Новое средневековье Павла Флоренского / Михаэль Хагемайстер

Пишущие о Павле Флоренском привыкли пользоваться превосходной степенью; литература о нем полна характеристик вроде «гений-универсал» и «Паскаль нашего времени», «русский Лейбниц» и «Леонардо да Винчи двадцатого столетия». Разносторонность таланта и основательность познаний Флоренского оцениваются как «потрясающие» и даже «пугающие». Его величают «лучезарнейшим представителем русской духовной жизни» и причисляют к «наиболее широко одаренным интеллектуалам» в истории человечества. Мало того, он предстает «мучеником православной церкви» — впрочем, здесь-то мы точно имеем дело с «преувеличением», ибо в перечень кандидатов на канонизацию имя Флоренского никогда не вносилось. На чем же зиждется столь безудержное почитание? Обращено оно к наследию или прежде всего к личности Флоренского? Стоит ли за этим поклонением действительно всеобъемлющее и глубокое знание его биографии и трудов? А если да, то какого отношения к себе заслуживает его подчеркнуто «антисовременная», или антизападническая (это синонимы для него и его российских последователей) позиция? Она-то, похоже, и завораживает его поклонников, в том числе западных, но она же и препятствует интеграции его наследия в западный, т.е. ориентированный на иные ценности культурный контекст. Ниже предлагается несколько соображений и размышлений на эту тему.

Флоренский называет себя человеком средневековым. Восторгаясь иерархичностью и закрытостью средневековой картины мира, он настойчиво вписывает себя в нее. Признаками культуры этого типа он полагает объективность, коллективизм, конкретность, целостность, синтетическое видение и реализм, а в культуре противоположного — ренессансного — типа усматривает субъективность, индивидуализм, абстрактность, аналитизм, сенсуальность, иллюзионизм, раздробленность, наконец нигилизм и саморазрушение. Ренессанс и гуманизм знаменуют для Флоренского распад божественного миропорядка и, тем самым, грехопадение Запада. Флоренский сталкивает культуры средневекового и ренессансного (или объективного и субъективного) типа во многих публикациях 1920-х и начала 1930-х гг (напр.: «Электротехническое материаловедение», «Обратная перспектива», «Итоги», «Философия культа», «Христианство и культура») и в лекциях, прочитанных в 1921—1922 гг. в Московской духовной академии. Зависимость этой типологии культуры от славянофильской традиции очевидна; особого изучения заслуживает вопрос о факте и мере влияния на Флоренского немецкой «философии жизни» (если взять, скажем, «Geistige Stromungen der Gegenwart» P. Эйкена) или «декадентской» апологии средневековья (вроде романов Гюисманса). . «Возрожденское мирочувствие», помещая человека в «онтологическую пустоту», обрекает его на пассивность, и «в этой пассивности образ мира, равно как и сам человек, распадается и рассыпается на взаимно исключающие точки-мгновения».

Черты падшего, ренессансного человека Флоренский видит в моделях Леонардо да Винчи: «...загадочная и соблазнительная улыбка всех лиц Леонардо да Винчи, выражающая скептицизм, отпадение от Бога и самоупор человеческого “знаю", есть на деле улыбка растерянности и потерянности: сами себя потеряли, и это особенно наглядно у “Джиоконды”. В сущности, это — улыбка греха, соблазна и прелести, — улыбка блудная и растленная, ничего положительного не выражающая ( — в том-то и загадочность ее! —), кроме какого-то внутреннего смущения, какой-то внутренней смуты духа, но — и нераскаянности».

Флоренский был, однако, убежден в том, что «бездушная цивилизация» Нового времени себя исчерпала и близок день, когда порабощенный человек «свергнет иго возрожденской цивилизации» и наступит новое средневековье — эпоха целостной культуры. Ее зародыши уже видны в России; своей же жизненной задачей Флоренский считает «проложение путей к будущему цельному мировоззрению». Противоречие между целостным, объективным мировосприятием и характерным для Запада со времен Возрождения субъективным, партикуляристским и аналитическим мировоззрением находит свое наглядное выражение в учениях Платона и Канта. Флоренский был платоником и страстным критиком Канта. Философию Платона, укорененную еще в религиозно-магическом миропонимании, Флоренский называет реализмом, ибо человек, благодаря ей, участвует в бытии идей как в подлинной реальности.

Напротив, Кант, «Столп Злобы Богопротивныя», ставит автономный разум человеческий во главу угла, заявляя, что «не Истина определяет наше сознание, а сознание определяет Истину». Яростной борьбой с Кантом отмечено все философское творчество Флоренского. Так, в лекции «Культ и философия» (1918) говорится: «Нет системы более уклончиво скользкой, более лицемерной и более лукавой, нежели философия Канта. (...) Вся она соткана (...) из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин ее не дает чистого тона, но все — завывание. Кантовская система есть воистину система гениальная — гениальнейшее, что было, есть и будет... по части лукавства. Кант — великий лукавец». В книге «Мнимости в геометрии» Флоренский предпринимает — судя по всему, вполне серьезно — попытку использовать теорию относительности в целях реабилитации средневекового геоцентрического мировоззрения, каковым оно предстает в «Божественной комедии». Принцип относительности, по Флоренскому, доказывает, что исходная, птолемеевская, модель Вселенной верна в отличие от коперникианской. «Птолемеевское» есть изначальное и детское, естественное и цельное мироощущение. Благодаря непосредственности, «детское восприятие преодолевает раздробленность мира изнутри». Всякое исследование, всякая теория постоянно черпает из сказочного мира, питается «чуждыми рациональности интуициями детства». Движение вперед в науке и в искусстве плодотворно только при неуклонном возвращении ко всегда живому детству, «объективному восприятию мира». Флоренский сообщает, что принял принцип относительности «вовсе не по долгому обсуждению, и даже без изучения, а просто потому, что [это] было слабою попыткою облечь в понятие иное понимание мира. Общий принцип относительности есть в некоторой степени обрубленная и упрощенная моя сказка о мире». «Границу Земли и Неба», заявляет Флоренский, можно точно установить: она проходит «между орбитами Урана и Нептуна», т. е. «как раз там, где ее и признавали с глубочайшей древности». На этой границе «длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое — бесконечным. Иначе говоря, тело утрачивает свою протяженность, переходит в вечность и приобретает абсолютную устойчивость. Разве это не есть пересказ в физических терминах — признаков идей, по Платону — бестельных, непротяженных, неизменяемых, вечных сущностей?».

Пройдет несколько лет, и мысленные эксперименты с платоновскими идеями повторит Алексей Лосев. Не упоминая имени учителя, он подробно изложит те же соображения и, воспользовавшись тем же уравнением Лоренца, объявит: «Весь платонизм в этой формуле». Каковое утверждение заставит немецкого издателя Лосева призадуматься: не иронична ли эта «мифологизация» теории относительности? Вероятно, в той же мере, что и соответствующий пассаж в «Мнимостях». В Лосеве видят идейного преемника Флоренского. В интервью, данном незадолго до смерти, 94-летний Лосев говорил о «гениальных догадках [Флоренского] насчет коэффициента Лоренца» и об отрицательном отношении математиков к этим догадкам. Насколько Лосев верно следовал антиренессансной программе учителя, показывает его обширное сочинение «Эстетика Возрождения». Здесь «целостная культура» средневековья противопоставлена ренессансной — абсолютизирующей изолированного субъекта. Воплощение человека Возрождения, который сам себя обожествляет и вследствие этого предается нигилизму и сатанизму, Лосев вслед за Флоренским видит в «Джоконде» с ее «бесовской улыбочкой», которая, собственно, «не улыбка, но хищная физиономия с холодными глазами и с отчетливым знанием беспомощности той жертвы, которой Джоконда хочет овладеть».

Неприятие Флоренским ренессансного мировоззрения хорошо иллюстрируют его высказывания о живописи на религиозные сюжеты. Особенно резко он обрушивается на прямую перспективу, преобладающую в западном искусстве с эпохи Возрождения и навязывающую зрителю произвольный, случайный, субъективный взгляд художника-иллюзиониста. Прямой перспективе противопоставляется обратная, лишь кажущаяся наивной: именно она знаменовала устремленность объективного и реалистичного искусства средневековья к «истинности бытия», а не к «правдоподобию казания». Сделанный Новым временем выбор в пользу прямой перспективы ведет к «беспредельной пустоте» и в конечном итоге к «художественному нигилизму». Этот выбор является еще одним свидетельством духовного кризиса, предопределившего утрату религиозно-метафизического миропонимания. Критика прямой перспективы становится частью наступления Флоренского на «европейское просвещение и картину мира по Декарту, Канту и Евклиду», в котором сущее предстает театром (теней), а «я» — зрителем. Атака предпринимается ради восстановления потерянного единства субъекта и объекта и возвращения способности к всеобъемлющему, не опосредованному самонадеянным иллюзионизмом, переживанию бытия.

В свете сказанного не приходится удивляться тому, что Флоренский стоит на позициях крайнего реализма: имена и числа для него суть символы, проявления высшей реальности, средоточия ее энергии, сгустки магической силы, средства достижения мистического опыта. Действенность обозначаемого заложена уже в самом его имени. «Действенное слово» и магическое число обладают силой непосредственного влияния, их можно использовать (ср. заговоры и заклинания, счастливые и несчастливые числа, вызывания божества). В собственном имени запечатлены характерные черты его носителя и скрыты силы, предопределяющие его судьбу. Имя это, собственно, судьба и есть. Оно же соединяет человека с другими мирами. А магия, в отличие от науки, т.е. механического совмещения понятий, являет собою «живое общение» человека с живою действительностью.

* * *

Мировая история видится Флоренскому на фоне эсхатологического зарева: она предстает полем боя двух космических начал логоса и хаоса или, если воспользоваться богословской терминологией, Христа и Антихриста. Культура есть специфически человеческое выражение борьбы логоса против хаоса, «сознательная борьба с мировым уравниванием», поскольку она состоит «в повышении разности потенциалов во всех областях, как условии жизни, в противоположность равенству — смерти». Но кто же они, эти агенты мрака и хаоса, «“враги рода человеческого”, враги культуры, враги высшего достояния человечества», противники добра и пособники Антихриста? Они те, кто бунтует против божественного порядка и его гаранта на земле — царя-самодержца, те, кто проповедует суверенитет личности и всеобщее равенство, те, кто ставит демократию и права человека на место послушания и милости Божией. Имя им — евреи. Двигатель прогресса, ведущего к разложению, нивелированию, секуляризации, — еврейство. Не имеющее корней, материалистичное, прикованное к посюстороннему, оно обольщает людей, обещая самоспасение и самообожествление. Возрождение, гуманизм, просвещение и либерализм суть вехи его триумфального шествия по истории: «... “просвещенность” — это они изобрели. (...) Гуманизм вытек из каббалы. (...) Жиды всегда поворачивались к нам, арийцам, тою стороною, на которою мы, по безрелигиозности своей, всегда были падки, и затем извлекали выгоды из такого положения. Они учили нас, что все люди равны, — для того, чтобы сесть нам на шею; учили, что все религии — пережиток и “средневековье” (которого они, кстати сказать, так не любят за его цельность, за то, что тогда умели с ними справиться), — чтобы отнять у нас нашу силу, — нашу веру; они учили нас “автономной” нравственности, чтобы отнять нравственность существующую и взамен дать пошлость». Однако новая целостная культура уже вырисовывается, и ее очерк Флоренский уверенно набрасывает в сочинении «Предполагаемое государственное устройство в будущем» (1933) — этатической социальной утопии, заставляющей вспомнить авторитаристские проекты Платона и Кампанеллы. Этот трактат создавался в следственном изоляторе, но аутентичность изложенных в нем взглядов не вызывает сомнений у знатоков творчества Флоренского. Идеальное «государство будущего» рисуется как неподвластный внешним влияниям диктаторский режим с превосходно отлаженной организацией и тотальным контролем. Этот режим будет требовать от граждан послушания и преданности интересам «целого», а взамен возьмет на себя заботу о приведении потребностей нового, евгенически взращенного, человека в соответствие с потребностями коллектива. Необходимость в осуществлении основных прав человека отпадет. Управлять этим могущественным государством станет благословенная небесами, харизматическая и гениальная личность.

«Как суррогат такого лица, как переходная ступень истории появляются деятели вроде Муссолини, Гитлера идр. Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и, надо думать, они — лишь первые попытки человечества породить героя. Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть (...) избирательные (по назначению) — старая ветошь, которой место в крематории. На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это одно только не человеческого происхождения и потому заслуживает название божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества».

В те же годы сходные идеологемы — культ воли и миф о вожде — разрабатываются германскими правыми и противниками демократии, например Карлом Шмиттом. Он тоже отвергал концепцию многопартийности и тоже видел в мировой истории битву Антихристова воинства (еврейства, от которого исходят идеи либерализма, социализма и анархизма) с «катехоном» — духовной и политической силой, противостоящей хаосу. Воплощением «катехона» для Шмитта была неподвластная закону, харизматическая, волевая личность.

Вопрос об отношении Флоренского к евреям, выше уже затронутый, заслуживает отдельного рассмотрения — это поможет лучше уяснить его «антисовременную» позицию. Гиппиус еще в 1925 г. указывала на то, что антиеврейская кампания Розанова состоялась «не без помощи Ф<лоренского>». Печатными свидетельствами этой помощи явились статьи «Проф. Д. А. Хвольсон о ритуальных убийствах» и «Иудеи и судьба христиан», которые были подписаны литерой «Ω» и включены в книгу Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914). Объектом цитирования эти тексты становятся самое позднее в 1970-е гг., а с начала 1990-х в печати появляются сообщения о том, что их автор — Флоренский. Сведения эти брались под сомнение — то осторожно, то решительно и с выдвижением иной кандидатуры ни роль «Ω», однако ныне факт авторства Флоренского неопровержимо доказан на основании архивных материалов. Среди них — письма к Розанову, в которых Флоренский говорит: «Сериозно прошу не проболтаться о моем авторстве. Это может иметь разные осложнения, и вправо, и влево»; «На меня отовсюду гонение; подписываться хотя бы намеком было бы слишком неосторожно». (Целиком эта переписка, участники которой, по мнению С. Булгакова, «вместе погружались в мистические глубины еврейского вопроса», пока не опубликована.)

Непосредственным поводом к появлению статей Флоренского по еврейскому вопросу явилось шумное «дело Бейлиса». Никто из православных богословов не согласился поддержать обвинение евреев в ритуальных убийствах. Флоренский же мобилизовал всю свою ученость на поиск доводов в его пользу. Убийство Ющинского, считает Флоренский, есть «вызов», есть «всенародное жертвоприношение напоказ всему человечеству», отгого-то и не были уничтожены следы преступления. Оно доказывает, что среди евреев, помимо ассимилированных, имеются глубоко верующие. И христианство, и иудаизм основываются на вере в «священность крови», но лишь мистерии иудаизма требуют не символического, а буквального жертвоприношения, сопровождаемого мучениями. Киевское убийство, при котором была пролита чистая кровь невинного подростка, выражает глубокую религиозность и подлинно архаическое, мистическое мировосприятие, но понять это способен только тот, кто — не важно, христианин он или иудей — тверд в вере. «Признаюсь, — восклицает Флоренский, — что еврей, вкушающий кровь, мне гораздо ближе невкушающего (...) Первые, вкушаюшие — это евреи, а вторые — жиды». По словам Гиппиус, Флоренский во время процесса Бейлиса говорил сестре: «Если бы я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил как Бейлис, то есть пролил бы кровь Ющинского».

Ход рассуждений Флоренского прост: если вся история Израиля свидетельствует о его кровожадности, то почему следует думать, будто во времена диаспоры евреи изменились? «Если были ритуальные убийства даже тогда [во времена царей и пророков. — М.Х. ], то почему же не может быть их теперь?». Флоренский не скрывает своего безразличия к факту виновности или невиновности Бейлиса: «все равно общее подозрение в ритуальных убийствах как одном из проявлений мистического влечения к крови должно остаться на этом таинственном народе, и, несомненно, останется, вопреки крикам всей еврейской прессы». В этом Флоренский, к сожалению, не ошибся: после месячного процесса Бейлис был оправдан, однако фальсифицированное изложение обстоятельств дела, долженствовавшее доказать ритуальный характер убийства, не было опровергнуто судом присяжных, и вскоре после процесса начался сбор средств для строительства церкви в честь Ющинского, которого намеревались канонизировать как мученика. Получив «экспертное заключение» Флоренского, Розанов с удовлетворением констатирует: «Вопрос о жертвенных убийствах главами всемирного еврейства христианских мальчиков может отныне считаться решенным в положительную сторону с тою же полнотою, точностью и достоверностью, как доказаны геометрические теоремы». Однако для самого мастера математических доказательств убийство Ющинского служит не более чем свидетельством еврейской опасности — свидетельством хоть и ярким, но не дающим представления о подлинных масштабах угрозы и даже именно своей яркостью мешающим их разглядеть: «Все кричат о Ющинском. Но, Господи, почему вдвое не кричат о тысячах таких Ющинских, в гимназиях, в школах, в университетах? Ведь из них гг. евреи тысячью уколов извлекают всю душу. В них отравляют в самом истоке источники жизни — любовь к родине, к семье, к миру, — ко всему (...) Разница же их от Ющинского та, что Ющинский освещен красным бенгальским огнем, а других детей режут при будничном сером свете всероссийской жизни».

Особенно пылко Флоренский ненавидит евреев ассимилированных, «жидов». И то сказать: ответственность за наступление Нового времени было бы трудно возложить на еврея религиозного, еврея из гетто. Иное дело — еврей, который проник в современные сферы общественной жизни и тем самым как будто скрыл свое еврейство. Эти невидимые еврей, коих надлежит выследить и изобличить, кажутся опасными еще и тем, что от них исходит угроза уничтожения столь необходимой манихею Флоренскому границы между добром и злом, другом и врагом. Но всего сильнее Флоренского страшит — и тут он делает шаг в направлении к расистскому антисемитизму — опасность заражения всех народов еврейскою кровью. Еврейство, по данным Флоренского, стремится сохранить чистоту крови по мужской линии, тогда как еврейкам предписывается вступать в связь с неевреями, чтобы, смешивая свою кровь с их кровью, по всей земле утвердить влияние Израиля. «Таким образом еврейство, не нося этого имени, внедряется все глубже и глубже в массу человечества и корнями своими прорастает всю человеческую толщу. Секрет иудейства — в том, что есть чисто иудейское, чистокровное, и около него — с неимоверной быстротой иудаизирующаяся “шелуха” прочих народов. Теперь в мире нет ни одного народа, совершенно свободного от еврейской крови, и есть еврейство с абсолютно несмешанною кровью. Итак, есть евреи, полуевреи, четверть-евреи, пятая-евреи, сотая-евреи и т.д. И вот каждый народ с каждым годом увеличи[1]вает процент еврейской крови, т. е. разжижается в своей самобытности. (...) рано или поздно процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно заглушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску». Кровь евреев обладает необыкновенной силой: еврейские черты приобретает психическая и физическая структура всякого, в чьих жилах течет хотя бы одна капля этой крови. «Но что, что с ними делать?!, — восклицает Флоренский. — Они размножаются быстрее нас, — это простая арифметика. И что ни делать с ними, настанет момент, когда их станет больше, чем нас. Это, повторяю, простая арифметика, и против этого есть только одно средство — оскопление всех евреев, — т. е. средство такое, применить которое можно только при нашем отречении от христианства».

Однако христианам позволено и даже велено «воспитывать» евреев: «От нас Бог хочет, чтобы выколачивали жидовство из Израиля, а от Израиля — чтобы он своим черным жидовством оттенял в нашем сознании — непорочную белизну Церкви Христовой. Своею гнусностью Израиль спасает нас, научая нас ценить благо, нам дарованное. А мы за это должны колотить Израиля, чтобы он опомнился и отстал от пошлости».

Агрессивная юдофобия Флоренского, граничащая с призывами к погромам, и возбуждение, с которым он описывает кровожадные ритуальные убийства, — от всего этого веет духом средневекового христианского антииудаизма. Используется и современный, расистский, арсенал: Флоренский анализирует сексуальный аспект межрасовых отношений, описывает свойства еврейской крови, предупреждает о вырождении, которое угрожает потомству неевреев, совращенных еврейками. И, наконец, в ход идут все характерные для тогдашней «крайней правой» юдофобские стереотипы: вера в сатанизм «жидомасонства», в заговор евреев, направленный на достижение ими мирового господства, в злокозненность их денег и прессы, в пагубность их проповеди всеобщего равенства, их влияния на семейную, религиозную, культурную, нравственную, государственную жизнь, — иначе говоря, во все те образы устрашения, которые фабриковались в России начала XX в. и распространялись благодаря сочинениям вроде «Протоколов сионских мудрецов».

* * *

Попытки Флоренского вернуть мир в средневековое состояние удивляют как чудаческие — когда он всерьез отстаивает геоцентризм или рассчитывает координаты границы между землею и небом; эти попытки вызывают досаду — когда он поносит культуру Возрождения и философию Канта; и они оборачиваются опасным человеконенавистничеством — когда он изобличает пособников Антихриста и носителей абсолютного зла, а защиту от них ищет в тоталитарном режиме. Своим сегодняшним поклонникам Флоренский видится «лучезарнейшим представителем русской духовной жизни», но, кажется, ближе к истине был Бердяев, назвавший его «утонченным реакционером» и заметивший, что от его «стилизованной простоты, стилизованной тихости, стилизованного смирения веет жуткой мертвенностью».

Перевод с немецкого Михаила Безродного.

Очерк. Полный текст: Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 2003 год. [6]. М., 2004