Й. Радкау. Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера / Андрей Тесля

Й. Радкау. Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера / Пер. с нем. Н. Штильмарк ; под науч. ред. С. Ташкенова ; вступ. слово С. Ташкенова. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017. 552 с. (серия: «Исследования культуры»)

Еще полвека назад была широко распространена точка зрения, согласно которой психические расстройства весьма изменчивы с социальной и исторической точки зрения, однако современный взгляд вынуждает существенно скорректировать этот подход: уровень тяжелых психических расстройств, тяжких психозов в разных обществах оказывается близким. Но если на этом уровне, тем самым, приходится говорить непосредственно о биологическом, то на уровне менее серьезных заболеваний, напротив, наблюдается существенный разброс.

В еще большей степени это относится к истории медицины и к «культурной истории» болезней — здесь историческое, социальное оказывается мощным фактором, побуждающим внимание к одному и оставляющее за рамками другое — или же определяющим, как именно, в какой перспективе будет осмысляться проблема.

Так, обращаясь к культурной карьере «стресса», вытеснившего «неврастению», Радкау язвительно замечает: «цель была поставлена очень конкретно: она состояла не в способности к счастью, а в способности к исполнению функции» (с. 440). Предмет исследования Йоахима Радкау, вышедшего на языке оригинала в 1998 г. в Мюнхене, история нервов в Германии, прежде всего через историю «неврастении». Диагноз этот тем примечателен, что, как показывает Радкау, возникший в Америке в начале 1880-х, он отнюдь не равномерно распределился в европейской культуре. Вслед за Америкой это заболевание оказалось в фокусе внимания в Германии, в то время как в Англии оно так и осталось на периферии, а Франция оказалась страной «истерии».

При этом сам Радкау далек от того, чтобы представлять историю «неврастении» и, шире, историю «нервов» как сугубо «культурную». Напротив, на его взгляд — перед нами сложное переплетение реальности и ее осмысления. Когда люди сталкиваются с новыми проблемами или старые проблемы в новых условиях приобретают новые формы — и вместе с тем сам язык времени оказывается рамкой, которая накладывается на массу самых разных ситуаций и состояний. Опознаваемые как «проблемы с нервами», они тем самым предполагают определенный набор логик реагирования — равно как сам индивид, определяя себя, например, как страдающего от нервов, не только соответствующим образом осмысляет себя (в том числе обращая заболевание, как это нередко бывает, в ключевой элемент своей идентичности), но и действует на основании этого самопонимания.

Хронологически охватывая совсем небольшой период времени — с 1870–1880-х гг. до Первой мировой войны — работа Радкау интересна не только совмещением массы ракурсов, от истории медицины до политической истории, но едва ли не в первую очередь — неоднозначностью, многоплановостью трактовок, которую демонстрирует уникальный по плотности материал. Так, Радкау демонстрирует, что сама трактовка нервозности в эту эпоху двусмысленна — от «слабых» нервов до «перенапряжения», при этом «нервный» субъект — тот, кто обладает повышенной возбудимостью (или приобрел ее). Тем самым в культурном пространстве эпохи эта характеристика оказывается лишенной однозначно негативного значения: — во-первых, «нервы» — характеристика утонченной натуры. Соответственно, свобода от «нервов», например, в окружении Вильгельма II, вызывает и восхищение — способностью к настойчивости, прямой животной силе — и вместе с тем именно по тем же основаниям, как симптом не убежденности, а тупоумия, упрямства, свидетельство животной силы, лишенной сознания, — презрение; — во-вторых, эта черта больших городов, нового темпа жизни — болеть «нервами» может лишь тот, кто включен в новый порядок. От нее избавлены «бюргеры» и «филистеры» — именно те, с кем в наименьшей степени стремится ассоциироваться немец, ориентированный на современность.

Здесь и другая двойственность, присущая эпохе — что выступает в качестве идеала: собственно быть свободным от «нервов», или быть способным к мобилизации, волевому действию — и расслаблению, способность управлять своим возбуждением. Эту двойственность Радкау обнаруживает в том числе и в лечении неврастеников — в то время, как врачи в одних санаториях видят путь к излечению в отказе пациента от своей воли, в гипнозе, полном подчинении врачу, для других излечение — в укреплении воли, собрать себя воедино. Соответственно, «современный» человек, идеальный обитатель большого города — во многом именно тот, кто обладает «нервами»: движется в быстром темпе, стремителен, чтобы не упустить момент — «американец», в расхожих типологиях эпохи.

Тем самым больной «нервами» индивид оказывается как тем, кто не справляется с напряжением — не приспособлен к новой жизни (что в свою очередь может вести к критике современности), так и тем, кто слишком торопится, взял на себя больше, чем велит разум. Отсюда характерное отношение к «неврастении», которая лишена постыдности — врачи диагностируют у своих обеспеченных пациентов, склонных воспринимать свой недуг как свидетельство собственных усилий, добросовестности.

И тем не менее — в движении времени Радкау обнаруживает общее тяготение к восприятию «нервов» как негативного, не подобающего идеалу маскулинности. Уже в дебатах начала века аргументом против стигматизации неврастеников со стороны врачей служит, например, ссылка на Бисмарка — с его хорошо известными приступами безволия, напряжением, разряжающимся слезами и т. п. Однако преобладающий культурный образ сдвигается в сторону новых идеалов — как телесных, так и психологических: теперь это атлетические формы, ясный взгляд, целеустремленность, избавленная от болезненной рефлексии. Мало кто желает быть похожим на образ немецкого студента недавних времен — одутловатого, красномордого, с пивным животом, горланящего с товарищами сентиментальные и/или патриотические песни, равно как совсем недолговечной окажется и эстетика тонкости, изломанности, трепетности конца века, которая сольется воедино с образами гендерной неразборчивости, одного из стереотипов Германии XIX века.

Подробно анализируя на фоне истории нервов внешнюю политику Германии 1890–1914 гг., Радкау показывает, сколь велико там значение перебрасываемых сторонами в «безволии», «нервозности», образов «игры нервов» и т. п. Император, опасающийся, что его сочтут пацифистом, канцлер и депутаты Рейхстага, мыслящие в логике нервов, — все это и многое другое выступает фоном принимаемых решений, сама война — как избавление от тягостной неопределенности раздерганных слабых людей, стальная гроза, призванная их оживить и укрепить.

Главная сила работы Радкау — именно в ее сложности, переплетении и детализации, избавлении от простых схем и образов. Например, работа с многочисленными картами пациентов неврологических санаториев демонстрирует, насколько зачастую далекими от «патриархальных» образов были отношения отцов и детей в Германии конца XIX века, или как динамично меняется сексуальная культура в  связи с  новым пониманием инфекционной природы и распространения сифилиса, или как велосипед первоначально оказывается связан с сильными сексуальными переживаниями, чтобы затем, войдя в обыденность, многое утратить в силе и яркости. Так что в итоге — это в первую очередь книга о сложности прошлого, об ином и одновременно знакомом, когда многое в  представлениях и  привычках конца XIX  века оказывается ближе к современности, чем к периоду Мировых войн, — и о том, как сквозь призму последующего мы склонны переставлять акценты, например, в первую очередь видя в вильгельмовской Германии антисемитизм или евгенику. Это, как отмечает Радкау, действительно есть, но, именно зная о последующем, удивляет обратное: сколь оно далеко от превалирования в то время и, следовательно, сколь быстрый и мощный рост такого рода идей и представлений случится в ближайшем будущем. То есть о том, сколь быстр и изменчив культурный ландшафт, который, оглядываясь в прошлое, мы склонны выравнивать.