыми патриотическими обязанностями. Имена этих женщин будут объявлены…». Появился террор – «кошачий концерт», выбивание стекол, объявление имен. Чуть позже начались и убийства (…) Лагерь сторонников восстания, не переставая организовывать различного рода демонстрации под прикрытием религии, одновременно начал нападать на Папу за его, как было объявлено, слишком малый интерес к судьбе поляков. И в этом вопросе одним из главных нападающих был ксёндз Микошевски. В этих нападках вырисовывалась выраженная тенденция к конфликту Костёла в Королевстве с Апостольской столицей. Кто знает, может и в этом вопросе ксёндзы, вроде Микошевского, были просто исполнителями масонских приказов».

Во главе революционного движения, которое для маскировки своих целей приоделось в патриотично-религиозный наряд, стояли люди вроде Мерославского, о котором Добрачиньски пишет: «Мерославски и его люди давно уже утратили контакт с Польшей и не понимали польских проблем. Но это им не было нужно. Польша, по их мнению, должна была выполнить свою роль – поднять антироссийское восстание, а оно, несомненно, вызовет революцию в России (…) Восстания в Королевстве желал революционный лагерь, поддерживаемый масонством».

Восстание также явно было на руку Пруссии, руководимой Бисмарком, но и евреям, которые вели с «Россией собственную войну, а их интересы совпали с проблемой восстания и намерениями Бисмарка». В своей повести автор «Писем Никодема» выразительным образом показывает, как во время разыгрываемой трагедии январского восстания сосредоточились общие цели масонства, лагеря революции, Пруссии и евреев. В повести об архиепископе Фелиньском сложно не увидеть современных автору аналогий (при написании повести в начале 1980-х годов Добрачиньски имел перед глазами революцию «Солидарности», руководимой Комитетом защиты рабочих). Добрачиньски цитирует с этой целью фрагменты «Дневников» и других работ архиепископа: «Вероломство, предательство, скрытое убийство и другие преступления… нашли в последнем восстании гражданское право в лагере тех патриотов, которые, черпая свое вдохновение в масонских… доктринах, христианскую добродетель называли предрассудком, либо лицемерием. Но та же партия, что усматривала в религии устаревший предрассудок, не колеблясь использовала её как инструмент для агитации в народе, который в простой и горячей вере был готов следовать только за знаменем креста. Верующая часть нации… была обманута и эксплуатирована».

В произведении под названием «Трагедия архиепископа Фелиньского» авторства епископа Михала Годлевского, содержится также другое известное мнение архиепископа Фелиньского о лагере красных в период, непосредственно предшествовавший восстанию: «Красных, которые думают о восстании, упрекают в упрямстве, слепоте граничащей с безумством. Не считаются с реальностью; не хотят понять, что если бы довели до борьбы и если бы рухнул на них колосс, сгноили бы всех, и вся страна совлеклась бы бездну поражения. Но надо признаться, что в их рядах есть отряд рыцарственных, благородных людей, людей неслыханной преданности, готовых положить на алтарь отечества имущество и жизнь, чтобы восстановить свободу, столь ценную для каждого человека! Больше всего отвращает Щесного деятельность ультракрасных. Когда горшок кипит, поднимается накипь, а этой накипью являются именно эти ультракрасные, которые стремятся к общественному перевороту, к анархии, и с этой целью прибегают к любым, даже самым мерзким средствам».

В обеих повестях мастерски описана также личность маркиза Велёпольского. Он представлен как государственный муж, решительный противник обреченного на поражение восстания, политик, имевший разумные концепции и планы, не умевший, однако, убедить в них широкую публику. Автор словно выражает собственное мнение о Велёпольском устами Траугутта: «Велёпольский (…) был умным в отношении к России, но не умел понять своих. Те, кто подняли восстание, хорошо знали чувства поляков, но не пытались понять русских. Это очень трудно примирить одно с другим».

Парадоксальным для современного читателя произведений Добрачиньского остается то, что именно в период «ночи коммунизма» дискуссия о восстании была наиболее богатой, а голос национальных кругов был слышен лучше, чем сегодня. Следует при этом заметить, что в период фактической зависимости Польши от России дискуссия на тему восстания вызывала намного меньше эмоций, была намного более выверенной и находилась на несравненно более высоком уровне, чем это происходит сейчас. Обе из описанных выше повестей представляли позицию национальных и консервативных кругов о начале и развитии восстания. В обеих повестях ощущается дух трудов Дмовского и Анджея Гертыха, их можно считать примером, по определению Мачея Урбановского, «беллетризованной националистической идеологии». Жаль только, что сегодня, в период опасного рецидива явления, названного Лехом Маевским «повстанческим шантажом», позиция национальных и консервативных кругов не дождалась такого же популяризатора, каким был автор «Пятого акта».

 Перевод с польского Марины Брутян