Украинцы в предреволюционной России: определения, политика, представления / Теодор Р. Уикс

Украинцы в предреволюционной России: определения, политика, представления / Теодор Р. Уикс

В Российской империи с ее многочисленными этническими группами украинцы всегда стояли особняком и являлись камнем преткновения как для должностных лиц, так и для русского общества. В зависимости от того, какое определение выбрать, в них видели либо крупнейшее этническое меньшинство империи (по переписи населения 1897 г. насчитывавшее более 22 млн человек), либо всего лишь часть русского народа, не создающую каких-либо особых проблем для властей империи.

Ни тот, ни другой взгляд нельзя назвать совершенно необоснованным. С одной стороны, к концу XIX в. активно развивалась высокая украинская культура, а за границей, в австрийской Галиции, украинский язык использовался для различных публикаций и в официальной документации. С другой стороны, в пределах Российской империи близость украинской и русской языковой, а также — по большей части — и религиозной культуры в сочетании с отсутствием хорошо развитого печатного языка и институтов высокой культуры могли восприниматься как признаки того, что украинский язык — всего лишь диалект русского, который будет поглощен последним в том случае, если носители этого диалекта получат достаточное образование (разумеется, на русском).

Начиная с 1990-х гг. было издано много важных работ, посвященных «украинскому вопросу» в Российской империи. Как указывает Алексей Миллер, «Проект “большой русской нации”», выдвинутый русским правительством (и не только им одним), едва ли представлял собой аномалию в европейской истории. В конце концов, «стандартизация» диалектов в пределах страны (на ум приходят Франция, Германия, Италия и  даже Англия / Великобритания) была в XIX в. нормой, а не исключением. «Успешному результату» (т. е. лингвистической и  национальной ассимиляции украинцев в русский народ) препятствовали (по меньшей мере) два фактора.

Во-первых, по причине слабо развитой русской национальной идентичности и неспособности российского государства в широких масштабах открывать школы и насаждать грамотность большинство украинцев к  началу XX  в. оставались не затронутыми русскоязычной грамотностью, в отличие, например, от большинства современных им баварцев, обученных стандартному немецкому.

Во-вторых, русское правительство опоздало: к  концу XIX  в. национализм как политическое и  культурное движение завоевал широкую легитимность.

Национализм, так сказать, «витал в воздухе». А украинский национализм, в частности, получивший развитие в конце XIX в. в Габсбургской империи, вполне укоренился и приобретал влияние уже к 1870-м гг. Вообще говоря, консервативная украинская (или «малороссийская») элита часто отмежевывалась от  украинского национального движения, отдавая предпочтение идентичности более местного характера. Такая гибридная идентичность позволяла ей подчеркивать свое чувство принадлежности к Российской империи и в то же время не отказываться от своих западно-русских корней. Наиболее углубленный анализ «малороссийской идеи», того, кто был ее сторонниками, и  как они применяли эту идею в  качестве политического инструмента, можно найти в  недавней книге Фейт Хиллис «Дети Руси».

В то же время консерваторы по другую сторону границы, в австрийской Галиции, могли использовать «русофильство» в качестве политического орудия  против польских элит, украинских либеральных и социалистических идей и угрозы централизации, исходившей из Вены. То, что консервативные элиты «юго-западных губерний» России и очень похожие на  них галицийские консерваторы имели возможность брать на вооружение совершенно разные версии «украинства» в качестве политического инструмента, свидетельствует о том, что украинская идентичность в тот момент еще не устоялась и отличалась мультивалентностью.

Что касается русского общества конца XIX в., то как будто бы не  существует особых причин сомневаться в  том, что большинство образованных русских не воспринимало концепцию отдельного украинского народа сколько-нибудь серьезно. В конце концов, русская история по традиции берет начало от Киева и князя Владимира  — русскую национальную идею было трудно себе представить без украинской территории. Возможно, наилучший пример этой неспособности русского общества воспринимать украинцев как иной народ мы найдем в лице либерала Петра Струве. В другой работе я назвал его «национал-либералом» за то, что наряду с  либеральными (демократическими, конституционными) идеями он исповедовал сильную и  даже шовинистическую концепцию русской нации. По  мнению Струве, русский народ был динамичным, растущим организмом. Струве считал, что после отмены всех ограничений (и культурных, и политических) для населения украинских губерний местные жители поймут, в  чем состоят их подлинные интересы, и сделают выбор в пользу общерусской идентичности.

Разумеется, события XX  века показали, что Струве заблуждался. Но мне кажется, что в его нежелании замечать существование сильной — по крайней мере, в потенциале  — украинской идентичности отражались общие настроения российской образованной общественности, включавшей, разумеется, и многих представителей царской администрации в украинских губерниях.

Официально Россия всегда отрицала наличие какой-либо политики русификации в смысле полного устранения иных лингвистических или культурных групп. Но при этом Санкт-Петербург неизменно отказывался признавать существование как украинского, так и белорусского народов. С точки зрения Российской империи две эти этнические группы являлись всего лишь «частями» единого русского народа. В соответствии с этой логикой русские могли утверждать, что, согласно переписи населения 1897 г., они составляют более половины (почти две трети) всего населения империи. Без украинцев и белорусов их доля не достигала бы и половины.

Значение «украинского вопроса» последовательно возрастало начиная с рубежа веков, и к 1914 г. этот вопрос представлял собой одну из наиболее злободневных проблем, угрожавших существованию империи. Однако в ходе своих исследований мне не удалось обнаружить сколько-нибудь серьезной озабоченности проблемой украинцев per se или «украинским вопросом» среди должностных лиц империи на правобережной Украине в 1894–1914 гг.

На следующих нескольких страницах я попытаюсь изложить итоги моих изысканий. Возможно, самым примечательным аспектом общей политики Российской империи по отношению к украинцам на рубеже веков являлось нежелание российского правительства признавать украинцев как национальность, отличающуюся от русских и белорусов. Хотя российское правительство, безусловно, жестоко подавляло любые попытки насаждать украинский язык и  украинскую культуру, в целом у меня сложилось впечатление, что российские власти уделяли сравнительно мало внимания «украинской угрозе» и считали украинские (малороссийские) массы не потенциальным врагом (по крайней мере, на «национальном» уровне), а союзником в борьбе с более актуальными угрозами — в первую очередь евреями и поляками. В данной дискуссионной статье мне хотелось бы развить этот тезис и предложить несколько возможных объяснений такого молчания в официальных документах. Нижеизложенное не  претендует на  всеобъемлющий анализ «украинского вопроса» в  предреволюционной России. Скорее мне  бы хотелось предъявить ряд весьма специфических фактов и на основе этой информации предложить ряд выводов. Источники, на которые опирается моя аргументация, сами по себе достаточно узки и «специфичны»: вполне возможно, что при выборе другой точки зрения нашим глазам предстанет совершенно иная картина. Тем не  менее существование регионального разнообразия в пределах Украины — тема, сама по себе достойная нашего внимания. Мои архивные исследования ограничивались тремя юго-западными губерниями — Киевской, Волынской и Подольской — и касались главным образом эпохи правления Николая II, и в первую очередь выдвигавшегося в эти годы проекта создания Западного земства.

Этот регион отличался от Восточной Украины большой долей евреев, поляков и даже постоянно проживавших там немцев и чехов. Три эти губернии были сгруппированы в одну административную единицу под управлением киевского генерал-губернатора. Кроме трех этих губерний, я изучал также регион к западу от реки Буг, так называемый «Холмский край», где проживало несколько сотен тысяч украинцев. Этот регион особенно интересен из-за уникального религиозного положения населявших его украинцев: они составляли последнюю униатскую конгрегацию, оставшуюся в Российской империи после 1839 г., хотя и эти униаты были «воссоединены» с Русской православной церковью по указу 1875 г.

Кроме того, именно это «русское» население намеревались «защитить» власти империи путем создания в 1912 г. Холмской губернии. В этой губернии имперские власти считали своим главным врагом польских землевладельцев. В  конце концов, они восставали против Российской империи в 1830 и 1863 гг. В особенности после второго из двух этих восстаний имперская политика в «Западном крае» (в  его состав входили не  только преимущественно украинские юго-западные губернии, но и шесть «литовских» и  «белорусских» губерний) ставила своей конкретной целью уменьшение польского культурного влияния, ослабление польской экономической власти и сдерживание католической церкви.

В  борьбе за  «возвращение этих древнерусских земель» официальная Россия считала местное крестьянское население (особенно православное) своим союзником в  борьбе с  польской шляхтой. Даже литовцы, чья культура и язык были однозначно далеки от русских, рассматривались не как угроза, а как группа, которую следует обхаживать в надежде оторвать ее от польско-католической культуры.

В целом русское правительство после 1863 г. видело в Западном крае лишь одного главного врага: польскую шляхту. Любое ослабление поляков приветствовалось имперскими властями, и, наоборот, все, что могло укрепить позиции поляков по отношению к русским, расценивалось крайне неодобрительно. Другой «нежелательной народностью» на  Юго-Западе, несомненно, являлась еврейская община. Хотя сегодня уже трудно найти историков, которые  бы поддерживали старое убеждение в  том, что российское правительство активно подстрекало население к погромам, не менее очевидным представляется и то, что официальная Россия относилась к евреям очень подозрительно и неприязненно. В плане общего отношения русских официальных лиц к евреям показательны принятые в мае 1882 г. «Временные правила», еще сильнее ограничивавшие права евреев с целью защитить «русских крестьян» от их «эксплуатации» евреями. Русские должностные лица, критикуя и осуждая погромы 1881 г., в то же время объясняли их как «естественную реакцию» местного крестьянства на  экономическое доминирование евреев в этом регионе. Это объяснение было облачено в юридические формулировки во «Временных правилах» 1882 г. На протяжении следующих десятилетий евреи появляются в официальных документах почти исключительно в качестве лиц, уклоняющихся от призыва и от налогов, ростовщиков и (в особенности это касается молодого поколения) социалистов — то есть элементов, от которых следовало защищать «коренное русское население». Так какое же место занимали украинцы в этом «национальном уравнении»?

Официальная Россия почти во всех случаях уверенно ставила украинские крестьянские массы на сторону «русских» против евреев и поляков. Но как согласовать этот аргумент с жестокой антиукраинской политикой, проводившейся Русской империей в те же самые годы? Думаю, что источником этого мнимого противоречия служат расхождение между политическими и национальными ценностями и сами ключевые понятия и концепции, как они определялись российскими должностными лицами на рубеже веков и образованным населением столетием позже.

Российская империя, как нередко отмечается, не являлась национальным государством, и ее руководящим кругам было свойственно нечеткое и «задаваемое ситуацией» понимание термина «русский» (почти всегда встречающегося в официальных источниках в таком виде и реже в виде «российский»). Свойственное нам представление о весьма четких границах между национальностями, в  том числе между украинцами и  русскими, было весьма чуждо официальным лицам в  предреволюционной России, как и (по большей части) весьма высокая ценность, которую мы придаем национальной идентичности. Российская империя отношениях оставалась «донациональной»: в ней не существовало юридического определения «русских», и в тех случаях, когда должностным лицам приходилось определять «национальность» конкретного лица, в конечном счете верх над всеми прочими факторами почти всегда брала религия, а не язык или культура. Соответственно, украинцы, после 1875 г. все до единого официально числившиеся православными, согласно этому критерию переставали существовать в качестве отдельной группы. К этому прибавлялись близкое родство украинского и русского языков, русская историческая концепция Киевской Руси как «колыбели русского государства», относительная слабость (сложившаяся по очевидным причинам!) высокой украинской культуры в XVIII и XIX вв. и владевший официальными кругами почти маниакальный страх перед поляками, жившими в этом регионе, и в результате украинцы превращались в безликую массу крестьян, которых с легкостью могли перетянуть на свою сторону русское государство и русская культура.

Жестокие гонения на (высокую) украинскую культуру, развернувшиеся при Александре II, Александре III и Николае II, как будто бы противоречат этому представлению об украинцах и русских, совместно поднявшихся на борьбу с соединенной польской и еврейской угрозой. Однако в реальности, согласно официальной российской терминологии, разгром Кирилло-Мефодиевского братства и  ограничения, которым подвергалось издание печатной продукции и  образование на  украинском языке, метили не в «украинский народ» (которому в официальной терминологии, вероятно, соответствовало понятие «малороссийское племя»), а в «украинофилов», то есть в небольшую группу заблуждавшихся образованных людей, стремившихся расколоть великий русский (не «великорусский») народ.

Там, где мы видим единство (между «украинофилами», то есть национальными украинскими мыслителями и  вождями, и  украинскими крестьянскими массами), официальная Россия видела явный отрыв первых от вторых.

Тот факт, что большинство украинских мыслителей вдобавок к пропаганде своих национальных идеалов выдвигали социальные и политические требования, мог лишь еще сильнее оттолкнуть их от российского правительства. Ограничивая развитие высокой украинской культуры, то есть печатной культуры и на[1]ционального самосознания, российские власти одновременно стремились увеличить разрыв между украинской интеллигенцией и народом и уменьшить культурные различия между «малороссиянами» и, как выразился Струве, «общерусской культурой».

Разумеется, можно усомниться в  искренности российских должностных лиц, упрямо отказывавшихся признавать особый статус украинского языка и украинского народа. Однако не следует недооценивать способности людей к тому, чтобы упорно придерживаться привычных и удобных представлений и концепций, особенно в тех случаях, когда подрыв этих концепций может повлечь за собой полное переосмысление политической и социальной ситуации в целом. Для официальной России простая формула, согласно которой украинцы, белорусы и великороссы представляли собой «части» великого русского народа, лояльно поддерживающие самодержавие и  православие, была слишком удобной и слишком глубоко укоренившейся для того, чтобы ее могли поколебать какие-либо внешние реалии. Согласно этой формуле, «русские» составляли большинство империи; без нее в империи преобладало бы нерусское население. Отказ от этой формулы потребовал бы полного пересмотра тех доводов, на которые опиралась государственная политика в западных губерниях, в официальных источниках постоянно называвшихся «исконно русским краем»: властям пришлось  бы отбросить простую дихотомию, включавшую коварных поляков и  верноподданных «русских» крестьян. Кроме того, признание существования украинцев, отличающихся от русских, вынудило бы российское правительство дать более четкое определение национальности по  сравнению с прежними. Поэтому едва ли удивительно, что должностные лица Российской империи вплоть до самого ее краха никогда всерьез не задумывались об отказе от этого удобного подхода.

До настоящего момента я излагал — в обобщенном виде, довольно догматически и наверняка не без преувеличений — свои представления об официальном российском подходе к «украинской проблеме». Ниже я постараюсь обосновать вышесказанное архивными документами.

Сперва мы рассмотрим «украинскую проблему», какой она предстает в ежегодных отчетах из юго-западных губерний (1894– 1914 гг.), затем изучим украинский компонент вопроса о Западном земстве и, наконец, обратимся к Холмскому проекту. Во всех трех случаях нам почти не встретятся упоминания об украинцах per se. Опять же, официальный дискурс удалял украинцев из общей картины, допуская лишь существование простой дихотомии «русские — поляки». При изучении ежегодных отчетов, на протяжении двух с лишним десятилетий поступавших из  юго-западных губерний, невозможно не  изумляться тому, как редко в  них упоминаются украинцы и  украинское национальное движение. Некоторые темы — такие, как сельские проблемы, недостатки муниципального управления, низкий образовательный уровень крестьян, еврейский и польский вопросы — затрагиваются почти ежегодно.

Но мне не удалось найти ни одного упоминания об украинском национальном движении — и вообще местное «коренное население» упоминается в этих отчетах почти исключительно в качестве необразованных «русских» или, в редких случаях, «малороссиян». Когда губернатор Киевской губернии ссылался на беспорядки 1898 г. в Киевском университете, «на почве чисто национальных интересов», он имел в виду агитацию, которую вели местные польские студенты. Точно так  же губернаторы снова и  снова поднимают тему сельских беспорядков, но только не в контексте национального противостояния  — разумеется, за  исключением конфликтов между «русскими» крестьянами и польскими помещиками. Например, губернатор Подолья в своем отчете за 1905 г. упоминает о  том, что в  районах, примыкающих к  австрийской границе, распространялись брошюры «на местном малороссийском наречии», призывавшие крестьян к забастовкам и бойкотам, но в данном контексте у него, судя по всему, вызывал обеспокоенность не национальный вопрос, а социальные аспекты аграрных отношений. Яркое, но не уникальное описание местного крестьянства приводится в отчете Волынского губернатора за 1901 г.: «В народной жизни Волынской губернии больное место — это недостаток развития массы крестьянского населения, ее совершенная невоспитанность, полное отсутствие сознания долга уважения к чужой собственности и ее подавляющая неграмотность». В том, что касалось местных крестьян, главной проблемой был не «национальный вопрос», а их невежество и «низкий культурный уровень». Власти надеялись, что по  мере распространения государственных школ крестьянство будет «вызволено» из этого жалкого состояния. Несмотря на невежество крестьян и частые беспорядки на селе, большинство губернаторов, по-видимому, сохраняло веру в то, что один из них назвал «вековечной преданностью крестьянского сословия (царю)». Не исключено, что из-за этого упорного желания видеть в крестьянском сословии оплот империи местные должностные лица не замечали реального недовольства среди местных крестьян — в том числе и носившего национальный характер.

В одном из тех случаев, когда в отчете упоминаются конкретно «малороссияне», речь шла об отсутствии образованного слоя среди местных украинских крестьян Киевской губернии (в противоположность образованным в  массе своей полякам). В  этом контексте губернатор далее выступал за учреждение в данном регионе такого института, как земства, которые, по его словам, дадут «сильный толчок к ускорению процесса культурного развития местного населения». Однако описание предполагаемого состава этих органов местного самоуправления снова не содержит никаких упоминаний об  украинцах: «К  земскому строительству должны быть привлечены обе национальности, как русская так и польская, но под действительным контролем правительственной власти».

Местные губернаторы уделяли внимание национальному вопросу, но опять же, «мишенью» национальной политики оказывались евреи и  поляки. Принципиальная риторическая модель сводилась к тому, что в западных губерниях друг с другом сталкиваются «два государственные начала и  народности». Эту риторику, присутствующую в  речах Столыпина, можно уловить и  в  губернаторских отчетах. Губернатор Волыни считал, что эта «борьба», пусть и в приглушенной форме, продолжалась даже в конце XIX века: «в настоящее время нельзя признать совершенно прекратившеюся вековую борьбу на Волыни двух государственных начал и народностей русско-православной и польско-латинской, хотя борьба эта и не имеет теперь сколько-нибудь определенных проявлений…». Эта цитата интересна еще и проведением риторического знака равенства между национальностью и  религией  — обычно этот феномен работал на более глубоком, подсознательном уровне. Украинцы как православные люди здесь снова «исчезают» в массе «русского народа».

Губернаторы с Юго-Запада часто подчеркивали, что, по мере сокращения польского влияния, их губернии становятся все более похожими на центральную Россию. Еще в 1894 г. губернатор Волыни прибегал к этому аргументу, чтобы обосновать необходимость учреждения в его губернии земств и назначения земских начальников. Аналогичным образом его коллега в соседней Подольской губернии констатировал, что, несмотря на присутствие евреев и поляков, губерния постепенно приобретает «русский облик».

После 1905 г. мы снова видим противопоставление «русских» полякам и евреям, находящее выражение в нередких (хвалебных) упоминаниях о деятельности в  данном регионе Союза русского народа. Приведем лишь один пример: в 1909 г. губернатор Подолья одобрительно отзывался о  создании в  Каменце «Союза русских националистов» в качестве «противовеса польскому влиянию». И снова ни слова об украинцах. Этот, высокопарно выражаясь, «заговор молчания» присутствует и в государственной риторике по поводу учреждения Западного земства.

В проекте МВД уже знакомым для нас образом подчеркиваются «исторические основы» национальной борьбы в западных регионах: «Составляя исконный русский край, западная окраина в течение долгого времени находилась в политическом подчинении Польши, и в ней шла неустанная борьба между народностями русско-православной и латино-польской…». Таким образом, сильные позиции польских помещиков и католической культуры в этом регионе даже после 1905 г. требовали защищать интересы местного «русского» населения. Поэтому государственный проект предусматривал создание национальных курий, требовал, чтобы не менее половины мест в земских управах занимали русские, и устанавливал максимальную численность нерусских, которых могли нанимать эти земства30. Вообще гово[1]ря, государственный проект при определении круга избирателей предполагал использовать имущественный ценз, но мне кажется, что в  данном случае опасались не  украинского «сепаратизма», а «крестьянской темноты». Теми же риторическими путями шли и авторы Холмского проекта. Утверждалось, что местное «русское»  — иногда «малороссийское» — население в отсутствие государственной опеки могло пасть жертвой полонизации и агрессивного католицизма. Украинские публицисты указывали, что местное «русское» население в реальности принадлежит к украинскому народу, но эта точка зрения не нашла отражения в официальном дискурсе на данную тему. Он продолжал подчеркивать дихотомию «русские — поляки» и игнорировал существование каких-либо значительных различий между местными «русскими» и русскими крестьянами, скажем, в Тамбовской губернии. Главным являлись «русские национальные интересы» в данном регионе. Даже такие официальные фигуры, как варшавский генерал-губернатор Имеретинский, противодействовавшие созданию новой губернии в качестве меры, призванной защитить местных «русских», поспешили заявить, что для ограничения полонизирующего влияния уже были сделаны все необходимые шаги.

Импульсом к осуществлению Холмского проекта после 1905 г. послужил тот факт, что около 200 тыс. бывших униатов воспользовались указом о свободе вероисповедания от 17 апреля 1905 г. и перешли из православия в католицизм. Поскольку русские националисты отказывались  — отчасти справедливо  — считать новообращенных католиков поляками, сторонники Холмского проекта попробовали сделать упор не на религиозное, а географическое определение принадлежности к русскому народу. Авторы проекта подчеркивали, что новая губерния, несмотря на большую долю живущих там католиков, тем не  менее будет «русской», и выступали против поспешного приравнивания католиков к полякам. Несмотря на  это, католическое духовенство однозначно (и, вероятно, справедливо!) считалось агрессивным носителем польских чаяний и симпатий. Что касается украинцев per se, то  они снова исчезли бесследно. Почти все сторонники проекта вплоть до «торжественного открытия» губернии в 1912 г. повторяли вслед за  киевским генерал-губернатором Сухомлиновым то или почти то, что он сказал, выступая за создание новой губернии: «Выделение Холмщизны из Привислинского края совершенно необходимо в  интересах сохранения русской народности и вряд ли вызовет взрыв религиозного и националистического возбуждения, так как никаких мер для стеснения поляков не предполагается, между тем как поляки за последнее время принуждают всеми способами местное население к переходу в католичество». Угрозу российским интересам в этом регионе представляли поляки и католицизм, а не украинский сепаратизм.

Аргументы, основывающиеся на  «умолчаниях», несомненно, рискованны; власти империи, безусловно, боролись с украинским национальным движением как таковым, и  такие шаги, как использование украинского языка в  местных школах, разумеется, сталкивались с жестким противодействием со стороны официальной России. Я отнюдь не утверждаю, будто правительство Российской империи относилось хоть сколько-нибудь дружелюбно к украинскому национальному движению; скорее, в целом оно просто не замечало этого движения и даже после 1905 г. было намного сильнее озабочено польским, еврейским и  аграрным вопросами, чем «украинским сепаратизмом».

Неспособность имперских властей, как минимум, оценить значение украинского национального движения и связанную с ним опасность представляются мне показательной в плане общего неумения империи Романовых заняться решением проблемы национальности как интеллектуальной и политической категории.

Авторизованный перевод с английского Николая Эдельмана