Социалистический консенсус в России на рубеже 1905 года / М.А. Колеров

10 тезисов к новой истории

1.

Под левизной (левым движением, левыми настроениями, левой идеологией) я понимаю здесь весь спектр социалистических, антикапиталистических партий и идей, ставящих перед собой общественные и политические задачи, которые своей первой задачей на пути к социализму имели свержение в России самодержавия, но — в отличие от либеральной и в целом буржуазной оппозиции — одновременно требовали уничтожения капитализма как формы экономической эксплуатации. Присущее марксизму конца XIX — начала XX вв. толкование любого товарного хозяйства как формы капитализма здесь не рассматривается. Русский марксизм здесь понимается как политическое (социал-демократия) и интеллектуальное (экономический материализм, исторический материализм) движение внутри широкого социалистического фронта. Восприятие и воспроизводство марксистской теории в научных и общеэкономических, бюрократических трудах в России того времени также выведено за скобки.

2.

В силу того, что коммунизм в России совершил революцию, пришёл к власти, создал СССР и управлял страной вплоть до конца ХХ века, исследование русского марксизма как части левого движения в России в мировой историографии находится в особом положении и это положение следует признать крайне неблагоприятным, несмотря на огромное количество опубликованных источников, специальной литературы и архивных публикаций. Несмотря на длительную историю и полноценный ренессанс исследований других частей русской левизны — народничества, неонародничества, социалистов-революционеров, социал-демократов меньшевиков, анархистов, тесно примыкающих к социалистам конституционных демократов и других — история раннего русского марксизма и большевизма до сих пор не пережила адекватный её весу ренессанс. Если наука о названных иных частях левизны уже освободилась от советских и антисоветских риторических схем, то наука о раннем марксизме до сих пор воспроизводит большевистскую схему: детализируя и иллюстрируя её или опровергая её в деталях, в самоинтерпретации, но не в главном — не в партийном историческом мифе, не опровергает его в изображении истории ленинской партии как якобы стержне событий раннего русского марксизма. Даже вполне самостоятельные исследования эмигрантской марксистской группы «Освобождение Труда» и жизни Плеханова лишь потому стали возможны ещё в советские годы, что их границей представился 1903 год — год раскола социал-демократии на меньшевиков и большевиков и перехода Плеханова во внутрипартийную оппозицию Ленину.

3.

Центр до сих пор не преодолённого большевистского мифа о раннем русском марксизме лежит в формально исторических экскурсах Ленина в историю его партии («Что делать?» и других) и сталинском «Кратком курсе истории ВКП (б)». Экскурсы Ленина по вполне прозаическим (эгоистическим) причинам полностью подчинили историю предмета только тем (часто маргинальным) событиям, в которых лично участвовал Ленин, или тем сведениям, которыми он лично (и часто поверхностно) располагал, и тем агитационным задачам, которые он лично перед собой ставил. Горизонт такой ленинской истории раннего русского марксизма (и популяризирующих её большевистских очерков Н.Н. Батурина и М.Н. Лядова) крайне узок не только по партийным причинам, но и потому, что она принципиально не ставила перед собой исследовательских задач. Но как исторический манифест, суммирующий ленинские экскурсы и итоги партийной литературы 1920—1930-х годов, до сих пор вне конкуренции стоит сталинский «Краткий курс ВКП (б)»: его марксистски сформулированная периодизация поздней Российской империи, советской индустриализации и коллективизации по-прежнему доминирует в историографии. Он уже едва ли не представляется не просто как мощный миф, придумавший себе историческую закономерность, а как исторический ландшафт, внутри которого он был вынужден действовать. Единственное, что можно было бы в историографии противопоставить этому ленинскому (в ранней истории) и сталинскому (в широком контексте) большевистскому солипсизму,— это тематические главы, написанные Л. Мартовым и А.Н. Потресовым для коллективного марксистского труда «Общественное движение в России» (1908). Они также сильны в формулах и даже более интеллектуально богаты, чем «Краткий курс», но фактологически уже давно устарели. Надеяться на то, что в обозримом будущем появится сводный труд, свободный от ленинско-сталинской схемы, более полный, чем история Плеханова или меньшевиков, дающий широкий горизонт истории русского политического и интеллектуального марксизма накануне его прихода к власти, не приходится. Есть пока лишь одно утешение: в отличие от гигантского наследия западного марксизма последних ста лет, широко вошедшего в сопредельные ему экономические, философские, эстетические, лингвистические и психологические контексты, Социалистический консенсус в России на рубеже 1905 года: тезисы к новой истории в отличие также от позднесоветского «диалектического мате[1]риализма», равно превративших историю марксизма в поле эпистемологического творчества, история раннего русского марксизма менее всего затронута этим диктатом интерпрета[1]ций. Они оказались неспособны победить ленинско-сталинскую схему и практически оставили нетронутым тот исторический ландшафт, что можно посчитать подлинным. Единичные мемуарные попытки (в белой эмиграции, трудами, прежде всего, Струве) навязать истории русского марксизма новый, антикоммунистический смысл можно считать маргинальными и не заслуживающими серьёзного внимания. 

4.

Русский марксизм в его социал-демократическом варианте идейно отнюдь не противостоял русскому народничеству, потому что точно так же опирался на труды Маркса и Энгельса и их прогнозы развития России. Утопия о коммунистической перспективе русской крестьянской общины была утопией Маркса и Энгельса, а не только лишь народников. И русские социал-демократы боролись с ней внутри марксистского языка, эксплуатируя эволюцию взглядов Энгельса, его поздние оговорки, в интересах антинароднической борьбы. Поэтому известный и хорошо описанный в литературе синтез народничества и марксизма в доктрине социалистов-революционеров и неонародников конца 1890-х и 1900-х гг. следует считать не реакцией на интеллектуальную победу марксизма в России, а продолжением рецепции марксизма ещё старыми народническими кругами, ранними образцами которой стали труды Плеханова (ушедшего от народничества в социал-демократию) и Тихомирова (ушедшего от народничества в консерватизм).

5.

Главным пунктом различия социал-демократов и народников стал вопрос о времени победы коммунизма в России как части мировой коммунистической революции: до и без предварительной победы в ней капитализма (народники) — или после этой победы и благодаря ей (социал-демократы). Первые брали у Маркса летальный диагноз Запада, вторые брали у него аргументы в пользу того, что Россия — часть Запада, пусть и периферийная. Марксисты и народники были едины в ожидании мировой революции, но только Ленин и верные ему большевики отводили русским марксистам ведущую роль в этой революции («Что делать?»).

6.

Главным пунктом поражения русских социал-демократов в борьбе против народников стал аграрный вопрос. И известная капитуляция Ленина 1917 года перед народнической доктриной «черного передела», перераспределения земли в пользу личных крестьянских хозяйств, в пользу «трудового крестьянского хозяйства»,— была на деле отказом от ортодоксальной марксистской программы, признанием своего поражения перед неонароднической крестьянской программой и марксистским ревизионизмом, которые признали, что, несмотря на смерть общины, мелкое крестьянское хозяйство не умирает вместе с ней и не уступает своего места аграрным коммунам.

7.

Сталинский социализм в одной стране, пришедший на смену марксово-энгельсовской и ленинско-троцкистской мировой революции, лишь развил в пользу России сложившийся западный цивилизационный расизм, отводивший ей маргинальную роль, использовал богатое германское наследие строительства великой державы на основе экономического протекционизма изолированного государства, применил в пользу Советской власти индустриально-колониальную технологию «первоначального накопления».

8.

Достижение политической свободы, где пролетариат выступал как освободитель всего общества от феодализма Социалистический консенсус в России на рубеже 1905 года: тезисы к новой истории и капитализма — было несомненным итоговым наследием Энгельса как идейного вождя германской социал-демократии и в итоге привело её к власти в 1918 году. Естественными институтами такого пути к власти стали парламентаризм, государственный социализм и политический национализм. Русский вариант этой программы и отстаивали русские социал-демократы меньшевики, правые социалисты-революционеры, в эмиграции достроившие её риторический «ревизионизм» до целостной политической философии либерального пути к социализму.

9.

К тому же практическому наследию Энгельса, выражен[1]ному в Эрфуртской программе германской социал-демократии, принадлежит и философское разнообразие политического марксизма рубежа XIX и XX вв., исходящее из установленной в программе нормы Religion ist Privat-Sache. В России это внутрипартийное разнообразие было прекращено исключительно административными мерами к началу 1920-х гг.

10.

Политическая и философская практика России уже в начале ХХ века характеризовалась социал-либеральным консенсусом в области социальной политики, прямо по[1]строенным на соединении требований социализма и либеральной философии права. Выражением этого либерального и социалистического консенсуса стало требование «права на достойное человеческое существование», с которым — в опоре на учение Г. Еллинека и В.С. Соловьёва — выступили русские либеральные мыслители П.И. Новгородцев и И.А. Покровский, а затем и социалист Б.А. Кистяковский. Важнейшим фактором социальной справедливости в образе этого консенсуса — специально для преобладающе крестьянской страны, каковой была Россия — стали народническая «субъективная социология» Михайловского в соединении с доктриной «трудового крестьянского хозяйства». Это последнее соединяло в себе выводы социальной политики и аграрного ревизионизма в германской социал-демократии и Булгакова, ставило знак равенства между обеспечением материального минимума человеческого существования и мелкой частной собственностью (предположительно без эксплуатации). При этом русский партийный либерализм не дал ни идеологии, ни даже формулы признания массовой частной собственности. Однако единственным примером общественно-политического выражения формулируемого «права на достойное человеческое существование» в России стало недолговечное и малочисленное «идеалистическое направление» в освободительном движении, созданное в союзе социалистов и либералов в сборнике «Проблемы идеализма». Впрочем, затем «право на достойное человеческое существование» стало доминирующей доктриной в европейских социал-либерализме и социал-демократии ХХ века.