Идеальный пример работы в истории: Оттокар и другие / И. В. Дубровский

Исторические исследования Николая Оттокара показывают идеальный пример работы в истории. Cделанное им так надежно, что не устарело ни в чем. Его разборы исторических материалов до сих пор выглядят безупречными. Мы слишком просто соглашаемся с тем, что в исторической работе одни прочтения источников с течением лет послушно сменяются другими. Так бывает не всегда, и дело историка, чтобы так не было. Имея перед глазами пример Оттокара, поневоле задумаешься о судьбе нашей науки.

От Николая Петровича Оттокара (1884–1957) остались два исторических исследования. «Опыты по истории французских городов в средние века» вышли в Перми в 1919 году. В 1926 году на итальянском языке была опубликована его вторая книга «Флорентийская коммуна в конце XIII века», а через год вышел итальянский перевод его исследования о французских городах[1]. Италия стала для Оттокара второй родиной. С середины 1920-х годов он возглавлял кафедру средневековой истории во Флорентийском университете.

Сборник статей об Оттокаре, о котором пойдет речь, подготовлен преподавателями Флорентийского университета – известным славистом Ренато Ризалити и молодым медиевистом Лоренцо Пуббличи[2]. Честно сказать, я ожидал от этой книги большего. Но, видимо, зря, и то, какая она, не случайность.

Итальянскую историографию связывают с трудами Оттокара отношения, которые правильно будет назвать сложными. Его книга о флорентийской коммуне признана классической. Это действительно филигранное исследование социальной истории средневекового города, показывающее порочность простых и общих схем. Исторические картины Оттокара вырастают из отточенной работы с историческими документами. Но именно поэтому такое исследование трудно или нельзя повторить. Сам Оттокар за четверть века своего профессорства другой такой книги не написал, как не оставил после себя научной школы. Обучение студентов, научная школа предполагает определенный догматизм: хотя бы какой-то круг готовых идей об истории и возможности ее изучения. Обучение предполагает, что якобы существует возможность начать с малого, пойти по стопам. Оттокар – человек предельной научной честности, и для него таких готовых идей и возможностей нет. Учеником Оттокара называл себя замечательный датский историк Флоренции Йохан Плеснер, о чем сам Николай Петрович вспоминал с гордостью[3]. Но Плеснер посещал его лекции, уже будучи начинающим исследователем. Видимо, это характерный случай. Оттокар мог быть водителем тому, кто умеет ходить своими ногами.

Другие маститые итальянские историки при этом имели идеи и учеников. В частности – Гаэтано Сальвемини. Книга Оттокара «Флорентийская коммуна в конце XIII века» написана в полемике с его работой «Магнаты и пополаны во Флоренции с 1280 по 1295 годы» (1899). «Магнаты и пополаны» навеяны автору «Манифестом Коммунистической партии» и иллюстрируют тезис о борьбе классов на примере средневековой Флоренции. События конца XIII века охарактеризованы Сальвемини как момент перехода власти в руки городской буржуазии. По его мнению, это происходит в результате классового конфликта, которым продиктованы и могут быть объяснены главные факты бурной политической истории Флоренции в эти годы. Николай Оттокар отнюдь не считает эту проблематику надуманной или неважной, но выступает за то, чтобы историк делал свои выводы на основе работы с историческими документами, не давая себе увлечься готовыми идеями. Его рассказ о тех же самых событиях демонстрирует значительно более сложную картину социальных и политических отношений и конфликтов.

Сальвемини был не только историком, но также известным общественным деятелем и антифашистом. За антифашистскую деятельность он был арестован, затем отпущен по амнистии и уехал за границу. Кафедра во Флорентийском университете перешла к Оттокару от него, хотя утверждения в должности ординарного профессора Николаю Петровичу пришлось дожидаться еще несколько лет. Это и его лояльность к фашизму в глазах итальянских медиевистов бросает тень на его имя, тем более что ученики и ученики учеников Сальвемини в конце концов оказались повсюду, включая тот же Флорентийский университет.

До появления сборника под редакцией Ризалити и Пуббличи вся итальянская литература об Оттокаре, как ни странно, исчерпывалась одной статьей Эрнесто Сестана, которая перепечатывается в качестве «введения» к переизданиям «Флорентийской коммуны». Честно сказать, я еще надеялся, что память о Николае Петровиче в каком-то виде сохраняется в стенах университета, которому он отдал тридцать лет своей жизни. Сегодня ясно, что ничего этого нет.

Предисловие к сборнику написано Джованни Керубини, нынешним ординарным профессором средневековой истории во Флорентийском университете. По его мнению, Оттокар заводит социальных историков в темный лес, не давая видеть главные линии истории социально-экономических классов в средневековом городе, смело и мощно прочерченные Сальвемини. «Мои симпатии, – пишет Керубини, – принадлежат скорее этому последнему и его пусть схематичной, но могучей классовой точки зрения».

Тут мы улавливаем сразу что-то до боли знакомое и родное. Можно сравнить эту позицию и эти формулировки с тем отношением к работам Оттокара, которое существовало в Советском Союзе. Мера их неприятия в нашей стране оказалась крайней. Автор не попадал даже в сферу оскорбительной, но хотя бы отчасти информативной «критики буржуазной историографии». Надо заметить, что для советской историографии в целом это нехарактерно. Она походила скорее на потолок Сикстинской капеллы, где истины исходят одновременно от христианских пророков и апостолов и языческих сивилл. Но чтобы быть воспринятым в среде советских историков, надо было быть с ними одной крови, мыслить, как они. Оттокара они не воспринимали и видели в нем только злокозненное отрицание идей, составлявших костяк «марксистского понимания истории». Выступая против «представления о возникновении и росте города как торгово-промышленного центра в процессе борьбы горожан с феодальным окружением», он, как утверждалось, предложил «дворянско-кулацкий» вариант городской истории средневековья[4]. «В слепой ненависти не только к марксизму, но и вообще ко всякому материалистическому подходу к истории этот оголтелый эмигрант отрицает то, что недвусмысленно, неоспоримо и прямо подтверждают источники: наличие во Флоренции XIII–XIV веков ожесточенной классовой борьбы»[5]. После 1940-х годов из книг советских историков, в том числе пишущих о Флоренции, зачастую исчезает само упоминание о Н. П. Оттокаре и его фундаментальных трудах. Оттокар и советская историография разошлись, как в море корабли. Главной, коренной причиной этого, по моему разумению, было глубокое взаимное непонимание в том, что касается сути работы историка: идеализм советских историков, который они называли материализмом.

То, что такое неприятие являлось самым искренним и шло от сердца, доказывает отношение к творчеству Оттокара сегодня. С концом Советского Союза интерес к нему не пробудился. Я затрудняюсь назвать другого мало-мальски известного дореволюционного автора, чьи сочинения не были бы переизданы в наши дни. С Николаем Оттокаром дело обстоит именно так. В Италии он по крайней мере переиздается, у нас нет.

Профессор Керубини тоже немногословен, а отсылает читателя к другой своей статье, где о споре Оттокара и Сальвемини якобы сказано подробнее[6]. Я бы посоветовал в нее заглянуть. Хотя этому научному спору в ней уделено тринадцать строк, полабзаца, автор успевает сообщить нечто интересное. Своим соотечественникам автор ставит в пример историков из других стран. (Сами итальянцы, вероятно, большие скептики, но могут послушать других.) Если верить Керубини, обсуждаемые факты политической истории Флоренции конца XIII века были еще раз «подробно и убедительно» проанализированы в советской и американской историографии, и в Америке и в Советском Союзе историки сошлись во мнении, что Флоренция демонстрирует ранний пример исторической победы буржуазии и первых ростков капитализма[7].

Это пояснение само по себе требует пояснений. Керубини подталкивает итальянских читателей к признанию правоты Сальвемини, повинного, по его словам, только в излишнем схематизме. Но если говорить о позиции Оттокара, то вряд ли она состоит в простом отрицании сказанного. В таком общем смысле и общих словах, наверное, и он мог бы повторить примерно то же самое. На протяжении большей части XIII века самой влиятельной политической силой в городе были соперничающие аристократические партии, тогда как во Флоренции XIV века они отстранены от власти, и активно развиваются торговля и предпринимательство. Обо всем этом не так просто сказать в том смысле, что приходится мучительно подбирать слова. Подходят ли слова «буржуазия» и «капитализм» к реалиям средних веков, или надо придумать и ввести новые? Но в целом картина такова. Если мы охватим взглядом два столетия истории Флоренции, то, конечно, увидим примерно такую картину, а о словах можно договориться.

Но ведь это только увиденная нами историческая картина. Последователи «исторического материализма», который, повторяю, представляет собой идеализм в самом грубом и неприкрытом виде, отказываются считать это суждение только нашей картиной. Для них это описание некоей абсолютной сути, пронизывающей вещи, поступки, ситуации. Марксисты мысленно помещают внутри истории хитроумный механизм. Слова о «буржуазии» и «капитализме» приносят определенность во все остальное, организуют мир: отсюда ясны существующие общественные классы, их естественный антагонизм и вырастающее из этих классовых конфликтов общественно-историческое движение. Дальнейшая работа с историческими документами для приверженцев мнимого материализма сводится к отысканию иллюстраций.

Оттокар выступает против грубого редукционизма в описании социальных отношений и политической борьбы. Реальные социальные отношения при ближайшем рассмотрении оказываются более чем сложными и запутанными, и кто есть кто, зачастую не ясно. Автор не думает отрицать социальные и экономические конфликты, раскалывающие флорентийское общество. Однако реалии политической жизни Флоренции в конце Дуеченто во многих случаях продиктованы не ими. Если из города рыцарей Флоренция в конце концов превратилась в город торговцев, то это результат истории, в которой переплелось очень многое. Возможно и скорее всего, само понятие причинности будет искусственным привнесением в эту картину. Ниже я обязательно расскажу обо всем по порядку. Содержание книг Оттокара нужно обстоятельно проговорить.

Пока я хочу сказать, что своим оппонентам он действительно непонятен. Он показывает какие-то факты, которые не сопряжены с другими фактами, не составляют с ними неразрывную ткань связного исторического повествования. Если шестеренка не приводит в действие другую шестеренку, а крутится просто так, значит, она не является частью работающего механизма. Для последователей Маркса метафорой истории служит машина, механизм, – и творчество Н. П. Оттокара, следовательно, вообще не является полноценным историческим знанием.

Вопрос в том, чтобы это доказать. Прочтения источников, предложенные Оттокаром, требуется аргументировано оспорить. Ссылки Джованни Керубини на историографии зарубежных стран остается понять в том смысле, что сами итальянские медиевисты с этой задачей до сих пор не справились. Я могу подтвердить, что так оно и есть. Исследования зарубежных авторов, которые, по утверждению Керубини, якобы бросают новый свет на политическую историю Флоренции в конце XIII века и подтверждают правоту Сальвемини, им не названы. О каких исследованиях идет речь, остается догадываться. Я в состоянии прокомментировать сделанное в советской историографии.

Вопреки утверждению Керубини, в Советском Союзе подобных работ не велось. Котельникова и Рутенбург имели и высказывали свое мнение, но этими историческими событиями никогда специально не занимались. Видимо, только два советских медиевиста могут быть названы исследователями данных материалов, да и то с большой натяжкой. М. А. Гуковский выпустил книгу «Итальянское Возрождение», в которой он на нескольких страницах останавливается на интересующих нас событиях флорентийской истории и дает им знакомое марксистское объяснение. Об Оттокаре он отзывается весьма неприязненно, однако ни одного конкретного положения его работы с документами в руках не оспаривает. Интересно заметить, что Гуковский поступает так же, как Керубини. По его выражению, «махрово-реакционные писания Оттокара встретили решительный отпор у всех честных представителей буржуазной науки». Их книги и надо смотреть, а он присоединяется[8]. Вторым нашим исследователем был еще совсем молодой Л. М. Баткин, написавший кандидатскую диссертацию о социально-политических воззрениях Данте. Правда, Данте начинает принимать участие в политической жизни Флоренции только в 1295 году, и взгляд Баткина поневоле ретроспективен. Его полемика с Оттокаром, которого он сравнивает с реакционным епископом Беркли, признававшим вещи, но не общие идеи, также вращается вокруг требования признать реальность социально-экономических классов и их определяющей борьбы[9]. Аргументация молодого ученого, напитанного марксизмом и желанием понравиться старшим товарищам, выглядит довольно беспомощной. Но он по крайней мере прочитывает Оттокара с интересом и вниманием и впервые в нашей литературе немного рассказывает не только о том, чего в текстах Оттокара не хватает, но и о том, что в них есть, с какими мыслями они написаны. Занятно, как поменялись взгляды и высказывания Баткина десять лет спустя. В главе о городских коммунах, написанной для «Истории Италии», он по-прежнему отзывается о Н. П. Оттокаре в полемическом тоне, но на деле едва ли не ко всему сказанному им готов прислушаться, соглашаясь думать, что правота марксизма яснее всего видна в исторической перспективе[10].

Несколько лет назад я слышал от Ризалити, что он собирался издавать какие-то лекции Оттокара, и с нетерпением ждал этой публикации. Вместо них на страницах рецензируемого сборника мы встречаем перепечатку большой обобщающей статьи Оттокара «Городские коммуны в средние века». Согласно Керубини, историк должен быстрее двигаться к обобщениям и большим историческим картинам, тогда как Оттокар в своих книгах погрязает в бессвязностях. Я думаю, эта перепечатка яснее ясного показывает, какого Оттокара некоторые итальянские историки хотят и принимают.

Свое отрицательное отношение к Оттокару Керубини стремится обосновать разговорами о неприемлемости скептицизма. В своем предисловии он соглашается с тем, сколь обманчивы бывают исторические обобщения. «Но я предпочту скорее, – продолжает он, – последовать за этой грезой, чем забыться в счастливом неведении, в невозможности понять, в той мысли, что люди бредут на ощупь по огромному лесу мира безо всякой способности повернуть к лучшему свое будущее (хотя, конечно, не буду отрицать, что частенько они сбивались с пути). Я это к тому, что я, конечно, осуждаю Оттокара или, во всяком случае, его сложный подход к прошлому»[11].

Неследование своей схеме Керубини приравнивает к отказу от идеала познания. А как нам назвать человека, предлагающего игнорировать убедительные исторические описания только потому, что они не укладываются на ложе его схемы? Коллингвуд высказался об историческом скептицизме весьма проницательно: скептицизм – Немезида идеализма в истории. Такова плата за стремления представлять мир в терминах подспудных сущностей, что составляет противоположность подлинно исторической точке зрения. Метафизика сущностей «ведет к своего рода пораженчеству в отношении точности исторического описания, к недобросовестности исторического сознания как такового»[12].

Работой в области социальной истории Н. П. Оттокар и Дж. Керубини называют разные вещи. Синьор Керубини считает ее содержанием нахождение повсюду одной общей схемы. Для Оттокара она предстает другим занятием. История воспринимается прежде всего полем неузнанных фактов. Работа с историческими документами может привести к открытию важных сведений, раздвинуть наше понимание древних обществ и того, как может быть устроена общественная жизнь вообще. Ученый должен делать открытия, открывать и описывать нечто новое. Если говорить об ориентации в жизни, что так волнует Керубини, такая исследовательская практика способна лучше нас вооружить, чем догматическое принятие мнимой «общей картины», которая хороша только своей связностью и сходством с машиной.

Профессор Керубини смело признает, что его взгляд на историю средних веков навеян классовой борьбой при капитализме. Он не собирается смущаться по этому поводу, поскольку такая предвзятость ему кажется общечеловеческой. По словам автора предисловия, в книгах Н. П. Оттокара она тоже есть, просто другая. Оттокар приписывает свой взгляд внимательному и непредвзятому прочтению исторических источников. Керубини не так прост, чтобы в это поверить. Эти объективные истоки исследовательской мысли Оттокара и надо выяснить. Здесь до читателя доходит, почему сборник составлен немного странно. Вопреки названию книги, об «Оттокаре как историке средних веков» в ней речи не идет. Интерес составителей лежит в области истории культуры России, русско-итальянских культурных связей, биографии и личности Оттокара. Оказывается, книга написана, чтобы… вывести Оттокара на чистую воду. По крайней мере, так ее представляет читателю автор предисловия. То, что из этой затеи ничего особенно вразумительного не получилось, его не смущает. Керубини пишет так: а что вы хотели? Любая книга – только начало пути; надо идти дальше, постараться глубже вникнуть в загадки культуры и интеллектуальных традиций России, в отношение Оттокара к фашистскому режиму… Такого предисловия к сборнику об ученом я не читал ни разу в жизни.

Материалы, подготовленные Ренато Ризалити и Лоренцо Пуббличи, имеют к Оттокару косвенное отношение или, лучше сказать, не имеют никакого. Это обзоры, посвященные русской эмиграции, теме средневековой религиозности в работах Льва Карсавина; переводы писем Карсавина и Гревса с выяснением их отношений, перевод дневниковых записей Гревса о его первом приезде в Италию.

Как ни странно, сборник выручают две статьи наших авторов, специально посвященные Н. П. Оттокару. Статья Б. С. Кагановича «Николай Оттокар в кругу петербургских медиевистов» – типичный продукт наших историографических традиций, которые не лучше итальянских.

Некоторые наблюдения автора точны и существенны. Важными среди них я бы назвал два. Каганович справедливо замечает, что книга Оттокара «Флорентийская коммуна в конце XIII века», вышедшая в Италии в 1926 году, была в основном написана еще до Мировой войны. В 1914 году Оттокару пришлось спешно вернуться в Россию, оставив во Флоренции все подготовительные материалы и рукописи. В качестве первой книги Оттокара мы знаем ту, которая была написана второй. Все творчество ученого, таким образом, укладывается в «русский период», не оставляя ничего для «итальянского». Оттокар перестал писать еще раньше, чем можно подумать. Это интересная тема, к которой мы вернемся.

Другое справедливое и существенное замечание Б. С. Кагановича касается отношений Оттокара с французской «школой Анналов» и ее основателями Марком Блоком и Люсьеном Февром. Первую попытку «реабилитации» Н. П. Оттокара в нашей историографии предприняла А. Л. Ястребицкая. Дело было на заре перестройки, когда наши бывшие марксисты кинулись в объятья «Анналов», и все хорошее в исторической науке тогда называлось этим словом. А. Л. Ястребицкая усмотрела родство Оттокара и основателей «Анналов», конечно, не в плане конкретных идей, но в области духа и тяги к обновлению[13]. Стоит согласиться с Б. С. Кагановичем в том, что такая параллель кажется сомнительной. (Я снова прошу читателя набраться терпения, потому что хочу обязательно вернуться к этому вопросу.)

Это ценные замечания, хотя лежащие на поверхности. При этом само исследование Кагановича остается в плену представления об исторических сущностях. Ветер перемен сдул с нашей исторической литературы марксистские одежды, но от этого только обнажился ее идеализм. Реальностью, с которой автор стремится соотнести творчество Оттокара, выступает «петербургская школа» историков. Как выпускник Петербургского университета Оттокар, по мысли Кагановича, должен к ней принадлежать. Его работа по истории французских средневековых городов была воспринята петербургскими историками по-разному, но в основном критически. Хотя он получил за эту книгу искомую научную степень, споры вокруг «Опытов» обнажили его расхождения со многими из них. Каганович присоединяется ко всем возражениям и даже преувеличивает их[14]. Он принимает на себя роль аттестационной комиссии и выносит отрицательный вердикт. Принадлежность Оттокара к «петербургской школе» показана автором как весьма условная, а его методология неверной. Одно связано с другим.

Даже в советских учебниках буржуазной историографии до такого не доходило. Анализ оставался хотя бы отчасти содержательным. Я напомню, что в качестве учебного пособия студентам в Советском Союзе предлагалась книга Е. В. Гутновой «Историография средних веков»[15]. Имя Оттокара в ней не упоминалось совсем. О существовании такого исследователя начинающим историкам знать не полагалось. В то же время базовые категории рассмотрения историографического материала выглядят более разумными. В отечественной историографии начала XX века Е. В. Гутнова выделяла «социально-экономическое направление», «культурно-историческое направление» и «кризис буржуазной исторической мысли» в форме «критического направления». Один историк в начале своего творчества мог проходить по одной рубрике, а в конце по другой. В расчет принималось написанное.

Эти наблюдения грубы, хотя, наверное, отвечают жанру учебного пособия, где схематизм приветствуется. Но я обращаю внимание на сам принцип. Для тех, кто читал хотя бы учебник Гутновой, определения «петербургские историки» или «петербургская школа» мало что говорят по существу. Они искусственно объединяют разных людей, не связанных строгой традицией. Даже О. А. Добиаш-Рождественскую, которую называют самой верной ученицей И. М. Гревса, правильнее будет назвать ученицей французских историков Лота и Ланглуа. Каганович и Ризалити сближают двух других его «учеников» – Оттокара и Карсавина. Однако я бы сказал, что взаимный интерес этих ученых к творчеству друг друга вырастал из их дружеских отношений и не заходил далеко. Кагановичу, очевидно, кажется, что он произвел некое исследование. Беда в том, что мы не узнали ничего. Я никогда не думал, что мне выпадет случай нахваливать книгу Гутновой. Задачей исследователя творчества Н. П. Оттокара должно быть соотнесение его книг с теми работами его коллег, которые могут быть с ними соотнесены. Какие это работы, и надо выяснить. Ничего, если выяснится, что они написаны «московскими историками». Разве не интересно сравнить исследовательскую работу Оттокара с «Бургундской деревней» Н. П. Грацианского, опубликованной только в 1935 году, но написанной в 1920-х, или с монографиями А. Н. Савина по отдельным английским манорам, которые он писал в 1910-х годах? Здесь можно сразу не попасть в точку, однако в любом случае такие исследования не будут потерянным временем.

Совсем другое впечатление оставляет работа А. К. и В. А. Клементьевых. Подготовленный ими текст – собрание материалов к биографии ученого, главным образом писем. Авторы предельно осторожны в своих обобщениях. Интересно, что отсутствию готовых идей сопутствует впечатляющие масштабы добытой информации. Б. С. Каганович представляет себя дотошным читателем и исследователем. Имея перед глазами статью Клементьевых, складывается другое впечатление.

Подборка Ризалити и Пуббличи, наконец, удачно дополнена текстом еще одного итальянского автора – скромного краеведа и палеографа Серджо Джензини, бывшего студента и молодого коллеги Н. П. Оттокара по Флорентийскому университету. Он знал Николая Петровича с середины 1940-х годов. По словам Джензини, это «была уже тень того блестящего синьора», героя светской хроники и балетомана, каким Оттокара знали прежде. Его университетские лекции были сухим, механическим повторением заученного текста. Консультации со студентами без конца отменялись. Джензини рассказывает, что застать Оттокара в университете было невозможно, а на страже дверей его профессорской квартиры стояла неодолимая преграда в виде Шарлотты Петровны, сестры Николая Петровича, с которой он жил после смерти жены и единственной дочери. Всех приходящих студентов она отправляла искать профессора в университете.

Очевидно, Джензини попросили написать воспоминания, и другой на его месте так бы и поступил. Но он отнесся к этой задаче как историк. Старый архивист и краевед взял на себя немалый труд собрать и проанализировать сведения об Оттокаре от бумаг университетского архива до вырезок из старых газет. Не все они подтверждают то, что Джензини знает и помнит сам. В частности, Джензини не пожелал обойти вниманием рассказ о встрече с Оттокаром итальянского медиевиста Марио Санфилиппо, где Оттокар выглядит иначе[16]. Дело было осенью 1956 года, когда Санфилиппо был только юным аспирантом Института Кроче и давно мечтал познакомиться с Николаем Петровичем. «Это был, – пишет Санфилиппо об их встрече, – очень ветхий старичок с убеленной головой и усталыми глазами». Поначалу беседа шла вяло, и молодой человек чувствовал, что его экзаменуют. Но потом старичок вдруг ожил, глаза засверкали, и его речь стала язвительной и искрометной. Перед Санфилиппо возник «другой человек», тут же прочитавший ему целую лекцию о Проппе и структуре и значении волшебной сказки. Вслед за тем, продолжает Санфилиппо, «так же блестяще и язвительно он разбил для меня в дребезги «глобальную историю» «Анналов»»… Таким Оттокара сам Джензини никогда не видел и он пускается в догадки о том, что Николай Петрович, возможно, так переменился незадолго до смерти, когда Джензини уже с ним не общался. Право читателя – верить в это или нет. Прав ли рассказчик, просто соединяя линиями увиденные точки жизни? Может быть, ему недостает человеческого чутья, однако я хочу сказать, что он знает о работе историка нечто важное. Он знает то, что она обработка источников. Автор с увлечением повторяет слова, сказанные Оттокаром Марио Санфилиппо: «Молодой человек, имейте в виду, что в средневековой истории есть только один детерминизм, от которого никуда не деться, – это детерминизм состояния источников». «Вот прекрасный урок метода!», – восклицает Джензини.

Состав участников сборника, таким образом, ясно распадается на две группы. Одни тщательно и результативно собирают и исследуют информацию (А. К. и В. А. Клементьевы и С. Джензини). Другие видят себя аналитиками, способными мыслить проблемно. Удивительно, как эти вещи не пересекаются. Не менее удивительно то, как просто русскому и итальянцу договориться. Они отлично ладят между собой.

Сама мысль о том, чтобы увидеть творчество Н. П. Оттокара в контексте русской культуры, не кажется пустой. Я вспоминаю книгу, которая ближе всего к тому идеалу работы историка, который есть у меня. Автор оканчивает ее на том неожиданном открытии, что переживание частного, неповторимости жизни, увиденное им в себе, «созвучно русской культуре»: «Вот, мол, Ваше Императорское Величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский»[17].

Настоящий вопрос в том, как такой культурный опыт запечатлевается в работе историка, не пролетает мимо нее. Что вообще мы называем культурой? – Очевидно, не метафизические сущности. Культура складывается из поступков. Она способность людей совершать похожие поступки. Если некий историк вдруг уловил родство своей исследовательской практики с текстами Гоголя, это ровным счетом ничего не говорит обо всех русских историках. То, что нас здесь путает, – это неверное понимание человеческого действия. В действии не заключено культурного или какого-то иного механизма. Мы совершаем действия не так, как это делает машина или механизм. Поступки всегда с чем-то связаны, но ничто для них не служит причиной. Следовательно, никакие картины культуры не могут быть объяснением творчества ученого. Можно ужаснуться тому, как советская историография далека от Гоголя и Лескова, того опыта наблюдения жизни, который был в русской культуре. Кто поставит эти книги на одну книжную полку?! Мы узнаем от Карло Гинзбурга, что, оказывается, Лев Толстой и образы «Войны и мира» прямо повлияли на его интерес к истории: «выраженная в этой книге убежденность Толстого, что историческое явление может быть понято только через реконструкцию деятельности всех людей, принимавших в нем участие»[18]. Я хорошо помню свои ощущения, когда лет двадцать тому назад я услышал об этом впервые. Это было чувство нестерпимой зависти и злости на советских медиевистов. Сам Николай Петрович, если говорить о нем, между прочим, оканчивает свою книгу о французских городах с критикой их французских историков словами «одного из величайших современных нам носителей французского гения», Анатоля Франса: «Науки полезны. Они не дают задумываться»[19].

Застарелое предубеждение учит нас, что биография ученого служит лучшему пониманию его творчества. Это ложная мысль. Биография могла бы стать для нас таким подспорьем при одном условии: если бы действия человека походили на действия машины, предрешенные ее механизмом. Факты биографии не способны ничего объяснить, потому что не соотносятся с работами ученого как причины и следствия. Я благодарный читатель содержательных очерков А. К. и В. А. Клементьевых и С. Джензини. С их помощью мы лучше узнаем историю исторической науки и историю XX века. Но, вопреки предположению Керубини, к пониманию книг Оттокара они не прибавляют ничего. Читателю Оттокара они не нужны; это лишняя информация, которая может только отвлечь, увести в сторону. Я бы еще добавил, что жизни другого человека надо касаться с осторожностью и, во всяком случае, не делать этого без веских причин. Чужая жизнь не игрушки. И тут мало назваться историком – надо объяснить, чему знание о другом человеке может послужить. По воспоминаниям многих, Н. П. Оттокар был закрытым человеком. Даже его отношение к советской власти восстанавливается по крупицам. Я всегда испытывал уважение и благодарность к ученым, которые не делают внешний мир свидетелем своей частной жизни. Историк анализирует исторические источники и объясняет свою мысль в достаточной мере. Необходимой и достаточной информацией об Оттокаре для нас должно быть обстоятельное знакомство с содержанием его исследований.

* * *

История не машина, – так можно определить главный урок социальных исследований Николая Оттокара. О работе в науке можно сказать то же самое. Если в ней существует механизм, то он нечто домысленное для удобства торопливого читателя.

«Опыты по истории французских городов в средние века» автор называл методологическим введением в средневековую урбанистику. Введения пишут под конец. В качестве отправной книги Оттокара со всех точек зрения лучше рассматривать «Флорентийскую коммуну в конце XIII века».

«Флорентийская коммуна» – книга без начала и конца; ни предисловие, ни заключение к ней не написаны. Дело не в том, что она якобы адресована специалистам, понимающим автора с полуслова. Пермское издание «Опытов» тоже начинается без предисловий. Небольшое вымученное предисловие появилось только в итальянском переводе книги о французских городах. Это неудобно для читателя, которому хочется сразу быть посвященным в курс дела, а не тащиться по ухабам неведомо куда. Но сделать ничего нельзя. Это книги не объясняющие, а показывающие. Их сила и смысл состоят в том, чтобы заменить объяснение дескрипцией, предвзятую мысль непредвзятым исследованием. Такого не сделаешь наполовину. Потом – в другом тексте – о такой работе можно будет рассказать все по порядку. Но сначала должна быть оформившаяся работа, выращенная, как кристалл.

Мало у кого хватает духу долго оставаться в этой точке в силу диалога, который связывает ученого с другими людьми. Труд историка в такой абсолютной форме обречен быть плохой «литературой». «Объясняющие» авторы, заранее знающие, что они собираются сказать, легко устанавливают коммуникацию с читателем и находятся в выигрышном положении. Свой громкий голос и импозантность они охотно принимают за интеллектуальное превосходство и третируют настоящих ученых как неразвитых субъектов. Подобным тоном Э. Эванс-Причард говорит об «Аргонавтах» Б. Малиновского, сделавшего принципом описания одного социального института фиксацию всего увиденного. «Увы, как мыслитель Малиновский был безнадежен», – картинно вздыхает британский интеллектуал[20]. Такие, как он, ратуют за постановку проблем и формулировку теорий, считая их единственным компасом в мире разрозненных фактов. Вопрос в том, сколько в этом будет ориентации, а сколько простой тавтологии, топтания на месте, выдаваемого за движение вперед. Мы в праве отказать этой позиции в презумпции ума и скорее в праве заподозрить его отсутствие. Нас путают ложные представления о науке. По словам Витгенштейна, «люди, которые то и дело спрашивают «почему?», похожи на туристов, стоящих перед зданием и читающих в своем путеводителе об истории его создания. Это мешает им видеть само здание»[21]. Я не зря называю это имя. Такую дескриптивную работу, отделенную от всех объяснений, Витгенштейн определяет как содержание философии, которая ему кажется приемлемой. Его выразительный лозунг «не думай, а смотри» бесконечно понятен любому настоящему ученому. В свете его примера приравнивать работу историка к отсутствию ума больше не получается.

Н. П. Оттокар идет по следам книги Г. Сальвемини. В центре внимания последовательно оказываются важнейшие события политической истории Флоренции между двумя ключевыми датами: учреждением приората в 1282 году, которое по традиции понимается как момент перехода главных рычагов власти во Флоренции в руки «народа», то есть торгово-промышленных кругов, и антимагнатским законодательством «Установлений справедливости» 1293 года, ставящим прежних хозяев города в положение отверженных. Опыт работы с историческими материалами, анализ источников не позволяет Оттокару согласиться с предложенным Сальвемини описанием названных событий в строгих терминах борьбы социально-экономических классов. Скорее они результат сложного взаимодействия граждан Флоренции, разных социальных сил. Социальные и экономические конфликты и борьба как таковые имели место. Однако нельзя сказать, что они лежали в основе политической истории Флоренции этих лет как ее внутренний механизм. Гаэтано Сальвемини примысливает к ней классовую борьбу как ее движущий механизм. Николай Оттокар показывает, что такое описание не выдерживает критики.

XIII век в истории Флоренции прошел под знаком кровавого соперничества аристократических партий гвельфов и гибеллинов. Правление гвельфов в 1267–1280 годах можно назвать идеальным примером власти одной партии. Одна из попыток остановить вражду и вернуть мир была предпринята по инициативе папы прибывшим во Флоренцию кардиналом Латино дей Франджипани. «Мир кардинала Латино» 1280 года предполагал соучастие в управлении городом гвельфов и гибеллинов почти на равных с небольшим перевесом первых. Примечательно то, что гарантами мира и нового политического устройства, по мысли кардинала, должны были стать представители цехов. Такие объединения горожан по принципу хозяйственной деятельности, стоявшие в стороне от войны партий, казались естественной опорой общественного порядка. «Мир кардинала Латино» не создал жизнеспособной системы управления городом, но простому возвращению к прежним порядкам мешала клятва о соблюдении мира. Наиболее влиятельные цехи были традиционно связаны с гвельфами, чье возвращение к власти происходило путем усиления политической роли цехов. В ходе свертывания административной реформы кардинала Латино в 1282 году возник новый правительственный орган – коллегия приоров, куда избирались представители городских цехов. Других органов коммунального самоуправления никто не отменял, но власть в городе фактически сосредоточилась в руках приоров.

Можно сказать, что у политической власти во Флоренции появилась новая «социальная база». Мы видим фактическую замену принципа формирования властных институтов. Если раньше участие в политической власти давала принадлежность к кликам гвельфов и гибеллинов, то теперь путь к ней лежал через принадлежность к корпорациям купцов и ремесленников. Но база базой, а власть попадает в руки конкретных людей. Значительная часть книги Оттокара – это долгое просопографическое исследование. Он рассматривает списки приоров за 1282–1292 годы и приходит к выводу, что у власти остались те же самые семьи, которые управляли городом прежде. Просто теперь они избирались не от партии гвельфов, а как представители цеховых организаций, которые во Флоренции сами по себе немного напоминали политические партии или понемногу превращались в подобие партий. Преемственность власти на персональном уровне не кажется загадкой. Политическая элита Флоренции обладала необходимым опытом управления, знанием дела и обширными связями, помогавшими решать вопросы практической политики. С их весом в обществе эти люди казались и воспринимали себя естественными лидерами. Кому, как не им, было править городом. Встать вровень с ними могли немногие. Новых лиц единицы, и это люди исключительных личных качеств, которые стоили связей и богатств.

Кого и как представляли приоры, тоже вопрос. Обязанные своим положением прежде всего своим семьям, они рассматривали участие в управлении городом как часть своей семейной истории и семейного достояния. Оттокар называет ошибочным отождествление режима приората с правлением определенной социальной группы ремесленных цехов. Приорат никогда не рассматривался как представительство интересов каких-то цехов. Приоры выступали от имени всего города Флоренции. Историки воздвигли целые теории внутригородской социальной борьбы на том основании, что одни городские цехи систематические имеют своих «представителей» в органах городского управления, а другие нет. Возражения Оттокара звучат весомо. То, что цехи не были «представлены» на равных, доказывает не «борьбу» между ними и победу одних над другими, а то, что на должность приоров выбирали лиц, способных к руководству городом, а не защитников интересов отдельных корпораций.

Сальвемини воспринимает социальный мир как набор изолированных групп, построенных на групповом интересе. Для него существуют «магнаты», разделенные на гвельфов и гибеллинов, с одной стороны, и не имеющие к ним отношения профессиональные цехи – с другой. Социальные группировки мыслятся как что-то неизменное, остающееся собой в меняющихся обстоятельствах на протяжении целых исторических периодов. Каждая из этих сил потенциально стремится к завоеванию власти в городе и проведению в жизнь своей «программы». Всякое сотрудничество разных социальных групп носит только «тактический» характер – что-то вроде обмана. Если в какие-то моменты их сосуществование выглядит гармоничным и взаимодополняющим, это, по Сальвемини, совсем не значит, что они перестали быть внутренне непримиримыми противниками. Все дожидаются «удобного момента», чтобы сбросить маску приверженности социальному миру и провести свою «программу».

Такие персонификации исторического процесса в форме «коллективных субъектов», по Оттокару, являются грубым насилием над нашими историческими данными. В частности, было бы ошибкой представлять себе гвельфскую коммуну, предшествующую режиму приората, изолированной от торговых и деловых кругов города. В этом утверждении нет чего-то неслыханного. Правление гвельфов и установление приората старые историки, писавшие до Сальвемини, рассматривали как один исторический период. При гвельфах коммуна не была закрытым клубом «магнатских» семейств, как изображает дело Сальвемини, а активно интегрировала в себя денежные мешки, представителей финансового и делового мира Флоренции. К выводам предшественников Сальвемини, отвергнутых и забытых ради марксистской интерпретации истории, Николай Оттокар добавляет установленный им исторический факт: между 1267 и 1293 годами (до «Установлений справедливости») в персональном составе власть имущих не произошло существенных изменений.

Различия между «магнатами» и «народом» в период правления гвельфов еще не были определены. Более того, еще не существовало понятия «магнаты», хотя Сальвемини говорит об этих годах как времени их власти. Кажется, слово употреблено впервые в 1281 году. Во всяком случае, до того оно не было в ходу. Что значило слово «магнаты»? Наверное, его можно передать словом «знать». Как на практике отграничить «магнатов» от остальных горожан, всегда было большой проблемой. В качестве критерия принадлежности к «магнатам» чаще всего называли рыцарское звание, но прибавляли, что отнесение к числу «магнатов» также может основываться на «общем мнении» жителей города.

Действительно, это понятие из сфер политической жизни и этики. «Магнаты» понимались как могущественные граждане, чье старинное участие в общественных делах, семейные традиции и связи делали их потенциальными политиками, военными предводителями, советчиками в сложных вопросах. Как таковых флорентийцы ценили своих «магнатов» и отдавали им должное. Оттокар приводит примеры такой высокой оценки политической роли лиц, кого называли этим словом. Если мы думаем, что «народ» не дорожил политическим опытом своих «магнатов» и не считал совершенно искренне, что править городом они могут лучше всех, то мы ошибаемся. Вместе с тем слово «магнат» понималось также и фигурировало в другом, отрицательном смысле. Так называли лиц, которые являлись самым беспокойным и неуправляемым общественным элементом, склонным к насилию и ни во что не ставящим общественный порядок и своих сограждан. Именно в таком контексте слово и появляется для нас впервые: с 1281 года «магнатов» как потенциальных нарушителей мира в законодательном порядке обязывают вносить крупный залог. Они хороши как руководители, но терпеть их беззакония никто не собирается.

Недовольство «магнатами», подчеркивает автор, зрело не как социальный или экономический конфликт. Это был спор двух форм жизни: аристократического эгоизма и непризнания других, с одной стороны, и требования упорядоченного и правового поведения, отвечающего интересам коллектива, – с другой. В народном движении 1293–1294 годов эта линия общественного недовольства разрешилась исключением «магнатов» из политической жизни города и их поражением в других гражданских правах. В то же время Оттокар предлагает увидеть в самом этом факте стечение обстоятельств, событие истории. Потому что, кроме социальных фактов и противоречий, в истории есть события. Анонимная масса горожан ополчилась на своих правителей, измученная долгой войной, разочаровавшаяся в них и заподозрившая их в том, что те зачастую действуют не в интересах города, а в своих эгоистических интересах. Главный смысл знаменитых «Установлений справедливости», по мнению Оттокара, состоит не в борьбе социально-экономических классов, а в утверждении правовых начал общественной жизни, отметавших аристократический эгоизм.

Другой труд Н. П. Оттокара отталкивается от французской историографии средневековых городов. Автор находит ее связанной по рукам и ногам готовыми и общими идеями, мешающими видеть данные исторических источников.

Одним из отрицательных примеров такого рода для Оттокара является Пиренн. Простотой своих обобщений после Первой мировой войны Пиренн как урбанист завоевал себе европейское признание. Аббат Лестокуа описывает это так: «Через сто лет после Огюстена Тьерри Анри Пиренн нашел новую главенствующую идею: влечение к городским институтам рождает торговля с ее повседневными нуждами. Движение началось с Северной Италии, и через Италию влиянием был затронут Прованс. Потом являются Фландрия и северный регион, ибо знаменитая революция 1077 года в Камбре была прелюдией. Чтобы делать такие революции, нужны решительные люди. Ими станут наши купцы и только они. В XI веке предводители купеческих гильдий фактически исполняют функции муниципальных магистратов. Сначала только купцы обладают свободой, но вскоре – все горожане. Они стяжали богатства, те самые люди, кто шлялся со своим копеечным товаром по большим дорогам. Затем они завоевали свободу торговли. Так поэзия навсегда исчезает из истории городов. Все сводится к борьбе купцов, которые хотят иметь право торговать свободно… Я старался понять, чем были города средних веков, и чтение Пиренна меня покорило, околдовало в старом смысле слова: это было приворотное зелье. Еще это был волшебный ключик, который должен был открыть мне ворота городов, как книги Эмиля Маля распахнули для меня двери соборов. Но с этим ключом в руках я замешкался у ворот своего родного города. Здесь были факты: из-за них ключ не поворачивался»[22].

Кто только не вспомнил, говоря об этом, что Пиренн – сын вервьерского фабриканта?! Академик Е. А. Косминский, польский аристократ, отзывался о нем как о буржуазном историке с особенным удовольствием[23]. Ученик Пиренна бельгийский историк Ф.-Л. Гансхоф, стоивший своего учителя, с убийственной прямотой пишет о том, что Пиренн избрал для себя социальную и экономическую историю по причине их соблазнительной простоты: «Это была его уверенность в том, что экономические и социальные феномены, будучи относительно простыми, часто доступны статистической обработке, такой, которая элиминирует все субъективные факторы. Но прежде всего [существенно то, что] экономические и социальные феномены являются по большей части анонимными, коллективными и массовыми феноменами. Частные факторы в целом сведены к минимуму – обстоятельство, делающее эти феномены особенно пригодными для научного исследования»[24]. Вот вещи, где нет ничего сложного, ничего индивидуального и неповторимого!

Книга Оттокара составлена из пяти отдельных очерков, посвященных городам Камбре, Нуайону, Бове, Суассону и Санлису. Автора интересует то конкретное, что можно о них узнать, и различия между ними. До него городские хартии рассматривались как достоверный источник сведений о французских городах. Одно из открытий «Опытов» заключается в том, что Оттокар смог убедительно показать, что одинаковые или почти одинаковые коммунальные хартии давались разным городам, различающимся по степени городской автономии. Городская жизнь, утверждает автор, остается для нас по сути своей неузнанной. Она останется таковой, если мы будем по-прежнему искать формулу для всего.

Строгому разбору и критике он подвергает представление о «коммунальном движении» или «коммунальной революции». Речь идет о понимании «происхождения» городского строя средних веков. Традиционный взгляд был накрепко привязан к «коммунам» и «заговорам» горожан, в которых виделось некое неизменное стремление сбросить ярмо феодальной власти и зажить свободно. По словам Н. П. Оттокара, это только впечатление. Исследователи, как все люди, склонны обобщать. Им проще представить и рассказать несколько эпизодов как нечто связанное и целое, в особенности если их мнение составилось заранее. На примере Камбре, где в нашем распоряжении отличные материалы, автор показывает, что «заговоры» жителей бывали связаны с чем угодно. Чаще всего поводом к коллективному выступлению служит внешняя угроза, события внешней истории городов. Те конкретные народные выступления, которые историки называют «коммунальным движением», плохо складываются во что-то одно. Говоря об общем содержании этих разных эпизодов, историки невольно изображают средневековых горожан какими-то маньяками, чьи мысли неизменно повернуты в одну сторону.

Если нас волнует тема «происхождения» средневековых городов, то мы не там ищем. По свидетельству Оттокара, даже в тех городах, где были народные выступления с «заговорами» и «коммунами», они не сыграли заметной роли в становлении городских институтов. Процесс развития городского самоуправления по-настоящему лежит в другой плоскости. Он долог и сложен и скрыт от торопливых глаз.

Городской мир предшествует учреждению коммуны и может так никогда и не оформится в коммуну. Городов, так и не ставших коммунами, как известно, было большинство. До утверждения коммунальной автономии город уже жил одной общей жизнью и осознавался как одно обособленное целое. Такому существованию, замечает Оттокар, может недоставать внешнего единства в виде единственного источника власти. Городской мир может быть сферой прав разных лиц и учреждений. Вряд ли это что-то меняет по существу, делает город несуществующим. Проблема городского мира, которую решают коммуны, не недостаток, а изобилие властей. Отношение города и коммуны Николай Оттокар описывает как разнородность и объединение разнородного. Рождение коммунального самоуправления подразумевает интеграцию и новое оформление того, что прежде было властью епископа, моментами публичной или сеньориальной власти. Самоуправление горожан рождается не на пустом месте. Коммуна, к примеру, может прятаться за бесспорным правовым авторитетом епископской власти, деля с ней реальную власть. Так достигается значительная степень влияния городского общества на управление. Главным путем становления городского самоуправления Оттокар называет такое ползучее «обобществление» существующих властей и институтов.

Во главу угла городской истории Оттокар теперь ставит изучение форм коллективизма и коллективного действия, что ново по сравнению с представлением о средних веках как времени иерархических структур и спущенных сверху правил. Оппоненты Николая Оттокара, в том числе авторы рецензируемой книги, давно ухватились за идею сходства его данных об устойчивости правящего слоя Флоренции, изложенных в книге «Флорентийская коммуна в конце XIII века», и теории «правящего класса» итальянского автора Гаэтано Моска. Моска развивал мысль об извечном разделении общества на два класса правящих и подвластных. В глазах критиков Оттокара такая параллель доказывает, что Оттокар тоже мыслит готовыми формулами. Если он пренебрегал Марксом, значит, следовал другим теориям, а разговоры о чтении источников – дымовая завеса или самообман. Однако в этой связи почему-то не вспоминают о том, что в «Опытах по истории французских городов» Н. П. Оттокар находит другие данные и делает другие открытия. Они опровергают ключевой тезис Моска о неспособности масс к политической жизни. Как же трудно и как не хочется иным из нас поверить в то, что историк может обойтись без предвзятых теорий!

Любопытно, что Оттокар расценивал свою книгу как теоретическую, методологическое введение в исследование средневековых городов. Как не похоже это на методологические работы, знакомые нам! Историк показывает проблемы, встающие перед историками. Есть склонность нашего мышления к обобщениям вещей, увиденных по отдельности, но принимаемых за что-то одно. В силу этого мы часто оперируем фиктивными и грубыми представлениями о жизни и часто забываем об этом. Мы легко забываем, что «само это разложение исторической действительности на ряды «институтов» или «явлений» есть не более как бессильная, человеческая попытка оторвать и зафиксировать частные аспекты текучей исторической массы, неразрывно связанные с этой массой и только в ней понятные и живые»[25]. Обобщение опыта для нас потребность. Нам нужны гипотезы, способные учесть многие факты и открыть нечто большее, чем сумма фактов. Вопрос в том, чтобы такой схематизм определялся «всей совокупностью впечатлений от источников». Опасно навязывать материалу что-то извне. «Опасна еще предвзятость шаблона, обличающая в сущности глубокую безучастность и равнодушие к делу. Это самый распространенный вид предвзятости»[26].

В 1948 году вышел сборник статей Оттокара «Исследования о коммуне и Флоренции». Он так отчетливо собран по сусекам, что явно представителен для его «итальянского периода». Эта подборка в основном составлена из различных комментариев и дополнений к двум изданным книгам. По другим источникам мы знаем, что Н. П. Оттокар хотел работать дальше и задумывал новые исследования, но, очевидно, так и не смог ничего написать.

Лишь однажды к нему вернулась острота зрения. Видимо, это фрагмент исследований Оттокара по топографии Флоренции, который неожиданно вылился в небольшую заметку о самом волнующем вопросе истории культуры. Автор заговаривает о существовании общих начал построения разных сфер человеческой деятельности, их культурном родстве[27]. Это не родство идей, а близость способа действия, реализованного в нем принципа. Лучшей работой об этом, делающей понятной проблему, остается «Готическая архитектура и схоластика» Эрвина Панофского. Он и вводит впервые в обиход историка само понятие принципа или способа действия (счастливое заимствование из схоластической философии, где это называлось principium importans ordinem ad actum и modus operandi). Нельзя не вспомнить и то, как эта книга Панофского помогла Пьеру Бурдье. Он сам перевел ее на французский язык и в послесловии к ней впервые употребил понятие habitus, играющее такую роль его социологии[28]. Я говорю это к тому, чего Оттокар не сделал. Он остался на уровне констатации поразивших его аналогий. Занимаясь историей городского пространства, он пришел к неожиданному и интересному выводу о том, что градостроительная практика и меры по обузданию «магнатов» в законодательстве Флоренции 1293–1294 годов воплощают одно стремление к внесению упорядоченности и победе над различиями. Так его старая тема оказалась узнанной с неожиданной стороны. То, что для Г. Сальвемини было классовой борьбой, оказывается зарей Ренессанса.

Вздорный лозунг «истории-проблемы» представляет историческое исследование доступным всем и всегда. Он сделал возможным существование в качестве историков легиона бесполезных людей и моря бессмысленных сочинений. Обычай ставить телегу впереди лошади не привел к открытию нового способа ездить, и в наши дни историография погрязает в теоретических спорах, хотя весь ответ на них состоит в необходимости поменять местами лошадь и телегу и ездить по-человечески. Правильно говорить: «книга поднимает вопрос», «собранный материал вынуждает сформулировать проблему». Это всегда вопрос увиденного материала, вдруг переставшего быть понятным и требующего новых аналитических инструментов.

Книги ученого должны сообщать об открытиях. – А если их нет? Может быть, одному человеку трудно сделать в науке больше, чем сделал Оттокар?

Честно сказать, я ломал голову над тем, почему Оттокар сам не написал книгу, написанную Плеснером по его подсказке? Или почему он не двинулся в сторону «Готической архитектуры и схоластики» и Бурдье, хотя, казалось бы, уже занес ногу? Мне кажется, теперь я знаю ответ и знаю, как глупо выглядят такие вопросы. Книги идут изнутри. Их пишут, когда приходят в движение какие-то важные внутренние пружины жизни, по глубокой внутренней потребности. Существует представление, что ученый в своей исследовательской практике полемизирует с другими учеными. Я думаю, в такой картине научной работы есть большая недоговоренность. По большому счету много ли нам дела до мнений других людей. Работа в истории – цена не из дешевых. Чтобы заплатить такую цену, сначала надо уверовать во что-то самому. Настоящая книга – это всегда отречение от веры, нечто направленное вглубь себя и только стилизованное под полемику с другими. Дело ученого – опровергать самого себя, отбрасывать свои старые представления. Две книги Оттокара неслучайно рисуют несхожие картины политической жизни в средневековом городе. По-моему, в этом есть нечто принципиальное и показательное. То, что Оттокар мог бы написать, но не написал, надо мыслить не по аналогии с работами Плеснера и Панофского, которые кажутся логическим продолжением его работ на наш взгляд. Сегодня я сознаюсь, что думать так значило платить дань идее «истории-проблемы». Третья книга, если бы она была написана, должна была стать в чем-то преодолением двух предыдущих. Уразумев это, пожалуй, мы скорее поймем, почему новых книг Н. П. Оттокара так и не последовало. Тут должны осуществиться не аналогии. «Продолжить» написанное можно только вступив с ним в полемику.

Отношение Оттокара и журнала «Анналы» заслуживает отдельного разговора. Первый номер «Анналов» вышел в 1929 году и включал большой критический обзор исследований по средневековому городу, написанный французским урбанистом Жоржем Эспинасом. Две книги фигурируют в этой подборке рецензий как хороший и плохой пример исторической работы. Родство и связь этих описаний бросается в глаза. В них сформулирована позиция.

Как пример всего хорошего читателю «Анналов» предложена книга Пиренна «Города средневековья»[29]. Она превозносится в том числе как образец исторического метода. По словам рецензии (я почти цитирую), читатели Пиренна увидят, как из ничтожных материалов можно воздвигнуть величественные замки исторических обобщений; «они увидят также, что полное отсутствие текстов можно заменить гипотезами» (так и написано!). Потом они поймут, как быть с данными, когда их слишком много. Если нас интересуют средневековые города, то нет необходимости изучать их все. Достаточно узнать принцип городской истории в средние века и изложить его на лучших примерах. Все остальное будет повторением. Все логично и одинаково. Читая эти строки, трудно поверить, что это написано всерьез, что это не насмешка, а слова самого искреннего и горячего восхищения.

Роль плохого историка на страницах журнала «Анналы» отведена Оттокару. Перед нами отзыв на итальянский перевод его книги «Опыты по истории французских городов». Она определена рецензентом как «мнимый синтез», в отличие от «подлинного» синтеза Пиренна, и пример того, как не стоит писать книг. Ж. Эспинас раздражен отсутствием должного уважения к предшественникам, но в то же время его претензии носят принципиальный характер и сформулированы с подкупающей прямотой. У Оттокара нет законченной концепции. Возможно, то, что он пишет, не лишено оснований и даже весьма важно. Однако если он хочет оспорить теорию Пиренна, простую и ясную, как божий день, то пусть предложит другую простую и внятную теорию. А пока этого нет, мы будем держаться теории Пиренна, – заключает рецензент[30].

Как это представление о работе в истории соотносится с направлением журнала? В чем вообще состояло это направление в момент основания «Анналов»? Изначально журнал назывался «Анналы экономической и социальной истории». Люсьен Февр впоследствии стремился представить дело так, будто он и Марк Блок не вкладывали в это определение никакого особенного смысла. Слова об экономической и социальной истории якобы были только затертой формулой с неясным значением. Но в этом и заключалось ее достоинство. Тому, кто искал новых путей в науке, требовалось определить свой проект с такой предельной расплывчатостью.

Суть этих новых путей, согласно позднейшему утверждению Февра, состояла в раскрытии человеческой стороны истории, познании мира представлений. Февр подводит читателя к парадоксальной мысли, что название «Анналы экономической и социальной истории» неплохо подходит журналу о человеке.

Если вдуматься «социальный» значит просто «человеческий». Ведь человек – общественное животное. Естественно, его надо рассматривать на фоне общества. Потому вместо определения «человеческий» можно и даже правильно сказать «социальный», и все здравомыслящие люди поймут, что мы хотим сказать. Слово «экономический» просится на язык по привычке. Оно выскакивает механически в силу традиционной связанности эпитетов «социальный» и «экономический», за которой, в действительности, не стоит «каких-либо разумных оснований», если только это не отпетый марксизм. И это тоже должно быть понятно без лишних слов. Далее Февр затевает игру с понятиями «часть» и «целое». Человеческая деятельность, пишет он, имеет много разных сторон, но в то же время она всегда есть нечто целое и неразъединимое, потому что в неразложимой основе всего будет человек. «Но именно в этом и состоит смысл эпитета «социальный», традиционно сочетаемого с эпитетом «экономический»; он лишний раз напоминает нам, что предмет наших исследований – не какой-нибудь фрагмент действительности, не один из обособленных аспектов человеческой деятельности, а сам человек, рассматриваемый на фоне социальных групп, членом которых он является»[31].

Трудно представить себе уши, на которых способна повиснуть такая лапша. Это объяснение давно признано слишком вольной интерпретацией того, чем были «Анналы» вначале. Оно несет отпечаток собственных интересов и надежд Февра. В каком-то смысле, быть может, это взгляд в будущее «Анналов», но не более того. Историю журнала, основанного Люсьеном Февром и Марком Блоком, давно и справедливо не считают чем-то единым. Она скорее распадается на отдельные моменты.

Мы также помним историю исторической науки. XX век начался с повального увлечения социально-экономической историей, масштабы которого в наши дни кажутся невероятными. Книги об античном рабстве, средневековом поместье или становлении капитализма читались образованной публикой и становились заметными событиями культурной жизни. В особенности так было в Германии, где социально-экономическая история развивалась быстрее и успешнее всего. Она была новым словом в исторических исследованиях и влекла к себе самых талантливых и честолюбивых.

Начинание Февра и Блока надо понимать в этой связи. Первый номер «Анналов экономической и социальной истории» открывался кратким обращением «К нашим читателям». В этом тексте без обиняков сообщается, что журналы похожей тематики существуют, однако издатели надеются, что для их детища тоже найдется «место под солнцем». Они обещали, что главный упор будет сделан на объединении исследователей разных специализаций и полезном взаимном обмене. Объединение социальных и экономических исследований в разных областях и есть то, чего не хватает и чему «Анналы» могут и хотят поспособствовать[32]. Читатели «Анналов» привыкли к разнообразным «манифестам», но их традиция возникла позднее. Тогда на страницах журнала никаких разъяснений больше не появлялось.

То, что других идей и целей у основателей «Анналов» поначалу не было, стало очевидно после публикаций писем Блока и Февра. Я имею в виду особенно 1-й том их переписки, относящийся к интересующему нас периоду, а также издание писем Марка Блока и Люсьена Февра Анри Пиренну (к сожалению, без его ответных писем)[33]. Это немало, хотя пока далеко не все. В частности, в связи с Оттокаром, наверное, было бы интересно увидеть переписку Февра и Эспинаса, которая хранится у Пьера Тубера. (Почему у него дома, а не в архиве?) Говорят, в свое время публикации писем Блока и Февра помешал не кто иной, как Бродель, преемник Февра на посту директора «Анналов». Якобы он сказал, что для такой публикации еще не пришло время[34]. Его поступок трудно одобрить, но можно понять, потому что вся подноготная появления журнала у нас теперь перед глазами и она отличается от того героического предания, которое постарался оставить после себя Люсьен Февр и которым дорожили следующие вожди «Анналов».

Первая попытка основать журнал, который тогда должен был называться «Международным журналом по экономической истории», была предпринята Февром в 1921–1923 годах. Сам Февр не интересовался экономической историей, но живо интересовался возможностью организовать и возглавить ученых, работающих в этом направлении. До Первой мировой войны журнал по социально-экономической истории уже был. Он выходил в Германии и назывался Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte («Квартальник по социальной и хозяйственной истории»). Это был хороший журнал и к тому же такой, который можно было назвать международным. В нем активно сотрудничали французские и бельгийские авторы, которые публиковали свои работы по-французски, а в редколлегию, помимо немцев, входили Пиренн, Эспинас, Виноградов. Была вероятность, что это авторитетное издание не продолжится после войны, и, следовательно, освободит нишу для нового международного журнала аналогичной тематики. В 1919 году вышел номер «Квартальника», который назывался «ликвидационным» и побуждал действовать быстро.

С предложением о создании такого нового журнала Февр обратился к Анри Пиренну, который имел необходимый авторитет и возможности. Февр прочил его в руководители нового издания и со своей стороны обещал содействие свое и Марка Блока. При этом требовалось спешить, поскольку, пишет он, «Vierteljahrschrift может восстать из пепла и скосить траву у нас под ногами»[35]. В области социально-экономических исследований немцы лидировали. Их участие в планируемом издании означало бы, что они встанут у руля. Потому это должен был быть чисто «союзнический» журнал. По мысли Февра, при всех обстоятельствах он должен был быть закрыт для немцев как виновных в развязывании Мировой войны и преступлениях Германии[36]. Благо прецеденты такой дискриминации были. Немецкие ученые не были допущены на V Международный исторический конгресс, проходивший в Брюсселе в 1923 году. От имени принимающей стороны на этом конгрессе председательствовал Анри Пиренн. С подачи Пиренна Февр сделал доклад о проекте международного журнала по экономической и социальной истории.

Конгресс создал комиссию, которая должна была довести идею до практического осуществления. Люсьен Февр стал ее секретарем. Работу комиссии, затянувшуюся на несколько лет, очевидно, затруднял вопрос о том, кто должен быть во главе столь престижного научного проекта. Английский историк сэр Уильям Эшли вышел из нее и в 1927 году основал английский журнал по экономической истории – The Economic History Review. Такие специализированные издания стали появляться в других странах. Тогда Февр отказался от «умирающей идеи» международного периодического издания, которую особенно активно отстаивали голландские участники подготовительной комиссии, и вместе с Марком Блоком при поддержке Пиренна основал «Анналы экономической и социальной истории», которые отныне мыслились как сугубо французский журнал.

Пиренн лоббировал интересы Февра и Блока. Неоценимую помощь он сумел оказать на последнем этапе этой затянувшейся истории, когда надо было отделаться от голландцев. В письмах к Блоку Февр признает свою неспособность с ними договориться, так упорно те настаивали на осуществлении первоначального проекта международного журнала. «Притвориться мертвым, – пишет он, – во многих случаях лучшая тактика… И я уверен, что все обратится в дым». Обработку голландских товарищей друзья возложили на Пиренна: «Пиренн мастерски заткнет их за пояс. Наш добрый учитель – драгоценный человек в таких делах», «если надо кого облапошить, на него можно положиться»[37]. Несколько дней спустя Блок, участвовавший в работе VI Международного исторического конгресса в Осло, поделился с Февром радостной новостью: «Пиренн оказал нам отличную услугу, окончательно похоронив – с цветами и венками – пресловутый международный журнал. Голландцы цеплялись за него (и еще ряд других издательских проектов, тоже международных) в надежде им руководить». Сам Блок счел удачной находкой пущенную им формулу: «французский журнал, но интернациональный по духу»[38].

На словах Люсьен Февр и Марк Блок ратуют за объединение ученых. Подлинная история «Анналов» начиналась с некрасивой подковерной интриги, где больше толкались локтями, нежели на деле желали соединять усилия. За такими лозунгами стоит в том числе по-человечески понятное стремление к доминированию, налагающее отпечаток на то, кто и с кем пребывает в единстве. Упомянутые слова о «месте под солнцем», похоже, написаны вполне искренне.

Традиция «Анналов» сумела сделать общим убеждение, что до 1929 года экономической истории во Франции якобы не существовало. Между тем мы знаем, что она не только была, но и выходил «Журнал экономической и социальной истории» («Revue d’histoire économique et sociale»). Блок и Февр считали его плохим, делая исключение только для Анри Озе, который вошел в редколлегию «Анналов экономической и социальной истории». Из писем, которыми обменивались основатели «Анналов», а также их писем Анри Пиренну становится известно, что Озе активно проталкивал своих и искренне не понимал, почему Блок и Февр разбрасываются такими ценными авторами. Анри Сэ на страницах своего журнала они хотели иметь «в минимальных дозах», других не хотели вовсе. «Когда мы говорим, что это кретин, – пишет Февр Блоку по поводу Сэ, – люди вроде Озе прикидываются, что находят нас чересчур строгими и несправедливыми и ставят нам в вину жестокость… молодости». По словам Февра, от допущения к активному участию в «Анналах» авторов «Revue Rivière» (насмешливое прозвище «Журнала экономической и социальной истории») пользы было бы мало, зато потери вырисовывались реальные. Руководители «Анналов» всерьез опасались утратить контроль над изданием из-за их «чинов» (Февр вворачивает русское слово «чин»)[39]. При этом «Анналы» систематически сталкивались с катастрофической нехваткой авторов. Стремление составителей журнала к объединению историков с представителями других дисциплин, а также истории и современности возникает на фоне размежевания с людьми, которые считались авторитетными историками, и в прямой связи с таким размежеванием. Года через три-четыре под это размежевание стал подводиться теоретический фундамент в виде неуемной критики «позитивизма», которую в наши дни считают во многом надуманной и несправедливой.

Здесь надо разграничить две вещи. Воспринимая единство и ровные отношения с коллегами как что-то заведомо хорошее, наверное, мы пребываем в плену определенного образа науки, где спутаны идеалы и реальность. В реальности всякое нормальное научное начинание предполагает разрыв с определенными взглядами и людьми. Я, конечно, имею в виду замечательную книгу Т. Куна «Структура научных революций». В этом смысле призыв к объединению, брошенный Февром и Блоком, разумно понимать по аналогии с лозунгом пролетариев всех стран. Беда в том, что, в отличие от подлинных «научных революций», «Анналы экономической и социальной истории» тогда вовсе не стали новым словом в своей области. В той же экономической истории «школа Анналов», действительно, сыграла нешуточную роль. Но когда это было? – Очевидно, во времена «вторых» и «третьих Анналов», десятилетия спустя[40].

После той злополучной рецензии в первом номере имя Оттокара на страницах журнала «Анналы» больше не упоминалось. При ближайшем рассмотрении в этом мало удивительного. Никто не ждал его там с распростертыми объятьями, в особенности после его наскоков на Пиренна.

Отношения основателей «Анналов» с А. Пиренном не были только браком по расчету. Брюс и Мэри Лайон, издатели писем Февра и Блока Анри Пиренну, пишут об этом с наивной прямотой: «Хотя ряд историков осознает огромный интеллектуальный долг Февра и Блока перед Пиренном, многие остаются в неведении относительно этого. Данные письма определенно доказывают, как многим Февр и Блок обязаны историческим концепциям и методологии Пиренна». На самом деле они составляли «триумвират»[41].

Действительно, связь Пиренна и основателей «Анналов» любопытным образом подзабылась. Интересно, что в русском издании главного «методологического» сборника Февра «Бои за историю» опущена его хвалебная статья о Пиренне, как раз наполовину посвященная книге «Города средневековья». С мнением Эспинаса о достоинствах «метода» Пиренна Люсьен Февр совершенно согласен: «Нет ничего более захватывающего, чем подобный метод; ничего более удовлетворительного для духа; ничего умнее в точном смысле слова»[42]. Эта статья появилась в разгар подковерной борьбы с голландцами, когда Февр и Блок так рассчитывали на содействие Пиренна – «la diplomatie pirennique». Тем не менее в искренности слов и похвал Февра нельзя сомневаться. По-видимому, он действительно видел в Пиренне родственную душу и говорил о нем в самых горячих выражениях и не скупясь на похвалы через много лет после смерти бельгийского историка. «Города средневековья» он еще не раз назовет «подлинной жемчужиной» и «маленьким шедевром»[43].

Февра увлекает образ ученого-демиурга, творящего мир истории в своей исследовательской деятельности. Он пускается в рассуждения о том, что исторические факты – всегда нечто воссозданное, возникающее только в историческом исследовании; что история – это всегда выбор и, следовательно, игнорирование каких-то данных, и т. д.[44] За полемической направленностью выступлений Февра зачастую теряются контуры того положительного, к чему он призывает. Без конкретных примеров многие его суждения выглядят разумными. Все зависит от того, что он имеет в виду.

Многое встает для нас на свои места, когда мы с изумлением понимаем, что сочинения Пиренна Февр действительно считает образцовой работой историка. Неумеренные похвалы Февра в адрес Пиренна часто пропускают мимо ушей, так как исследования Пиренна, посвященные социально-экономической истории, лежат в стороне от интереса Февра к исторической психологии. Но эта дистанция кажущаяся. Не мною замечено, что «крайний психологизм» как раз характерен для исторических интерпретаций Пиренна[45]. Констатации «психологических» причин и есть те клинья, которые держат его построения в области социальной и экономической истории. Что же касается «исторического метода», то у Пиренна и Февра он похож до слез. Это «метод» вчитывания в исторический материал некоего всеобъемлющего объяснения – априорной идеи, наделяемой принудительной силой «механизма».

В качестве примера я хотел бы указать на книгу Люсьена Февра о Рабле, которая писалась как раз в это время. Эта работа начиналась как критика мнения об атеизме автора «Гаргантюа и Пантагрюэля», но Февр выстраивает на примере Рабле целую теорию «коллективной психологии» и стремится обосновать мысль о принципиальной невозможности атеистических взглядов для «людей XVI века». Для него общество устроено как машина «коллективной психологии», вынуждающая думать и действовать так, а не иначе. Сама вера в существование такой общей «психологии» позволяла Февру считать пример Рабле достаточным. Карло Гинзбург в своей известной книге «Сыр и черви», повествующей о мельнике Меноккьо, ставит эту уверенность под сомнение. Он называет в корне ошибочной постановку вопроса, оставляющую за рамками исследования множество живых людей. Я напоминаю об этом еще и потому, что свою мысль и желание рассказать историю мельника Меноккьо Гинзбург возводит к чтению Льва Толстого[46].

Сегодня охотно подчеркивают различие между Л. Февром и М. Блоком. Действительно, весьма характерно Февр, например, отреагировал на выход 1-го тома «Феодального общества», обобщающей работы Марка Блока. Она оказалась не тем, что он ожидал увидеть, и Февр не смог скрыть своего разочарования. Он с удивлением обнаружил в тексте Блока много противоречий, колебаний, неопределенности и рассудил об этом по-своему: «Перед нами доказательство, неоспоримое доказательство того, какие трудности испытываем все мы и какие трудности испытывают лучшие из нас, когда приходит пора избавиться от привычек, приобретенных смолоду, и нужно ставить проблемы и формулировать их «так, чтобы они могли быть разрешены», как говорил математик Абель»[47]. Мы до конца поймем этот упрек Февра, если будем иметь в виду, что образцом историка для него был Пиренн. Вот кто был мастер перелагать прошлое на язык формул!

Вопрос в том, что мы станем сравнивать: Февра и Блока между собой или их отношение к другим исследовательским практикам? Имя Николая Оттокара упадает с губ Марка Блока, когда он пишет рецензию на упомянутую книгу Плеснера[48]. Я думаю, об этой книге обязательно надо сказать. Это «bottega», «мастерская» Оттокара.

Книга переворачивала существовавшие представления об отношении города и деревни в средние века. До нее казалось бесспорным и очевидным, что население средневековых городов пополнялось извне за счет беглых крестьян. Эта картина отвечала романтическому пониманию средневекового города как альтернативы феодализму и предвестия буржуазных свобод. Симбиоз города и его сельской округи понимался как результат закономерной победы прогрессивных исторических сил: горожане брали верх над сеньорами, снося их замки и скупая земли вокруг городов. Плеснер постарался дать объяснение тому факту, что на протяжении XIII века собственность жителей Флоренции в сельской местности заметно возрастает, и пришел к выводу, что это происходит в результате массового переселения в город зажиточных собственников. Земли остаются в одних руках, но их владельцы превращаются в городских жителей. «Деревня завоевывает город, а не наоборот», – гласит его хлесткий тезис.

Эта тема потребовала нового взгляда на социальную историю. Старая картина, оспоренная Плеснером, не висела в воздухе, а опиралась на определенные прочтения исторических документов. Датский исследователь восстает против обычая наивного принятия социальных определений как четких и однозначных обозначений социальных позиций и отношений. «В реальности социальные категории всегда были расплывчаты. В нормальное время и не было нужды определять их точно, а каждый человек жил по обычаю, который установился для него и его предков. Лишь в суде и ряде других особых случаях заходила речь о том, чтобы подыскивать юридические термины, которые казались наиболее подходящими. Тогда играли роль те выгоды, которые можно было из них извлечь и которые человек преследовал, выступая под обозначениями, эксплуатировавшими тему его независимости или, возможно, его зависимости. Действительно, укрыться под обозначениями, которые акцентировали зависимость, желали так же часто»[49].

Один живой пример скажет об этой научной проблеме лучше всех объяснений. Плеснер ссылается на любопытный случай. В 1198 году жителям деревни Фильине в верхнем течении Арно пришлось признать над собой власть Флоренции и согласиться на уплату налога. Согласно достигнутой договоренности, от налога должны были быть освобождены рыцари и masnaderii. Предполагалось, что masnaderii в Фильине составляют небольшую часть населения, а большинство было pedites. Pedites буквально значит «пешие», то есть не «конные» рыцари. Словом masnaderii часто называли вооруженных холопов. Любая служба другому человеку даже с оружием в руках воспринималась умалением свободы, узами зависимости. Будучи несвободными, masnaderii не отвечали за себя в полной мере и в данном случае не подлежали обложению. При этом они могли быть весьма и весьма зажиточными людьми. Делегация Фильине, отправившаяся во Флоренцию, состояла из шести рыцарей и шести pedites, один из которых был местным подеста. Когда пришла пора заплатить подать, то выяснилось, что сделать этого некому. В Фильине нашлось 13 рыцарей, 148 masnaderii и только пять pedites. Эти пятеро были те самые люди, кто вместе с подеста подписал от имени коммуны договор с Флоренцией. Они уже назвались pedites и взять своих слов назад не могли. Все остальные жители деревни, не претендовавшие на то, чтобы называться «рыцарями», поголовно записались в masnaderii[50].

Социальные обозначения не что-то пустое, но они подвижны и привязаны к ситуациям, которые необходимо знать. Мы останемся в плену слов, наброшенных покровов, пока не увидим живых людей, живые человеческие судьбы и ситуации. По истории средневековой Тосканы у нас столько документов, сколько никому не прочитать за всю жизнь. Но не все они имеют для историка одинаковую ценность. Собрания исторических документов – не склад деталей к какому-то механизму. На самом деле, это только наши сети, помогающие уловить историческую реальность. Нас должны заинтересовать и внушить надежду исторические материалы, которые образуют плотную ткань. Такую беспрецедентную плотность сообщений источников автор находит для деревни Пасиньяно в 30 км к югу от Флоренции. Его дополнительный материал – данные о сельском приходе Джоголе в 7 км от города. Работа Плеснера находится в русле идей и исследовательских методик Оттокара. В частности, он делает ставку на просопографический подход. Заменой социальных определений, которые не могут быть твердой почвой под ногами, должна быть подробная история семей и их положения внутри локального общества.

Во времена Плеснера только формировалось то понимание средиземноморской деревни в средние века, которое сегодня кажется естественным. Книга датского историка вносит в решение этого вопроса немалый вклад. Источники сообщают, что основным типом сельского поселения в Средней Италии были «замки». Веря в тотальное господство «феодализма», историки долгое время представляли их по аналогии с сеньориальными замками Франции и Германии. Сам «феодализм» и угнетение сельского люда доказывались повсеместным распространением «замков». Плеснер справедливо описывает их в качестве укрепленных сел. Социальный облик их жителей тоже не может быть убедительно представлен конвенциональными эпитетами «зависимые крестьяне» и «держатели». Начать с того, что он разный. Основное население Пасиньяно составляли собственники своих земель. Часть их называлась рыцарями, хотя это означало только то, что те содержат боевого коня и несут конную службу. Права сеньоров над землями и людьми были формой подчинения политической власти. Иногда ссылаться на эту зависимость было выгодно, иногда нет. Ссылались, когда было выгодно. Автор книги доказывает, что эмиграция в город вымывала из деревни сначала рыцарей, затем других зажиточных собственников. Горькие бедняки о переезде во Флоренцию даже не помышляли.

То, что дает работе силу, одновременно является ее уязвимым местом. Книга построена на углублении в два единичные случая. Надо искать другие материалы. Но сама книга властно указывает, какой может быть ее конструктивная критика. Потому рецензия Блока на работу Плеснера обескураживает. Как ни в чем не бывало, Марк Блок сетует автору на… допущенные неточности в использовании социальных определений, трактуя дело как промах, неумение сказать точно, видимо, по недостатку юридического образования: «Очень живо переживая человеческие реалии, господин Плеснер, возможно, не так не искушен в юридических тонкостях. Всякий раз, когда он касается классификации положения лиц или поземельных прав, его словарь обнаруживает подчас тягостный недостаток строгости». Проблема адекватности социальных обозначений отметается Блоком как несуществующая. Не вдаваясь в детали, Блок просто сообщает, что люди, описанные Плеснером как землевладельцы, ему представляются обычными держателями, сидящими на чужой земле. Потому ничего нового автор не говорит. Книга якобы проливает свет на одни вопросы и оставляет нераскрытыми другие: «Господин Плеснер не нарисовал всей картины». Все тезисы, от которых рецензент не желает отказаться, он называет нераскрытыми вопросами.

Существует также рецензия Блока на книгу Николая Оттокара о французских городах. Она вышла в журнале «Moyen Age»[51] практически одновременно с рецензией Эспинаса, опубликованной в «Анналах». Эти тексты во многом близки или совпадают. Согласно Блоку, выводы, сделанные на отрывочном материале и не доведенные до размеров ясных формул, могут быть интересны разве что будущим исследователям пяти рассмотренных городов. Для всех остальных историков они недостаточны и ничему научить не могут. Потому Оттокар не должен обрушиваться с критикой на французских ученых. Примерно это мы слышали от Эспинаса, но в претензиях Блока одновременно есть свой колорит. Рецензент квалифицирует исследовательскую плоскость Оттокара как историю городских учреждений. Такое определение для него подразумевает, что, кроме того, существует отдельно социальная история городов, не изученная автором. Оттокар, по словам Марка Блока, не изучил «социальную структуру» и из-за этого толком не разобрался даже в «конституционной истории». Можно сказать, что история напоминает основателю «Анналов» игру в шахматы. С такой точки зрения, Оттокар занят разбором шахматных партий, не удосужившись рассказать о том, какие шахматные фигуры существуют. То, что история может походить на что-то другое, не обсуждается. Я бы еще добавил, что в двух рецензиях Блока трудно не узнать его будущей работы «Феодальное общество» – книги о шахматных фигурах.

То, что работы М. Блока и Л. Февра и журнал «Анналы» так полюбились в Советском Союзе, конечно, не случайность. Книги Н. П. Оттокара выглядят хорошим тестом для других. Не знаю, что еще может принести в историографию столько ясности. Неясности бывают от объяснений. Попытки решать вопросы силой ума – главный порок современных работ по историографии. Когда люди пускаются в объяснения, тут и возникают путаницы. Пример работы хорошего историка все расставляет на свои места. Еще раз хочу повторить замечание Коллингвуда: идеализм в истории ведет к скептицизму и недобросовестности исторического сознания.

Впервые опубликовано в кн.: Дубровский И. В. Очерки социальной истории средних веков. М., 2010.