Алексей Толочко. Киевская Русь и Малороссия в XIX в. Киев, 2012 / Ф. Гайда

Алексей Толочко. Киевская Русь и Малороссия в XIX в. Киев, 2012 / Ф. Гайда

Бросив взгляд на аннотацию, читатель первым делом увидит интригующую фразу: «На рубеже XVIII–XIX веков мало кому пришло бы в голову, что такие разные регионы, как «казацкая» Малороссия, «запорожская» и «татарская» Новороссия, «польские» Волынь и Подолье и «австрийская» Галиция имеют общую историю и заселены одним народом» (см. также С. 66).

Подобное утверждение заранее выносит за  скобки возможность пребывания на всем этом масштабном пространстве русского (руського, русинского) населения. Но авторская интрига не в этом. У Алексея Толочко на первом плане другой тезис: эти земли не были заселены «украинцами». В самом деле, складываться эта новая идентичность будет гораздо позднее — после 1917 г., и, пожалуй, столь широко ее конструировать позволяло именно наличие на этом пространстве единой общерусской исторической основы. Опереться можно было на близость диалектов, кириллическую письменность, сходные бытовые черты. Но, опять же, речь не об этой перспективе.

Алексей Толочко пошел в  противоположном направлении. Причем в  прямом смысле слова. Книга имеет необычную композицию. Автор начинает с  оформления концепции «длинной» истории Украины, совершенного М. С. Грушевским (Гл. 1). Именно она доныне довлеет над умами украинских историков, общественных деятелей, ее преподают в школах. Далее автор книги ищет возможных предшественников этого представления, показывая, как в  России  в конце XVIII — первой половине XIX в. происходило «открытие» Малороссии и  ее культурной самобытности (Гл. 2). Первые две главы, составляющие половину книги, реконструируют внешний взгляд на Украину (представления Грушевского были все же продукцией преимущественно великороссийского производства). В последующих главах речь идет о попытках выстроить собственно малороссийское видение. Историческая идентичность Малой Руси в ее «короткой» версии утверждалась в местной историографии конца XVII — XVIII в. (Гл. 3). Затем она прошла через горнило секуляризации (Гл. 4) и завоевала дворянскую душу на почве борьбы за корпоративные привилегии (Гл. 5). Однако позднее эта «короткая» история была дезавуирована самими малороссиянами: ее в полемике с москвичом М. П. Погодиным разоблачал киевлянин М. А. Максимович (Гл. 6). Первая глава книги начинается ярко:

«Киевская Русь умерла, не оставив завещания и не упорядочив дела. Умерла, когда дела были в расстройстве, а имущество описывали для конфискации. Добрые люди растащили что осталось, да и зажили себе, беззаботно проматывая остатки некогда крупных имений. Наследники появились позже, с сомнительными бумагами и неопределенной степени родства с покойником» (С. 11).

Однако о чем все же идет речь? Понятие «Киевская Русь» — сугубо историографическое, в древности не существовавшее. Историки XIX — нач. ХХ в. (М. А. Максимович, С. М. Соловьев, Н. И. Костомаров, В. О. Ключевский и др.) называли так киевскую область, земли Среднего Поднепровья. В начале ХХ в. наряду с узкогеографическим появилось еще одно значение — хронологическое: под «Киевской Русью» стал пониматься первый (киевский) период истории России (Х–XII вв.). То и другое значение подразумевало помещение «Киевской Руси» в широкий контекст русской истории. Стоит ли удивляться, что Грушевский не пользовался этим понятием, предпочитая ему термины «Київська держава» и «Руськая держава»?

Впрочем, Толочко дает определение: Киевская Русь — «средневековое государство, существовавшее в IX–XIII веках» (С. 12). Именно так этот термин стал употребляться в советской традиции: он появился в советских учебниках по истории, написанных после 1934 г.; учебник по истории СССР образца 1937 г. создавался вместе с «Кратким курсом истории ВКП (б.)», по указанию И. В. Сталина и при его личной правке. Академик Б. Д. Греков, отвечавший за подготовку разделов до XVII в., одновременно подготовил свои основные труды «Киевская Русь» (1939) и «Культура Киевской Руси» (1944), где вслед за Грушевским (членом Академии Наук СССР с 1929 г.) писал:

«Считаю необходимым еще раз указать, что в своей работе я имею дело с Киевской Русью не в узкотерриториальном смысле этого термина (Украина), а именно в том широком смысле «империи Рюриковичей», соответствующем западноевропейской «империи Карла Великого», — включающей в себя огромную территорию, на которой впоследствии образовалось несколько самостоятельных государственных единиц. Нельзя сказать, что процесс феодализации в изучаемый отрезок времени на  всем огромном пространстве территории Киевского государства протекал по  своим темпам совершенно параллельно: по великому водному пути «из варяг в греки» он, несомненно, развивался интенсивнее и  опережал центральное междуречье [Волги и Оки. — Ф. Г.]. Общее изучение этого процесса только в главнейших центрах этой части Европы, занятой восточным славянством, мне кажется в некоторых отношениях допустимым, но и то с постоянным учетом различий природных, этнических и исторических условий каждой из больших частей этого объединения».

Греков прямо отрицал как основное дореволюционное применение термина «Киевская Русь» («узкотерриториальное»), так и второе (хронологическое). Он отмечал, что территории обширного «Киевского государства», где сейчас расположена Москва, были развиты слабо, а в дальнейшем вообще начали свое самостоятельное развитие (как Франция и Германия после распада империи Каролингов). Подобные представления Грекова вполне укладывались в схему Грушевского, только ярлык «Киевская Русь» ему не принадлежал. Итак, Алексей Толочко следует в фарватере этой концепции.

Но что же в таком случае «умерло» в XIII в.? Что представляло собой то самое «государство», которое не перенесло раздробленности и монгольского нашествия? Династия? Она выжила. Государственный аппарат? Правовое пространство? А были ли они? Можно  ли говорить об  исторической преемственности между эпохами? Вера, язык и культура не погибли. Уровень тогдашнего политического развития был таков, что все государственное начало заключалось в одних князьях. Но к какой из двух эпох принадлежит, скажем, Александр Невский? Можно ли отрицать его историческую связь с прадедом Юрием Долгоруким и внуком Иваном Калитой? Первый московский князь Даниил Александрович по прямой мужской линии приходился галицкому князю Даниилу Романовичу пятиюродным братом, их общим предком был Владимир Мономах (а по женской линии родство было еще более тесным). Оба Даниила по праву были преемниками Мономаха. Его напор и боевые качества с лихвой проявились у галицкого потомка, братолюбие и миротворчество — у московского.

Праздник Покрова (14 октября), к которому позднее приурочила свое основание галичанская УПА (современная УПА запрещена в России как террористическая организация), был введен на Руси в XII в. «первым москалем» Андреем Боголюбским. Толочко пишет, что спор о наследии Киевской Руси нельзя решить «по?научному», поскольку наука таких ответов не дает (С. 12). Конечно, мы не можем сказать, кто из двух Даниилов обладал каким количеством акций фирмы «Киевская Русь: Мономах и сыновья» и имел ли контрольный пакет, но  вполне очевидно, даже и  «по?научному», что русское наследие принадлежало обоим. Другое дело, что развитие этого наследия на Северо-Востоке было обеспечено подвижничеством преподобного Сергия и усилиями московских князей, а на Юго-Западе осложнено политической и религиозной экспансией со стороны соседей.

В результате холмский епископ Кирилл, избранный в 1243 г. митрополитом Киевским и всея Руси при поддержке Даниила Галицкого, стал соратником Александра Невского и сторонником его курса в отношении Орды. Митрополит Петр, уроженец Волыни, выступал союзником Ивана Калиты. Правой рукой Дмитрия Донского на Куликовом поле был другой волынянин — Дмитрий Боброк Волынский. Приток выходцев из Южной Руси способствовал быстрому восхождению Москвы.

Стоит обратить внимание и  на  иконописную традицию: мы видим ее возрождение и расцвет на Северо-Востоке уже к концу XIV в., в то время как Юго-Запад представляет собой совсем иную картину. На рубеже XVI–XVII вв. южнорусские церковные круги возродили и затем активно культивировали идею преемственности Малороссии по отношению к Руси св. Владимира: то в борьбе против унии, то  открещиваясь от  подозрений в  чистоте веры со стороны Москвы (С. 137–143).

Но когда в конце XVII в. по мере роста малороссийского влияния в отношении самой России нужда в самооправдании отпала, иссякла и идея привязки малороссийской истории к любым домонгольским древностям, после чего она стала выводиться из казацкого истока (С. 143–145).

Отметим, что в  то  же время происходила массовая миграция украинского населения на  левый берег Днепра: политическая неразбериха, турецкая экспансия, закрепление новых границ немало этому способствовали. Днепровский рубеж просуществовал более века — до второго раздела Речи Посполитой в 1793 г. В результате к началу XIX в. «Украиной» в России считали небольшую, в две губернии, территорию левобережной Малороссии (С. 65), лишь с 1840?х гг. распространив это понятие на Правобережье, в силу чисто исторических представлений о единстве обоих берегов (С. 132).

Изначально современники-великороссы не вписывали «малороссийский народ» в некую «широкую» русскую народность — ни в плане этнографического настоящего, ни в плане исторического прошлого (С. 69). Однако не стоит требовать от этого времени повышенной концептуализации и терминологической четкости: понятие «народ» было слишком расплывчатым и многогранным. Казаков с различных российских окраин, отличавшихся своим бытовым устройством, тоже не объединяли с русским народом.

Несколько ранее (до 1812 г.) не вписали бы в его состав и «благородное дворянское сословие», разумевшее французский не в пример лучше русского. Лишь отдельные теоретически заостренные умы начала XIX в. (случайно ли, что немецкого происхождения?) задавались вопросом о пределах русской народности. Националист П. И. Пестель в своей «Русской Правде» делил «народ русской» на пять «оттенков», различаемых, по его мнению, лишь «образом своего управления» (т. е. административным устройством): «россиян», «белорусцев», «русснаков», «малороссиян» и «украинцев». По Пестелю, «русснаки» проживали в  Киевcкой, Подoльской и  Волынской губерниях, а «украинцы» — в Харьковской и Курской.

С другой стороны, как отмечает Толочко, в эти времена домонгольская Русь ассоциировалась только с Поднепровьем, если не  считать «короткого взлета» Владимиро-Суздальской земли (С. 69–70). Тут уместно было бы вспомнить еще и Новгород Великий, который со времен Н. М. Карамзина был никак не менее ярким образом русских древностей. Новгородская София в сравнении с  кардинально «переосмысленной» в  эпоху барокко киевской была (да и сейчас остается) гораздо более выраженным зримым образом архаики XI в. Как, впрочем, Владимир и Боголюбово дают такую же пищу для воображения в отношении XII в. Былины, которые становятся известны именно в начале XIX в. (впервые под ред. А. Ф. Якубовича: Древние русские стихотворения. М., 1804), сохранились на русском севере, а не на юге. На юге, наоборот, ничего не осталось, и путешественники были бы разочарованы, если бы их взору не представлялась заставлявшая забыть всё «российская Италия» (С. 70, 72, 97, 132–133).

Там сердце радовал «малоросс — дитя природы», который, как и  положено истинному итальянцу, был весел, певуч и  ленив (С. 102). Сами выходцы из Малороссии активно участвовали в создании подобного пасторального стереотипа (С. 114). Толочко настаивает на том, что зачастую «выходцы» были фиктивные, например, Я. М. Маркович, хотя и родившийся там, но подростком уехавший в Великороссию и написавший свой труд на основании чужих работ и еще до собственного путешествия по Малороссии (С. 115, 121–122). Не отрицая подобного вывода, все же отмечу, что у Марковича, в отличие от его предшественников (В. Г. Рубана и др.), пользовавшихся вполне традиционной для своего времени терминологией, есть новшества, вполне, как представляется, оригинальные: в частности, Маркович сообщает об «украинцах, степовиках и полевиках», населяющих Полтавскую и юг Черниговской губерний; причем этих «украинцев» автор четко отделял от остальных малороссиян.

Уже сложившиеся в начале XIX в. в Малороссии представления о ее «короткой» истории озвучил несколько позднее московский профессор М. П. Погодин. Он отмечал, что малороссияне вполне самобытны (С. 219), их предки в основной своей массе при?шли с Карпат (С. 213), и именно поэтому Малороссия не сохранила былин и преданий о домонгольских временах (С. 211). Хотя Погодин и не изобретал велосипеда, Толочко все же прав, когда говорит о новизне такого подхода, пытавшегося набросать историю народа в противовес истории монархов. Автор книги указывает в качестве прототипа заочную полемику Н. А. Полевого («История русского народа») с «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина (С. 230). Однако в спор с Погодиным вступил его друг киевский историк М. А. Максимович, возродивший старое представление церковной историографии XVII в. о преемственности малороссийской истории по  отношению к  домонгольской Руси. Максимович считал малороссиян частью русского народа и в этом смысле занимал более «государственную» и старомодную позицию, чем Погодин. Но она была скорее идеологической, чем научной: киевский историк не имел и не мог иметь доказательств непрерывности этнических процессов в Среднем Поднепровье в XIII–XV вв. (С. 223).

Таким образом, несмотря на  существующий в  современной украинской историографии и публицистике стереотип, Максимович совсем не был идейным предтечей Грушевского (С. 210).

XIX век потребовал от историков создания «длительной» истории, и в результате Грушевский воспользовался аргументами Максимовича — но лишь для того, чтобы сформулировать принципиально иные выводы (С. 235). Толочко считает, что именно «короткая» версия наиболее подходила для создания украинского национального мифа (С. 202–203). Неслучайно и существование до сих пор массового стереотипа о  «казацком периоде», снабдившем украинцев «уникальным, не совпадающим ни с каким иным, историческим опытом» (С. 44– 45). Однако утвердиться суждено было именно «длинной» истории, которую несли с собой представители великоросской традиции: и в конечном счете не так важно, где — в Петербурге, Киеве или Львове — они могли опубликовать свои труды. Грушевский был русским народником  — это самое главное в  его подходе. Национализм, из  которого выросла вся «схема национальной истории Украины» (С. 7), был лишь наслоением, производным. «Националистический» (С. 43) историк в первую голову был политиком «выраженных социалистических убеждений» (С. 41).

Однако стоит добавить: на окраинах империй идея социальной справедливости легко и последовательно сочеталась с проектом национального освобождения. Из идеологии националистического социализма вышли многие политики Центральной и Восточной Европы I половины XX в. Толочко прав: XIX век был временем создания больших национальных историй. При этом он отмечает: «Большинство национальных историй (в том числе и в Европе) были созданы еще до того, как сформировались соответствующие нации. Биография предвосхищала рождение ребенка» (С. 15). Понятие «нации» слишком многозначно, однако в данном контексте оно у Толочко имеет ясно выраженное этническое звучание. Неслучайно в книге отмечается, что народов даже в старой Европе было больше, чем государств (С. 18).

Не вполне очевидное утверждение (в середине позапрошлого века государств в Европе было более 60), но позволяющее уточнить терминологию. Толочко выступает в защиту безгосударственных народов-наций, которые и обрели право на историю только с появлением в XIX в. истории как науки. Эти народы можно было изучать как живую природу, уже вполне традиционными для естественных наук средствами (С. 19). Это, как отмечается, касалось и украинцев, правда с оговоркой: «Украинцы несколько запаздывали по сравнению с общим движением, но ненамного» (С. 14).

Тут стоит задаться вопросом по поводу этого самого «ненамного»: какие еще европейские этносы-нации сформировались позднее конца XIX в.? Пожалуй, кроме самих украинцев, никого и не вспомнишь. И чем позднее шло формирование, тем искусственнее была сама конструкция. Толочко цитирует Б. Андерсона, утверждающего, что «у нации нет Творца» (С. 16). Творца?то нет — но есть творцы. Во главе украинского пантеона творцов оказался Грушевский. Ему пришлось преодолевать национальное «запаздывание» страстным порывом научной воли. Чем древнее были воображаемые истоки новой нации, тем более прочным становилось идеологическое обоснование ее существования. И в результате древние боги антов нашептали Михаилу Сергеевичу, откуда есть пошла земля Украинская. Именно создание большой «схемы» истории Украины стало основным деянием Грушевского. Так думал он сам, так считает и Толочко (С. 12–13).

Грушевский не любил писать статьи по конкретным проблемам (С. 33), он создавал национальный исторический эпос. Научный характер он имел постольку, поскольку, как отметил Дж. Армстронг, «научная история» была частью «наднационального интеллектуального мифа девятнадцатого века, мифа о науке и научности» (С. 44). Идеология тут предшествовала науке: первоначален был постулат о наличии единого украинского народа (С. 25). Это обосновывалось описанием географического пространства и антропологических данных (в которых, однако, никакого единства не было), а также диалектов, якобы не только близких друг другу, но и в той же степени далеких от своего окружения. Почему население «внутри таким образом очерченного круга» должно составлять «одну нацию, а не, скажем, две или четыре», как верно отмечено Толочко, Грушевский не пояснял (С. 26–28). Он вполне отождествлял понятия «народ» (простой народ, третье сословие) и «нация» (С. 26), что вполне укладывалось в идеологию народничества и раннего национализма. Грушевский утверждал идею социальной и культурной непрерывности развития народа в пику его политическим провалам (С. 31). Отсутствие сколько?нибудь значимых данных по какому?либо периоду трактовалось в пользу отсутствия разрыва этой непрерывности (С. 41–42).

Начальную точку формирования украинского народа («древнеукраинских племен») Грушевский находил в IV в. н. э. Толочко иронизирует: «Между двумя точками можно провести только одну прямую» (С. 32). Если учесть, что нацию еще только предстояло сконструировать, то второй точкой становилась переносица, на которой покоились очки историка: близорукость не мешала прозревать захватившую сознание идею на шестнадцать веков вглубь. Ментальная связь столетий в отдельно взятой голове историка-идеолога выстраивается тем жестче, чем сильнее желание выстроить эту единственную прямую. И чем жестче сама «генеральная линия», тем глубже в историческую толщу она уйдет. Знания тут скорее мешают.

Помогают политическая сознательность или коммерческий интерес. В данном случае — первое. Между тем эпическая картина вышла достаточно противоречивой: если она включала в себя Древнюю Русь, то на этой исторической почве возникала неизбежная конкуренция с Россией. Проблема решалась не  очень умело. По  Грушевскому, «украинцы» самозародились в Среднем Поднепровье, а великороссы возникли в  Волго-Окском междуречье, посредством метисации «украинцев» с финно-уграми. Как верно отмечает Толочко, по Грушевскому, «великороссы возникли половым путем, что и отличает их от украинцев» (С. 37). Автор книги отмечает слабость Грушевского по отношению к расовой теории, которую в  данном контексте отстаивал Ф.  Духинский, отказывавший русским в арийском происхождении (С. 37). Как бы то ни было, российская история становилась «поздним ответвлением украинской» (С. 38). Тем самым они все же объединялись. Куда ни кинь — всюду клин.

Несмотря на  социально-экономический пафос, Грушевский все же опирался на политический каркас. Магистральная линия рисовалась следующей: Киевская Русь, Галицко-Волынское княжество, Великое княжество Литовское, казаки, Гетманщина. Толочко отмечает: на самом деле Грушевский не был оригинален, он лишь отказывался от «схемы» Лаврентьевской летописи ради «схемы» летописи Ипатьевской. Таким образом, он не ломал прежнее представление, а создал собственное — в рамках той же логики. Выбор по своей сути был сугубо идеологическим (С. 38–42). Вместе с тем он требовал не только перепрыгнуть из Киева в Галич (что было не так трудно), но затем — в Вильну, а из нее — в Сечь, а это уже представлялось гораздо более проблематичным.

Звезда Галицко-Волынской земли явно закатилась к XIV в., после чего она на полвека стала ареной польско-литовской борьбы и в результате была разорвана на части. Какой уж тут исторический трансфер? Киев перестал быть резиденцией князей уже с 1243 г., в нем утвердились баскаки. Постепенное возрождение началось вряд ли ранее конца XIV в., но до середины XV в. шло едва заметно. Численность населения Киева домонгольского времени (50 тыс. чел.) была вновь достигнута только в середине XIX в. — через шестьсот лет. Митрополичья резиденция была перенесена во Владимир и позднее в Москву; после окончательного разделения двух частей Русской Церкви в середине XV в. Западнорусская митрополия утвердилась в Киеве только в 1538 г., чтобы уже в 1596 г. отпасть в унию. Не лучшей была и судьба Чернигова. Столица Черниговского княжества после Батыева погрома была перенесена в Брянск (древнейший вариант был более говорящим: Дебрянск), в лесную глушь.

В течение двух веков после нашествия монголов Южная Русь переживала тяжелейший кризис — и далеко не только политический. Как и отмечает Толочко, проследить историческую связь между домонгольской Русью и казацкой эпохой практически невозможно. «Киевская Русь», если понимать ее в первоначальном, узко географическом, смысле слова, действительно приказала долго жить. Попытка привязать ее к последующей украинской истории напоминает репродукцию, замыкающую книгу Толочко. Это картина Генри Фюзели (1741–1825) «Художник, приведенный в отчаяние величием обломков древности». Обломки изображены фантасмагорически эклектично: в  виде указующей руки, выступающей из обломанной стопы. Стопа, вполне очевидно, сохранилась от Киевской Руси, рука принадлежит алхимику Грушевскому.

В самом деле, есть от чего впасть в историографическое отчаяние. Борясь за историю и за науку, Грушевский в первую очередь вел политическую борьбу. И книга Толочко выиграла бы от того, если бы в ней было несколько больше политического контекста XIX  в. Иначе контекст рискует быть подмененным идеологическими клише. Так Толочко походя замечает, что Валуевский циркуляр 1863 г. и так называемый Эмский указ 1876 г. жестко ограничили «права украинского языка» и «деятельность местных патриотов» (С. 218). Автор выражает признательность российскому историку А. И. Миллеру за наставничество (С. 8), а ведь именно в его работах этот сюжет рассмотрен специально.

Изданный министром внутренних дел П.  А.  Валуевым в  разгар Польского мятежа 1863–1864 гг. циркуляр, как известно, не ограничивал литературных изданий, пресекая лишь печатание учебной и духовной (то есть вполне функциональной) литературы на  языке, самостоятельность которого от  русского тогда была отнюдь не очевидна. При этом Валуев ссылался на мнения самих малороссиян, и, как показывает Миллер, это не было уловкой или фальсификацией. Подписанный императором журнал совещания 1876 г. («Эмский указ») конкретизировал положения циркуляра 1863 г.

Тотальным «запретом украинства» он, безусловно, не был. Инициатором принятых мер стал один из «местных патриотов» М. В. Юзефович. Через 12 лет после появления журнала он добился реализации еще одной меры — установления в Киеве памятника Богдану Хмельницкому. Вышеупомянутый Фюзели, мастер изображать безумие и кошмары, был любимым художником доктора З. Фрейда. В своей книге Алексей Толочко также выступает своеобразным психоаналитиком, распутывающим историографические комплексы прошлого. Те самые комплексы, которые так сильно отдаются в головах и в наше время.