Голод 1921-го как голод 1891-го: дежавю оппозиции и опыт Булгакова / М.А. Колеров

Полностью: Русский Сборник: Исследования по истории России XIX-XX вв. Т. I. М., 2004.

Широко известно, какое революционизирующее воздействие на российское общество оказал голод 1891 года: первоначальные ограничительные меры правительства, направленные на «отсечение» общественной самодеятельности от помощи голодающим, тщетные попытки власти стабилизировать ситуацию, вынужденное разрешение на неправительственную помощь, сбор средств, создание столовых, активность прессы, сплошь и рядом ставшие работоспособной инфраструктурой для формирования оппозиции.

1880-е годы были временем окончательного разгрома народнического движения, апогеем политического «умиротворения», в устах даже консервативных критиков власти описываемого в терминах «подмораживания». 1891 год покончил с представлением о полной силе и непобедимости власти. Оказалось, что репрессивной власти можно противопоставить общественное мнение и общественную самоорганизацию – национальная трагедия, каковой, безусловно, стал голод, была удобным поводом и контекстом для такого соперничества. В этой ситуации оставалась не произнесенной, но оттого не менее принципиальной презумпция: дискредитировавшая себя власть «отступает», добровольно оставляя простор для самоутверждения и развития оппозиции. В 1891 году в центре общественной и моралистической критики оказались не только властный цинизм, ярко выраженный в виттевском лозунге «не доедим, но вывезем», но и народнический «утопизм», все свои надежды на социалистическое переустройство строивший на предположении, что архаичное крестьянское хозяйство способно стать экономически и социально эффективным. 1891 год обнажил всю внутреннюю слабость владевшего обществом союза государственного национализма с поздним славянофильством и умеренным народничеством.

Для широкого либерально-социалистического Освободительного движения голод 1891 года стал переломным событием, в котором оппозиция увидела, что власть – слаба, что ее экономическая политика – преступна, что даже в условиях политической несвободы общественная самоорганизация способна реально помочь страдающему населению и конвертировать свой растущий моральный авторитет в общественное и политическое влияние. И самое главное – что власть в политической перспективе не может не считаться с выросшей из «голодного года» оппозицией.

В течение 1890-х годов и особенно в 1905-1907 годы оппозиционное поколение «голодного года» возглавило Освободительное движение и партийную систему «конституционной монархии», сложившейся после Манифеста 17 октября. В феврале-марте 1917 года эта оппозиция пришла к власти и после большевистского переворота в основном составила идеологический стержень Белого движения, проигравшего гражданскую войну большевикам. Интеллигенция «голодного года» к началу 1920-х годов по-прежнему возглавляла и антисоветские и подсоветские политические круги. Память о голоде 1891 года и его уроках оставалась общей не только для антибольшевистской, но и для самой большевистской интеллигенции, занимавшей большинство руководящих постов в органах Советской власти.

Еще более масштабный голод, разразившийся в Советской России в 1921 году, как и голод 1891 года, также в значительной степени стал результатом преступной экономической политики власти: на этот раз власти «военного коммунизма», построенной на принудительном, чаще – террористическом изъятии прибавочного (и доли необходимого) продукта из сельскохозяйственного производства. К этому времени антибольшевистские фронты Белого движения ушли в прошлое и оппозиционной интеллигенции пришлось вырабатывать новый модус сосуществования с властью. Представлялось, что «красный террор» является преодоленным методом гражданской войны, и поражение белых автоматически лишило этот террор его объективной почвы.

Интеллигенция оказалась в ситуации, в чем-то подобной ситуации 1880-х годов: политическая и вооруженная оппозиция было истреблена, но общественное мнение все еще имело независимую от репрессивной власти инфраструктуру. И оппозиционная интеллигенция только ждала часа, когда власть обнажит свою «антинародную сущность», чтобы возглавить общенародный протест.

Весной-летом 1921 года голод охватил весь юг Украины, весь Дон, Среднее и Нижнее Поволжье, Заволжье, Северный Кавказ - 40% посевных площадей тогдашней России с населением в 30 миллионов человек. Голод 1921 года стал несомненной национальной катастрофой, тупиком «военного коммунизма», который был осознан большевистской партией и породил первые её шаги к «новой экономической политике», В.И. Лениным публично названной «отступлением» РКП (б) перед частной собственностью и частной общественной инициативой.

Историческая и политическая память о голоде 1891 года и его общественных последствиях, первые шаги НЭПа давали надежду, что и теперь, в голоде 1921 года, дискредитировавшая себя репрессивная власть отступит и будет дальше отступать перед «силой общественного мнения». Освободительное движение, совершившее в 1918-1921 трагический faux pas, готово было вернуться к исходному и вновь пройти путь «вырывания» у власти политических свобод. Игнорировалось, по крайней мере, одно существенное обстоятельство: мощность репрессивной машины большевиков, миллионные жертвы их власти и «красного террора» были несопоставимы с масштабами царских репрессий и вряд ли давали надежду на то, что только что выстроенная диктатура  - даже перед лицом  совершенного ею национального голода – будет отступать так же, как самодержавие.

Интеллигентское переживание политического опыта подсоветской жизни 1918-1921 годов было во многом автоматическим, не позволявшим до конца осознать уникальность нового исторического опыта, ибо опыт этот воспринимался во многом (даже несмотря на массовый террор и гражданскую войну) через призму прежней политической несвободы 1880-х-1900-х с ее цензурой, арестами, голодом, эмиграцией, но и с мало оцененными тогда возможностями полулегальной общественной борьбы. Даже идейная белая эмиграция не до конца отдавала себе отчет в том, что советская власть не будет делиться своей политической монополией исключительно ради спасения жизней и позволит – особенно своим политическим противникам – невозбранно участвовать в этом спасении. Например, один из наиболее трезвых и антикоммунистически настроенных идейных вождей Белого движения, П.Б. Струве, писал тогда: "В вопросе о голоде можно и должно отбросить всякие соображения политики и политической тактики. (...) Им нужно помочь во что бы то ни стало".

Прозрачной и, безусловно, нормативной параллелью к переживаемым событиям стали опубликованные в осеннем номере крупнейшего эмигрантского журнала «Современные Записки» воспоминания видного социал-демократического, а затем – кадетского активиста В.А. Оболенского о голоде 1891 года и его исключительной общественной роли.

Примечательно, что жена многолетнего сподвижника Струве, С.Н. Булгакова – Елена Ивановна Булгакова, вместе с мужем пережившая голод 1921 года в Крыму,  – именно в письме к Струве вспоминая о картине голода, особенно остановилась на неполитических, «общественнических» аргументах помощи голодающим, которые априори «выводили за скобки» политические и экономические факторы большевистского режима:

«15/29 июня <1923>.

Многоуважаемый Петр Бернгардович, проcтите пожалуйста, что я займу у Вас несколько минут чтением моего письма, но я иначе не могу: меня день и ночь мучает одна мысль, от которой я никак не могу отвязаться. Это - о грядущем голоде в России. Я сама, если не буквально испытала, то была свидетельницей умирания от голода в 1921 году, и потому для меня мысль о грядущем голоде особенно осязательна. Я как-то живо, живо рисую себе картины медленного умирания от голода, полное обессиление. К нам в Ялту в 21 году приходили беднейшие жители деревень Мисхор, Кореиз и Гаспра, которых я знала с детства. Сначала они просили милостыню стоя, затем садились, потом уже лежали на набережной и только мычали, протягивая руку, а лица их становились всё темнее и землистее. Наконец, они умирали и их увозили за город. В двери нашей ялтинской квартиры весь день стучали, прося помощи. Мы давали скудные порции супа в банках из-под консервов далеко не всем, а хлеб давали лишь в виде исключения. И вот, подумайте, в это царство тьмы вдруг, неожиданно падал луч солнца: получались Аровские посылки. Радовались не только те, кто их получал, и радовался весь город. По улицам везли тележки, нагруженные посылками и буквально на всех лицах было написано ликование, потому что ведь получавшие посылки делились со своими менее счастливыми знакомыми. Я думаю... Господи, неужели нельзя было бы начать кричать о голоде в зарубежной (русской) и иностранной прессе для того, чтобы американцы или англичане опять организовали эту помощь голодающим России?! Если делать это, т. е. начать призывать к помощи, то надо делать это сейчас, немедленно, п. ч. иначе будет поздно. Вы мне возразите, что это невозможно потому, что большевики постановили вывозить хлеб из России. Но, мне кажется, тут два совершенно различных момента. Хлеб будет вывозиться непосредственно после жатвы, подача же помощи в виде ли посылок или столовых должна быть оказана позднее, в сентябре-октябре. Это во-1х, а во-2х - хлеб вывозит шайка грабителей, целью которой является высасывание последних соков из организма России, страдают же и будут страдать от голода не те, кто стоит во главе правления, а низшие слои, т. е. крестьяне, рабочие, обездоленные интеллигенты. Вы спросите меня: зачем я все это Вам пишу? Пишу я потому, что знаю Ваши связи, влияние, постоянные сношения с представителями заграничной прессы, и думаю, что никто, как Вы, сумеете [sic] повлиять в этом смысле на заграничную прессу. Ведь не все же заинтересованы в вывозе русского хлеба. Есть такие объективные органы, как "Times", которые способны, мне кажется, понять и втолковать читающей публике, что господа, вывозящие хлеб, это немногие - власть имущие, Россию не любящие, Россию губящие, а вся-то Россия (крестьяне, рабочие, интеллигенты), стонет и гибнет от этих хищений. Вы постоянно бываете заграницей, наверно имеете сношения с Лондоном, Америкой, Вам бы, может быть, не трудно было поднять целый крестовый поход в целях вызвать сочувствие тех, кто может и хочет помочь голодающим России, открыть подписку на это дело... Тогда и жалкие гроши имущих эмигрантов тоже примкнули бы к общей сумме. Простите, что я Вам пишу. Вы, конечно, найдете мое письмо наивным и глупым, но мысль эта мучает меня день и ночь, и я не знаю, чтобы я могла сделать, лично я? Во всяком случае, не рвите моего письма, не подумав над ним хоть немного. Ведь Вы такой умный, а сейчас такой жуткий момент и так страшно, страшно...

Ваша Е. Булгакова".

Именно эта презумпция того, что неполитическое действие помощи голодающим не может встретить препятствий со стороны советской власти, а затем, вероятно, и позволит  оппозиции приобрести и некоторый политический вес, стало идеологической и психологической основой созданного по предложению небольшевистской общественности (мотором которой стали ветераны социалистического и либерального движения Е.Д. Кускова и С.Н. Прокопович, организатор Земгора Н.М. Кишкин) – и при посредничестве М. Горького - в июле 1921 года Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола). Хотя в своей внутренней переписке вожди большевиков не скрывали предельно прагматического подхода, оппозиция могла праздновать победу: то, что было немыслимо в 1891 году, было достигнуто – создание Помгола было утверждено формально высшим органом государственной власти, Всероссийским Центральным исполнительным комитетом советов рабочих и крестьянских депутатов (ВЦИК).Егопредседателем стал один вождей РКП (б) Л.Б. Каменев, в комитет вошли властные большевики. Одновременно, во главе с почетным председателем, В.Г. Короленко, в Помголе собрались все видные деятели оппозиции, находившиеся в России.

Помголу было разрешено создать свой печатный орган - бюллетень «Помощь». Это было тем более важно, что в эпоху голода 1891 года, формирующаяся новая оппозиция смогла реализовать свою потребность в «политическом органе» лишь в виде «идейного сборника» - «Помощь голодающим. Научно-Литературный Сборник» (М., 1892), в котором приняли участие В.Г. Короленко, Н.К. Михайловский, А.П. Чехов, М.М. Ковалевский, Г.И. Успенский, В.С. Соловьев, Л.Н. Толстой. Кстати, в том же июле 1921 г. в полном соответствии с традицией, точно такой же сборник был поставлен в планы небольшевистской интеллигенции. 29 июля 1921 г. М.О. Гершензон писал А.М.Ремизову: Е.И. Замятин «и прочие просят Вас: Нет ли у Вас завитушки какой для петербургского сборника в пользу голодающих?» Учитывая, что редактором бюллетеня «Помощь» был близкий к этим литературно-художественным кругам М.А. Осоргин, можно предположить, что проект замятинско-гершензоновского сборника «в пользу голодающих» был прямо связан с планами Помгола, вдохновляемыми памятью о том, как это делалось в 1891 году.

Кроме своих прямых обязанностей покупать и распределять продовольствие и привилегии рассказывать о своей работе обществу, Помгол 1921 года получил невиданное по меркам 1891 года право образовывать отделения на местах и за рубежом, что в замысле напоминало сеть «общественных» институтов периода Первой мировой войны: Центрального Военно-промышленного комитета и Всероссийского земского и городского союза (Земгора), послуживших действенной инфраструктурой для антимонархического переворота в феврале 1917 года. Советский историк цитировал один из откликов западной прессы, который, безусловно, был принят во внимание большевиками и вовсе не опровергался активистами Помгола – Frankfurter Zeitung писала о Помголе: «Повсюду в мире создалось впечатление, что Всероссийский комитет помощи - не что иное, как зародыш будущего коалиционного правительства».

В полной мере понимая намерения и историческую память оппозиции, 26 августа 1921 г. В.И. Ленин предложил Политбюро ЦК РКП(б) распустить Помгол и репрессировать его руководителей из числа «общественников», что и было исполнено. Попытка повторить общественный опыт 1891 года провалилась.