Распутин и Гапон. Социализм и либерализм в России / Ф.А. Гайда

М. Колеров. От марксизма к идеализмв и церкви (1897-1927): исследования, материалы, указатели. М. : Циолковский, 2017.

Эта книга продолжает авторские размышления о веховской парадигме в истории русской мысли. В предисловии автор и составитель четко обозначает один из тех магистральных тезисов, которые свойственны его творчеству в целом: «Социализм доминировал в русской мысли рубежа XIX–XX вв.» (с. 5). Поскольку речь идет и о политической мысли, этот тезис провоцирует вопрос о принципах классификации всего отечественного партийно-политического спектра. Социалистические представления были базовыми для всего освободительного движения России. «Социализм» невозможно сводить к большевизму. Кадетская партия, в программе которой не было принципа неприкосновенности частной собственности, зато были положения об отчуждении части помещичьей земли в пользу крестьян и о восьмичасовом рабочем дне, отнюдь не была чужда социалистического идеала. Отношения этой интеллигентской партии с буржуазными кругами, в целом, были натянутыми.

«Русский партийный либерализм не дал ни идеологии, ни даже формулы признания массовой частной собственности», — вынужден констатировать исследователь (с. 15). В 1917 г. вопрос о включении в программу кадетской партии тезиса о «социализме» прямо обсуждался на партийных форумах, хотя окончательного решения в силу конкретных обстоятельств так и не было принято. На мартовском партийном съезде докладчик Ф. Ф. Кокошкин отмечал, что кадеты изначально отстаивали не только «либеральный, освободительный» и «демократический» принципы, но также стояли «на почве социализма». Кокошкин пояснял:

«Мы в этом пункте нашей программы стали на почву социалистического мировоззрения, не того, конечно <…> которое считает возможным изменить экономический строй путем насильственным, путем захвата политической диктатуры, а на почве того мировоззрения, которое полагает, что человечество постепенно врастает в новый социальный строй и что задача демократических партий заключается в том, чтобы всеми способами государственного воздействия способствовать возможно более успешному, быстрому и безболезненному ходу этого процесса».

Н.О. Лосский предложил внести в программу партии развернутое положение о приверженности идее «эволюционного социализма». Партия еще в самом начале своего пути декларировала наличие «друзей слева» (но не справа!), а оба ее официальных названия («Конституционно-демократическая» и «Народной свободы») могли вызывать лишь социалистические аллюзии (социал-демократы, Народная воля). Кадетская программа по своему вектору соответствовала программе-минимум РСДРП. Именно между кадетами (как правым, умеренным флангом русского освободительного движения) и октябристами проходил главный водораздел общественной мысли и политического спектра. Одни (от октябристов до правых) намеревались так или иначе сотрудничать с государственной властью и действовать в интересах существовавшего строя, другие (от кадетов до большевиков и анархистов) предполагали его демонтаж. Таков был прогрессистский «социал-либеральный консенсус» (с. 14), внутри которого, разумеется, кипели идейные страсти, поскольку проект светлого будущего — слишком серьезный возбудитель для возмущенного разума.

Степень влияния социалистических идей и уровень политизации российского общества начала ХХ в. были столь сильны, что решительно невозможно отыскать мыслителя этого времени, который так или иначе не был бы затронут ими — в плане приятия или неприятия, того или иного отклика. В частности, М. А. Колеров рассматривает вопрос о влиянии марксизма на М. О. Гершензона, отвергая «сказку» об его идейной свободе (с. 17–29). Собственно, можно ли вообще быть «идейно свободным» от «злобы дня»? Идейность сама по себе вовлекает человека в неизбежную зависимость, сопряженность с вопросами современности, даже если они подчас и именуются «вечными». «Идейно свободным» может быть лишь свободный от идей.

Что было противопоставлено этому «социал-либеральному консенсусу»?

Во-первых, черносотенный демократизм, но он оказался слишком зависим от гласной и негласной поддержки государственной системы. Высшая бюрократия, как правило, относилась к черносотенцам с мало скрываемым презрением, но видела в них известный противовес левым демагогам. Между тем, в пылу политической борьбы сами черносотенцы достаточно легко заимствовали методы и приемы своих основных противников. В 1913 г. один из лидеров правых А.Н. Хвостов с думской трибуны требовал сохранения идеалов «Православия — как духа любви к ближнему, умиряющего всю остроту западноевропейской борьбы за существование, Самодержавия — как нашей надежды, нашей защиты против засилья банковских консорциумов и промышленных синдикатов, <…> Русской народности, широкий размах коей создал великое государство…». Таким образом, православие понималось как братство, самодержавие — как равенство, народность — как свобода.

К 1917 г. многие активисты правых, одухотворенные свободой, равенством и братством, своим главным врагом уже считали старый порядок. Его падение неизбежно выводило их из игры.

Во-вторых, альтернативу консенсусу можно увидеть в столыпинском национализме: в попытке формирования российской политической нации, идущей на смену сословному обществу. Однако подобная программа требовала и четкого обозначения, и государственных усилий, и значимых ресурсов. Однако в начале ХХ в. она была лишь обозначена как возможная перспектива.

В-третьих, это сталинская программа, которая и получила свое воплощение. Будучи органично связанной с «социал-либеральным консенсусом», эта программа стала его диалектическим отрицанием. Практически вся она была озвучена на сто лет раньше — в «Русской правде» Павла Пестеля. Как известно, Павел Иванович считал жизненно необходимым установление военно-революционной диктатуры, создание единой «исторической общности», борьбу с частным капиталом, переселение народов, расширение границ молодой Российской республики. Иными словами, освободительная традиция изначально не исключала радикального варианта, таившего в себе ее полное переосмысление. Пестель был уверен, что права человека основаны на его обязанностях перед обществом. Таким образом, либеральное представление о правопорядке сменялось консервативным.

Рассматривая перспективы русского социализма, М. А. Колеров настаивает на том, что декрет о земле стал признанием «поражения русских социал-демократов в борьбе против народников» (с. 13). На мой взгляд, в 1917–1921 гг. последовательно провалился весь «социал-либеральный консенсус», который, казалось бы, наконец, расправился со своим историческим противником — самодержавием. Интеллигенция попросту не смогла существовать без государства. Ушли в прошлое радикальные либералы — кадеты, полностью проигравшие выборы в Учредительное собрание. В первый год гражданской войны покинули историческую сцену «умеренные» социалисты.

Но и большевики, поставившие на мировую революцию, удержались лишь в отдельно взятой стране — полностью разоренной, деиндустриализированной и изолированной. НЭП стал признанием стратегического поражения и колоссальным деморализирующим ударом по партийной идеологии. Позднее будет создана новая партия и новая система управления, связанная с прошлым лишь названием. Автор подчеркивает, что сталинская система была построена не на марксистско-ленинском основании, а на западном заимствовании иного рода — германской идеологии «изолированного государства» и индустриально-колониальной технологии «первоначального накопления» (с. 13).

Ярким свидетельством этой трансформации является лоялистский по отношению к советскому строю проект о. П. Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем» (1933). М. А. Колеров трактует его как следование леонтьевскому принципу «цветущей сложности» (с. 69) и сочетание мобилизаторского принципа с убежденностью «в ценности индивидуального» (с. 80). Впрочем, о. Павел никогда не принадлежал «социал-либеральному консенсусу», оставаясь консерватором. Это совсем не характерно для его друга — С. Н. Булгакова, а также П. Б. Струве, которые являются главными героями книги. М. А. Колеров помещает в сборник ряд их малоизвестных текстов. В статье «Батрак или мужик?» (1904) четко обозначаются два коренных для Булгакова философско-политических постулата, которые он пронесет через всю свою жизнь: свобода личности и социальная справедливость (с. 87–98). Еще в июле 1903 г. на съезде группы «Освобождение» в Швейцарии Булгаковым был сделан (и опубликован позднее Струве в одноименном журнале) доклад по аграрному вопросу, который, по мнению ученого, в России могла решить лишь революция. В качестве доказательства приводился пример Великой Французской революции. Доклад заканчивался призывом: «Да будет разрушен Карфаген!».

Булгаков настаивал на том, что принципы либерализма и социализма не противоречат, а дополняют друг друга: «Идеал политического освобождения заключается в политическом торжестве демократии при наибольших гарантиях свободы личности и максимуме субъективных прав; а демократизм социально-экономический естественное свое завершение находит в идеалах социализма, причем последний понимается не в смысле готовых догматов и застывших доктрин, которые претендуют наперед учесть весь ход исторического развития и прописать неизменные рецепты социального воздействия, но как общий этический идеал, или руководящая цель, состоящая в создании такого общественного строя, при котором была бы устранена экономическая эксплуатация и экономический гнет; выработка средств, ведущих к этой цели, определяющихся конкретными историческими условиями, есть уже задача реальной политики. <…> Социализм не угрожает опасностью либерализму, как этого опасаются многие, он приходит не разрушить, а исполнить заветы либерализма».

Два булгаковских текста осени 1904 г. («Пора!» и «К очередным вопросам. Открытое письмо в редакцию «Освобождения»») уже имеют ярко выраженный агитационный характер и призывают к созданию «либерально-демократической партии» и ниспровержению самодержавно-бюрократического строя (с. 99–108).

Героическим символом начавшейся революции стала фигура о. Г. Гапона; тогда — в первой половине 1905 г. — еще никто не посмел бы его очернить. Кровавая провокация 9 января 1905 г. создавала «небесную сотню» — необходимый движению при его рождении пантеон мучеников. «Возмездие и свобода во что бы то ни стало», — написал в ответ на события Кровавого воскресенья П. Б. Струве. Родилась формула, которую вполне можно считать самым ёмким выражением идеологии русского освободительного движения: «Возмездием мы освободимся, свободой мы отомстим» (с. 109–110).

В 1918 г. Булгаков задастся вопросом: «Как мог оказаться мистически возможен Распутин?» (с. 155). Но ведь «Распутин» стал мистическим продолжением Гапона — персонификацией идеи об освобождении из царства тьмы и духовно-политического рабства. Для одних он был пророком и духовидцем, для других — вождем слепых, ведущим их в пропасть. Роли менялись местами. Российская общественность, испытывавшая мистический ужас и столь же мистическую ненависть к сибирскому мужику, была приведена им к новой революции. Говоря в 1918 г. о том, что именно интеллигенция осуществила революцию и разрушила российское государство (с. 162), Струве имел на это полное право: в 1905 г. он сам стоял в авангарде революционной интеллигенции.

Восемнадцатый год стал годом прозрений о революции и интеллигенции, возможно, часто и запоздалых, но от того не терявших цену для истории мысли. Тема самых первых оценок событий 1917 г. вообще еще не до конца оценена и мало разработана, а между тем, она крайне важна и для своего времени оказалась вполне резонансна.

В этой связи вспоминается художественный шедевр — снятый в 1918 г. немой фильм Е. О. Славинского «Барышня и хулиган». Автором сценария и гениальным исполнителем главной роли стал В. В. Маяковский. Фильм повествует о преображении человеческой личности в трагических обстоятельствах — причем как простого рабочего «хулигана», так и интеллигентной учительницы. В финальной сцене умирающий главный герой целует крест, с которым к его одру пришел священник. В том же году, как известно, либеральный публицист и ученый-марксист Булгаков принял сан. В этом фильме он вполне мог бы поучаствовать. Еще по результатам Первой революции Булгаков ощутил потребность в возврате к «историческому христианству». Это почувствовал Н. А. Бердяев, критически отозвавшийся на поворот Булгакова в своей рецензии 1906 г. (с. 134). В ответ Булгаков призывал товарища оставить «чисто суворовские переходы мысли» и «несколько зашнуроваться в корсет школьной философии» (с. 142).

Уже булгаковская статья в сборнике «Вехи» (1909) призывала интеллигенцию к практической активности внутри существующих институций, в том числе и в рамках синодальной Церкви: «Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни: государственной — для осуществления «реформ», экономической — для поднятия народного хозяйства, культурной — для работы на пользу русского просвещения, церковной — для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии».

Логическим продолжением этого призыва стали проекты создания по инициативе С. Н. Булгакова и А. В. Карташева «Братства св. Софии» (1918–1924), уставные документы которого публикуются в книге (ч. 193–205). Основная роль интеллигенции в Церкви — предотвращение мистического «распутства», которому противопоставлялась софиология. Но уже в 1927 г. она была разоблачена зарубежным и московским синодами как «реформация» и «модернизм» (с. 209–210). Иными словами, в Софии Булгакова иерархи разглядели мистического Гапона. Роли опять менялись местами. Всего десять лет прошло с тех пор, как последний оберпрокурор Св. Синода А. В. Карташев избавлял Русскую церковь от влияния «темных сил». Совет Религиозно-философского общества, секретарем которого являлся Карташев, на своем заседании 11–12 марта 1917 г. потребовал от Временного правительства не только «упразднить созданную Духовным регламентом Петра I коллегиально-бюрократическую форму управления церковью», но и «устранить от ответственных постов всех иерархов, составлявших оплот самодержавия». Теперь Карташеву приходилось доказывать свою верность Церкви перед обвинением со стороны «синодалов» (с. 211–222).

Намеченный в «Вехах» личный путь прошел и П. Б. Струве. Пожалуй, именно он в наибольшей степени повлиял на поколение 1910-х гг., которое стало «высшей точкой развития дореволюционной интеллектуальной среды» (с. 6). Два очерка, посвященные деятельности Струве в 1909–1914 гг. (с. 31–58), по своему смыслу являются прямым продолжением монографии М. А. Колерова «Не мир, но меч». Они описывают послевеховское размежевание в кадетской среде, а также начало провозглашенной Струве в «Вехах» «борьбы идей», которая должна была духовно обновить русскую интеллигенцию. Стремление публициста и редактора «Русской Мысли» одновременно поддерживать такие начинания, как издательство «Путь» и журнал «Логос», весьма показательно. Указывая на это обстоятельство, М. А. Колеров называет приложение к ним ярлыков о «неославянофильстве» и «неозападничестве» попыткой упрощения на уровне комикса (с. 54–55).

В наибольшей степени тенденция проявилась уже в эмиграции. Тезисы Струве «О роли личности в истории» (1922–1923) по своей основной направленности соответствуют ранним работам М. М. Бахтина и Г. В. Флоровского, написанным примерно в то же время. Сопряжение личной свободы и ответственности, а что еще важнее — введение в тему личности понятий греха и спасения — означали преодоление «социал-либерального консенсуса» в отдельно взятой душе (с. 177–179). Это также в полной мере выражено в конспекте беседы Струве «Христианство и социальный вопрос» (с. 179–180).

Таким образом, книга предлагает нам увлекательную интеллектуальную одиссею по волнам бурного тридцатилетия российской истории, которое начинается под орудийные залпы марксизма, но завершается не одной лишь тихой эмигрантской пристанью под каштанами Сан-Сержа. Стальные пушки Маркса были переплавлены по «Русской правде» в машины изолированного индустриального государства, которому предстояло спасать человечество от «цивилизационного расизма» объединенной Европы.

В заключение добавим, что автор книги давно известен читателю как коллекционер многоцветных жемчужин русской мысли конца XIX — первой половины XX в. В сборнике содержатся росписи статей 14 журнальных изданий социалистической, либеральной и «идеалистической» направленности, связанных с деятельностью основных героев книги за период от 1897 по 1927 г. Они будут безусловно полезны историкам и философам, обращающимся к этой теме.