Ив. Гревс. Временные правила 27 августа об управлении университетами и освобождение науки

Борьба против полицейского режима, которым со времени деятельности гр. Дмитрия Толстого в министерстве народного просвещения все теснее опутывалась наша школа, играла видную роль в освободительном порыве истекшего года. В высших учебных заведениях упорство защитников старого порядка довело дело до неслыханного кризиса, выразившегося в остановке на полгода всего хода научного образования по всей стране. Замечательною особенностью только что пережитого нами последнего акта “школьной смуты”, как обыкновенно говорят на жаргоне охранителей, “школьной драмы”, как скажет искренний наблюдатель общественной жизни, — было расширение состава ее прямых участников. До последнего времени одни студенты активно протестовали, — как умели, но не жалея себя, — против тяготеющего над нами гнета. В прошлом же году в качестве решительных поборников духовных и социальных интересов учащихся открыто выступили, наконец, профессора.

Отдельные лица из среды последних (редко группы, еще реже целые советы) и раньше поднимали свои голоса против мерзости запустения, водворенной реакционною политикою последней четверти века в стенах храмов науки. Но голоса эти глохли среди чуждых им звуков, или насильственно зажимались уста, из которых они раздавались. Ныне же учителя молодого поколения впервые коллективно стали смело и твердо за “право свободного просвещения”, за “неприкосновенность личности учащегося юношества” против посягательств всякого рода “черносотенных” элементов, которые всегда гнездятся у нас около учреждений, призванных оберегать гражданский порядок и общественный покой. Объединение академических деятелей в союз для солидарного добывания того, что “нужно просвещению”, справедливо назвать одним из отраднейших спутников зардевшей зари, которая предвещает восход солнца новой России. Ожила коллегиальная совесть помертвевшей под напором бюрократического абсолютизма культурной группы, которая должна всегда по самому существу своей природы и своего призвания идейно вести общество вперед, на самом же деле молчала, сгибаясь перед темными силами, иногда даже питала их выходцами из своих рядов. Теперь ее воля воспрянула; раскрылась в виде живой энергии зревшая и под тяжелым давлением потенциальная способность к отстаиванию мысли, свободы и права, которая не могла не накопляться в сознании тружеников науки. Это — хорошее дело и светлая радость для родины. Такое пробуждение должно было совершиться; счастливы те, которые могут теперь нести в ободренных руках воздвигнутое знамя независимой школы и вольного просвещения.

Важно движение, но прочен ли достигнутый успех? — Когда после ужасных январских дней в Петербурге высокая волна студенческой бури готова была с небывалою силою захлестнуть все высшие школы России, объединенным профессорам удалось лишь добиться закрытия их дверей перед грозившим ворваться через них внутрь рассадников просвещения полицейским насилием. Учителя науки оказались вынуждены сказать в эту трагическую минуту, что сейчас нет для нее места в многократно осквернявшихся ее лабораториях. Необходимо прежде очистить воздух, изгнать злого духа. Министерские власти должны были подчиниться решениям советов, и школы остались запертыми, лишенными жизни до конца учебного года. Печальная победа! Но она была единственно возможною тогда, в опасный момент, и она спасла и школу, и молодежь от лишнего потрясения, последствия которого при нынешнем обостренном расстройстве всего просветительного организма страшно было даже предугадывать.

I.

Прошло семь месяцев с тех пор, как в начале февраля затворились врата высших учебных заведений. Они протекли в тягостной неизвестности. Учебная администрация мрачно или робко безмолвствовала. До самых последних дней старые формы школьного строя оставались как бы незыблемыми. На вопрос, который ставил себе каждый заинтересованный (то есть, каждый член интеллигентного класса), что же будет с университетом, с наукою, со студентами, — ум не находил ответа. В газеты лишь проникали смутные слухи, что в министерстве просвещения под руководством одного из высших чиновников, бывшего профессора, променявшего научную кафедру на административную власть, сочиняется новый университетский закон, в котором будто бы развиваются дальше недостаточно еще расцветшие начала злополучного устава 1884 г. — Когда думалось о предстоящем возобновлении занятий в прежней, для всех постылой обстановке, остающейся без перемены, несмотря на резкое осуждение ее профессорами, учащимися, обществом, нельзя было реально представить себе, как оно будет возможно. Расшатанные храмины, казалось, должны рухнуть от нового соприкосновения с бурным потоком молодой жизни.

Внезапно, совсем накануне обычного дня, когда открывается учебный год, произошло, однако, нечто новое, чего по ближайшим предвестникам даже трудно было ждать. 26 августа появилось правительственное сообщение, предупреждающее об университетской реформе; а два дня спустя осуществлен был ее первый шаг — был обнародован Высочайший указ Сенату о преобразовании управления высшими учебными заведениями ведомства просвещения.

В правительственном сообщении оповещается, что высшая администрация “в постоянных заботах о развитии в России образования” давно уже усмотрела “неудовлетворительное состояние университетов и других высших учебных заведений”. Симптомом такой неудовлетворительности тот же документ называет хронически повторявшиеся в последнее время из года в год волнения молодежи. Правительство теперь уже признало несомненную связь студенческих беспорядков с брожением, происходящим в русском обществе; но ему стало также ясным, что и “самые законоположения, определяющие строй высших учебных заведений, являются в значительной степени неприспособленными к назревающим потребностям жизни”. Далее, сообщение констатирует, что частичными поправками ныне действующих уставов нельзя уж устранить зло, и требуется “коренная реформа высшего образования”. Министерство народного просвещения, будто бы, уже в 1901 г. поняло эту истину, и в доказательство такого понимания правительственное сообщение напоминает о вопросах по поводу необходимых преобразований, разосланных П. С. Ванновским советам университетов, и о комиссии Г. Э. Зенгера, выработавшей в 1902 г. основания университетской реформы; причем подчеркивается участие в ней “представителей высших учебных заведений по их избранию”. Такое воззрение министерства доселе, впрочем, не приводило ни к каким реальным последствиям: школьный строй не обновлялся, и результаты почина министерства Ванновского и занятий комиссии Зенгера, являющиеся плодом очень напряженного труда университетских деятелей и чрезвычайно значительной затраты времени, безвестно и бесцельно покоились уже три года под сукном департаментских столов.

Только школьные беспорядки истекшего года, как видно из текста того же сообщения, убедили, наконец, министерство, что настала пора перейти от слов к делу, указав на “необходимость осуществить реформу без всякого дальнейшего промедления”. Новый устав для университетов поэтому спешно составляется, однако, старыми бюрократическими средствами, под охраною канцелярской тайны, комиссией, назначенной министром, члены которой обществу неизвестны. Впрочем, ходившие слухи о характере этого устава не оправдываются. Правительственное сообщение объявляет, что в его основу положено “начало внутреннего самоуправления”, и что им будет предоставляться “коллегиям профессоров возможная самостоятельность в деле управления каждым учебным заведением, в руководстве учебным в нем строем и в охранении правильного и спокойного порядка академической жизни”. — Стало быть, бюрократическая власть поневоле вырабатывает произведение, по-видимому, подрывающее принцип, на котором зиждется ее могущество над высшею школою. — Каково будет новое блюдо, приготовленное в старой кухне, покажет ближайшее будущее; пока мы имеем перед глазами, как преддверье общей академической реформы, предпринимаемой правительством, временные правила, утвержденные Именным указом 27 августа. Ими возлагается на советы высших учебных заведений ведомства народного просвещения “обязанность и ответственность” — заботиться о поддержании правильного хода учебной жизни и вручаются некоторые права, долженствующие обеспечить подобное полномочие: выбор ректора, деканов и профессорских делегаций по студенческим делам, подчинение инспекции университетской власти, разрешение ходатайствовать о закрытии занятий в университетах в случае волнений.

Означенными временными правилами в академическую жизнь, несомненно, вносится новый факт. С формальной стороны его следует приветствовать, как первый отказ правительства от вредной и опасной рутины, нанесшей уже неисчислимое зло культурному росту нашего отечества. В их осуществлении нельзя не видеть победы общественного мнения и настойчивых усилий прогрессивной части академических деятелей. Это — отступление реакции с передовой линии по университетскому вопросу. — Но необходимо продумать, каковы вводимые правила по существу, какая может обнаружиться польза от их применения и при каких условиях она окажется реализуемою? Такой прогноз может быть сделан путем анализа обстановки, при которой временные правила появились, а затем оценкой полноты и цельности самого их содержания и группировки сил в учреждениях, которым они вручают известные права.

Постараемся прежде всего осмотреться и вспомнить, откуда и как выросли временные правила, что им предшествовало и чем они сопровождаются.

II.

Требование для советов “полномочий”, необходимых для того, чтобы сделать возможною серьезную попытку восстановления с сентября месяца образовательной работы в стенах академии, вышла из среды самых академических деятелей. Оно было выставлено впервые советом московского университета и вслед за тем принято первым делегатским съездом академического союза в марте настоящего года. Положение это поддерживалось в прессе многими профессорами. Но рядом указывалась необходимость немедленного предоставления профессорам и преподавателям свободного обсуждения университетского вопроса устным и печатным словом, на съездах, междусоветских совещаниях, в статьях и проектах. Высшее правительство на такие не только разумные, но совершенно неотложные требования, ответило молчанием — “знаком несогласия”. Оно пыталось даже запугивать тех, кто на них настаивал, угрозами карательного воздействия. Особое совещание министров, предложившее весною советам различных высших учебных заведений отдельных городов устраивать общие собрания из их представителей для изучения путей, как выйти из кризиса, обещания не исполнило. Открывшиеся было в Москве подобные совещания профессоров высших учебных заведений под председательством попечителя местного учебного округа, были прерваны распоряжением высшей администрации: решения такого вполне легального, официально контролируемого совещания, признавались, стало быть, вредными и опасными. В Петербурге же профессорам даже одного университета не удалось в продолжение всей весны добиться от ректора, связанного запретительным предписанием свыше, чтобы он созвал заседание или хотя бы частное совещание совета для суждения о самых острых вопросах кризиса, без заблаговременного разрешения которых нечего было и надеяться на возобновление занятий в сентябре.

Таким образом, давлением власти профессора были отстранены от работы, естественно вытекавшей из их нормальной обязанности. Мрачный учебный год отошел в вечность; последние проблески жизни в нем были затушены; выросшая беда осталась висящею над судьбами высшей школы. Правительство заключило тяжелую цепь печальных событий, расстроивших ее жизнь двумя актами, с поразительною, отчаянною характерностью рисующими бессилие бюрократической машины принципиально разрешать трудные вопросы учебной жизни и твердо служить насущным интересам духовной культуры. В одном из этих актов, вымышленных в духоте канцелярий без спроса единственно компетентных лиц, профессоров, министерство народного просвещения навязало университетам такой план устройства учебных занятий на предстоящий год, перед исполнением которого приходит в тупик самая изобретательная фантазия и возмущается самое скромное нравственное чувство. Факультетам предписывается система перевода слушателей с курса на курс, экзаменов, занятий, нарушающая ясно установленное уставом право, затрагивающая мотивы атаки, попирающая логику и педагогические соображения, наконец, фактически невыполнимая и безнадежно запутывающая без того трудно поправимое положение. Распоряжение было сообщено слишком поздно, чтобы факультеты могли еще весною доказать его всестороннюю несостоятельность. Теперь при новых порядках факультетского самоуправления единственного правильным, даже единственно возможным выходом и будет — разрубить сплетенный администрацией гордиев узел. — Другой из актов, о которых идет речь, предшествовал только что указанному, и он относится уже не к одному министерству просвещения, а ко всем ведомствам: первый является как бы специальной разработкой одного из общих положений второго. В этом последнем особенно бросается в глаза пункт четвертый, в котором постановляется нижеследующее: “Те приостановившие учение высшие учебные заведения, в коих не последует, с наступлением осеннего полугодия, восстановления занятий, или по возобновлении их произойдет вновь сходное с ныне имевшим место нарушение правильного их течения, подлежат немедленному закрытию распоряжением главных начальников ведомств, в коих заведения эти сосредоточены, с увольнением всего наличного состава студентов и с увольнением профессорского персонала от занимаемых оным в учебных заведениях должностей”.

Итак, обычно практиковавшаяся над студентами система репрессий, по заявлению правительства, должна была сохранить силу с распространением ее на профессоров. Учащие и учащиеся оказались объединенными под общею угрозою, как слитная масса, и все подлежат извержению в случае, если на учебные заведения не спустится сам собою мир и покой. Вместо мер, оздоровляющих расстройство, предустанавливалось уничтожение (хотя бы временное, целого племени студентов и профессоров без разбора виновных и невинных, левых и правых, крамольников и столпов. — Этим неслыханным предначертанием закончилась весною деятельность министерств “по умиротворению смуты” в высших учебных заведениях. Наказание было предуказано, можно было почить, ожидая покорности или обуздания строптивых душ.

Высшее начальство погрузилось в бездействие. Если и делалась внутри “приказных изб” какая-нибудь работа, то она происходила келейно, не выступая на свет Божий. Каникулярное затишье нарушалось только спорадическими актами расправы над отдельными членами учащей корпорации. Было изгнано учебной администрацией несколько преподавателей в провинциальных университетах; один петербургский профессор лишен министерством права продолжать свою деятельность после двадцатипятилетия; одному известному ученому, законно выбранному и утвержденному в качестве преподавателя в другом, также петербургском, высшем учебном заведении, прегражден путь к кафедре генерал-губернаторскою властью; один бывший профессор подвергся грубой высылке также по приказу чрезвычайной военной администрации. Наконец, два лица, очень близко стоящие к профессорскому званию, — один, только что окончивший свою деятельность, другой, замечательный историк, только потому не преподающий, что охранители старательно не допускают его в стены школы, — подверглись произвольному, бесправному лишению свободы. Как параллель к таким индивидуальным деяниям, поражавшим отдельные личности из профессорского персонала, интересно напомнить еще один июльский циркуляр министра народного просвещения, направленный против объединенных деятелей школы. В нем, рядом с обращенным к ним требованием, под страхом “законного” наказания, отказаться от участия в союзах, совершенно неправильно называемых “тайными”, дается оскорбительная квалификация побуждений, которые, по мнению министра, привели их к образованию ассоциаций.

Такова серия прецедентов, которая целою вереницею невольно проходит в воображении, когда мысль останавливается на вопросе, откуда и как возникли и чем порождены временные правила 27 августа 1905 г. — Почему все мероприятия высшей учебной администрации, которые им предшествовали, так резко противоречат принципу, ими провозглашаемому? Почему так поздно объявлена реформа, на которую близкие к делу люди, авторитетные судьи, настойчиво указывали несколько месяцев тому назад, как на неотложную? Сам собою формулируется вывод, что мы видим пред собою лишь вынужденную уступку бюрократии взглядам и требованиям профессоров прогрессивного направления, сделанную в последний момент перед решительным днем под влиянием страха, что не справиться ей одной, своими средствами, с бедою, готовою вновь разразиться. Невольно возникает в мысли вопрос: искренно ли предпринятое преобразование? Октроирование самоуправления профессорским коллегиям требует признания со стороны правительства широкого доверия и полного уважения к тем, в чьи руки вверяются ответственные функции. Где же доказательства такого доверия, такого признания естественного права профессорских корпораций быть самостоятельными руководителями жизни высшей школы? Может быть, их можно вычитать в самом тексте указа 27-го августа?

III.

Обратимся к его рассмотрению. — В этом первом официальном свидетельстве о выступлении правительства на новый путь учебного законодательства ум прежде всего ищет отрицания противоречащих ему предшествующих мероприятий. В данном смысле оно приводит к разочарованию. В нем, во-первых, ничего прямо не говорится о предоставлении советам и факультетам права рассмотреть, а, в случае выяснения их нецелесообразности, отвергнуть майские правила об условных переводах и исключительных выпускных экзаменах. Между тем, если призванные к автономному существованию университетские органы, в самом начале своей деятельности, будут поставлены в необходимость исполнять не ими установленный порядок, которому их большинство определенно не сочувствует, то они окажутся при осуществлении очень важного дела, тесно связанного с возобновлением занятий, в совершенно фальшивом положении перед студентами. Из того, что прошения об условном переходе принимаются нынешним университетским начальством и государственные комиссии не прекращают деятельности, можно заключить, что министерство не может распространить права советов и факультетов на изменение указанных правил. Затем, в Указе не объявлено, что отменяется угроза увольнения, сделанная студентам и профессорам, в случае возобновления беспорядков. Если она сохраняет силу, то роль советов опять становится невозможною: выходит, что они призываются подавлять беспорядки, чтобы спасти свои места. Тем самым неизбежно подрывается в глазах студенчества всякая авторитетность советских действий.

В самых статьях Указа содержатся начала, на введении которых уже давно настаивали профессора, — советское самоуправление, выборные ректор и деканы, подчинение инспекции местной университетской, а не центральной, министерской власти. Эти-то пункты и заставляют считать его прогрессивным шагом в школьном законодательстве. Но и здесь представляется серия недоумений. Первое вытекает из поставленного условия, что избранные ректора и деканы будут подлежать утверждению высшей власти. Если в самом деле будут отменяться советские и факультетские избрания, то составятся серьезные поводы для конфликта между университетским самоуправлением и бюрократическими органами. Но с таким стеснением приходится еще считаться ввиду аналогий того же характера во всех сферах нашей государственной жизни. Гораздо существеннее ограничение, делаемое указом, в полномочиях советов относительно принятия чрезвычайных мер для успокоения университета: они приобретают право лишь ходатайствовать перед министром о прекращении занятий. Здесь постоянно будет грозить не только опять конфликт между двумя инстанциями, но и пагубная задержка в акте, который часто требуется немедленно осуществить. Еще один очень важный пробел тех же полномочий выражается в том, что в статье об инспекции не говорится, имеет ли власть выборный ректор или совет самостоятельно пополнять состав наблюдающего за студентами органа и устранять из него лиц, не возбуждающих их доверия. Если это не так, то подчинение инспекции ректору превращается в пустую фикцию. Наконец, из текста временных правил не видно, как будет, начиная с текущей осени, обновляться профессорский персонал — назначением или выбором. Надобность приглашения новых профессоров обнаруживается постоянно, и продолжение практики бюрократического приема назначения профессоров министром неизбежно также внесет остроту в отношения между университетами и администрацией. — Что касается влияния, которое может оказать Именной указ 27 августа на студенчество, то опасение вызывается тем, что пока преобразование касается лишь учебных заведений министерства народного просвещения, и то почему-то с исключением женских. Ничем необъяснимое различие в порядках управления высшими школами вызовет в учащихся лишь недовольство и протест. Еще тревожнее в последнем смысле другой вопрос. В статьях указа не говорится ничего о компетенции совета устраивать студенческую жизнь, удовлетворять потребности учащихся в организации, разрешать и ограждать их собрания. Если глухие слова (§ 2, а) — “советам предоставляется принимать соответствующие меры” — относятся лишь к обузданию беспорядков, тогда выходит, что администрация сваливает на советы функцию, которую сама не в силах выполнить и которую профессора на себя не возьмут.

В общем выводе можно сказать, что содержание указа страдает недомолвками, узостью и оговорками, которые составляют обычные недостатки паллиативных уступок, не проникнутых ясною мыслью и твердым убеждением, отличающихся отсутствием или ничтожеством правового творчества. Можно объяснять себе, правда, такие печальные особенности тем, что это только “временные правила”. Но нельзя не высказать, что из текста указа не льется на нас яркий свет полного сознания правительством своего долга всецело, открыто и твердо снять с плеч высшей школы старую оболочку канцелярской опеки. Оно не преклоняется еще по доброй воле перед великой истиной, заключающейся в принципе автономного университетского строя и академической свободы. Оно лишь медленно, неохотно отступает перед растущею силою этой идеи. Оно не хочет объявить учащих в высших учебных заведениях полноправными деятелями по устроению разрушенного образования, стесняет в этой области их естественную инициативу. Еще продолжают стоять друг против друга две противоположные силы — министерство и профессора. Первое по-прежнему стремится отбирать для себя угодливых помощников из рядов вторых, действуя на эгоистические инстинкты, разлагая между ними солидарность. Избранный по новым правилам ректор может оказаться в двусмысленном положении между советом и министерским начальством. Советы должны требовать широкого толкования их прав и полного уважения министерством их действий, и если на это не будет дано гарантии, если будет повторяться вмешательство администрации и полиции с жизнью высшей школы, то придется скоро отказаться от полномочий, которые станут нравственно невыполнимыми.

Недоверие и враждебное разделение между учебным начальством и преподавательским персоналом обнаруживается и сейчас в характерной обстановке, при которой по-старому создается новый университетский устав. Его вырабатывают департаментские дельцы без всякого участия полномочных представителей от профессорских и преподавательских корпораций, даже в строгой тайне от них и от всего общества. Определенно неизвестно, какова в подробностях конфигурация этого нового детища ветхих родителей, насколько полно и глубоко проведено в нем начало самоуправления и свободы. Не объявлено, когда он будет введен в действие, каков будет ход его законодательной разработки. Но совершенно ясно, что дальше дело идти так не может. Труд по предварительной подготовке реформы высшей школы немедленно должен быть вручен советам профессоров и преподавательским ассоциациям с предоставлением печати, союзам и съездам полного простора при обсуждении вопроса, с прислушиванием к голосу учащихся. Проекты, таким образом составленные, пусть министерство внесет в собрание народных представителей, которое одно правомочно их провести в жизнь. Во всем этом действительно “недопустимо никакое промедление”. Пусть эти слова из риторического украшения тяжелого стиля официальных документов превратятся в настоящий девиз живого государственного дела.

Как же жить пока, в непосредственно ближайшем будущем, университетской школе под режимом временных правил? Надобно пожелать, во-первых, чтобы сами советы, долгий ряд лет деморализовавшиеся зависимым положением их членов и тяжелым административным давлением сверху, нашли в себе силы с честью воспользоваться добытою долею самостоятельности и твердо стоять за ее безостановочное развитие. Ректорские выборы дали, в общем, благоприятные результаты для суждения о готовности советов отрешиться от “старых привязанностей” и привычек подчинения. Но и тут уже дело не везде обошлось без неприятных ошибок старины с новизной. В дальнейшем необходима самая последовательная твердость с первых же дней.

Кроме того, затем не надо упускать в важном деле академического переустройства постоянного понимания неразрывной и многоразличной связи между отдельными явлениями жизни в сложном общественном организме. Уразумение и провозглашение этой связи в широких кругах нашего мыслящего общества было ценным даром переживаемого нами ныне освободительного движения, которое в один год двинуло нашу родину как бы на много лет вперед. Самым крупным результатом такого умственного вывода было определение основного источника нашей общей беды. Абсолютизм в государственном устройстве, полновластие и полицейская анархия администрации, разрозненность общества, бесправие народа — были найдены и объявлены сознательными и зрелыми группами в различных слоях нашего общества, от крестьян и рабочих до чиновников и крупных капиталистов, не говоря об интеллигентных профессиях, корнем зла и главною причиною упадка страны. — Все силы и сосредоточились на одной цели — на добывании политической свободы, на создании у нас правового, конституционного строя. Этой цели подчинены были остальные, как основывающие свою реализуемость на достижении последовательных этапов первой. Специально в интересующей нас области выросло твердое убеждение, что “академическая автономия” может быть только эманацией “политической свободы”, что она правильно насаждается лишь при осуществлении второй. — В тесном сплочении указанных двух понятий, как рода и вида, в уразумении и заявлении принципа, что автономия высших учебных заведений может утвердиться лишь в государстве, политически свободном, содержится первостепенно важная истина. Сознание и признание идеи, что политическая эмансипация является необходимым прецедентом для академического самоуправления, знаменует крупный успех нашего общественного мышления и нашей способности к открытому выражению построенного вывода в его неприкосновенной полноте.

В истекшем году ставились идеи, и люди объединялись для борьбы за право во имя их. В нынешнем нечто уже достигнуто. Наше государство должно было признать начало представительного устройства и почувствовало необходимость воплотить его, хотя бы и формально в особом высшем учреждении. Наша администрация сочла нужным признать идею университетского самоуправления и дать советам его начатки. Приобретенные права очень еще малы и несовершенны. Но, ведь, жизнь движется медленно, приливами и отливами; в поступательном движении происходят остановки, почти никогда не совершается в нем сразу далеких скачков. Надобно только не уставать бороться, шествуя вперед и плотно, дружно отстаивать каждую занятую пядь земли. Существенные недостатки в организации государственной думы, ее принципиальная неудовлетворительность уже указаны и продолжают разбираться в печати. Здесь делается попытка обнаружить пробелы в данном временными правилами преобразования порядка управления высшими школами.

Что же дальше? Какова специфическая особенность ситуации у нас прогрессивных сил именно в настоящий момент? — В стране готовится агитация перед выборами в Государственную Думу. В академиях усилия сосредоточатся на попытках возвратить их к научно-образовательному труду. Что же необходимо для нормального отправления этих функций или задач? — Спокойное благоустройство и безопасность. Что их дает? — Правовая независимость и строго охраняемая свобода.

Основные начала “демократической конституции” с принципом решающего (суверенного) голоса для народа в законодательстве и с общим избирательным правом (в четырехчленной схеме) в центре этой конституции уже выработаны прогрессивными группами русского общества. Облегчение дальнейшей борьбы за ее проведение требует сейчас сосредоточения всех сил на добывании тех “прав человека и гражданина” — неприкосновенности лица и жилища, свободы устного и печатного слова, собраний и союзов, — которые еще в знаменитых “декларациях” XVIII века были провозглашены необходимыми спутниками всякой “конституции” (то есть правового государственного устройства).

В боевых кругах общества, чувствуется, теперь именно происходит подобное сосредоточение. Такая же ориентировка внимания и работы необходима и внутри академий. Смягчающую струю умиротворения в возбужденную среду университетского населения, полную раздраженного чувства против нынешнего режима, может внести широкая, полная амнистия, громко требуемая элементарною справедливостью. Пусть студенты, пострадавшие во время волнений, увидят себя восстановленными в правах, нарушенных произволом. Пусть сняты будут бесправные запреты, наложенные на целый ряд профессоров и преподавателей. Способна ли наша администрация выступить с такою “пальмовою ветвью”, серьезно ли хочет она даже лояльного мира, сопряженного с откровенным отказом от многолетней рутины?

Блага общих правовых вольностей, без сомнения и без промедления, должны быть распространены на студентов и профессоров, как и на всех обитателей русской земли, добивающихся звания и положения граждан. Не может водвориться порядок внутри стен школы, если в их ограде и за их пределами, в своих тесных жилищах студенты будут находиться по-прежнему под гнетом шпионства, которое над ними тяготеет, как над одною из самых утесняемых категорий русских людей. Не могут и учителя молодежи оказывать на них направляющего влияния до тех пор, пока за каждым словом, произносимым им с кафедры, следит ухо тайного соглядатая. Почти единственным органом связи профессора с министерством являются доносы полицейских агентов, подрывающие его “благонамеренность”, под действием которых одни озлобляются, другие падают до безличия. Все подобное, все политически и нравственно нечистое должно быть уничтожено и изгнано из студенческого быта, из рамок профессорской деятельности.

Это бесспорно. Но этого мало. Есть особый вид вольностей, составляющий одновременно почву и атмосферу, в которых растет и цветет духовный прогресс. Его нет в наших просветительных центрах. Сокровище это называется свободою учения и преподавания. Ее необходимо завоевать согласным, одушевленным натиском всех, кто любит истину, в ком горит жажда искания смысла жизни, кто понимает, что только идеи ведут человечество к совершенству. Мы лишены свободы образования, потому-то у нас так мало ценят научное знание, потому-то наше юношество не носит еще в себе настоящей Sehnsucht к упорной научной работе, потому-то оно легко покидает ее и не борется за обладание ею. Опекаемая наука — плохая духовная пища; да и сама она умирает от недостатка простора. А без нее дичает общество, и наши последние молодые поколения, лишенные правильной помощи серьезной школы, обнаруживают в массе симптомы понижения уровня образованности: это грозный предвестник возможного духовного упадка. Ренан говорит: “идеи — свободны, как воздух”. У нас они заперты, как узники. Потому-то нашему юношеству трудно понять и постоянно держать в сознании, что, как провозглашает тот же вдохновенный писатель-идеалист, “наука — первая, насущная, великая потребность человека”. Наше дело, дело учителей науки приобрести для учеников этот драгоценный дар.

Здесь-то мы и должны сказать, что нормально работать научно среди совершенно ненормальных условий общественной жизни, при чрезвычайных законах и военных положениях, перед репрессиями и кровопролитием — невозможно. Отмена таких порядков является необходимым немедленным средством для того, чтобы реально оживить замершее научное слово в стенах высшей школы.

IV.

Кругом нас еще не рассеялся сумрак. Тяжелые тучи не очистили еще небосклон. Но мрачный пессимизм и скептическое отрицание одержанных побед над старым порядком были бы слепотой; они знаменовали бы отсутствие прозорливости. Надо идти вместе с жизнью, и мы почуем ее движение. Многие оппозиционные группы нашего общества “акцептировали” Государственную Думу, как лишнее орудие дальнейшей борьбы за политическую свободу и демократическое устройство, открыто указав, почему они не могут считать ее воплощением истинной идеи народного представительства. Они ясно заявили, за что и как будут стоять и действовать до ее созыва, в ней, через нее, против нее и вне ее. Это — единственно допустимый и плодотворный путь. Система “бойкота”, к которой чересчур легко склоняются у нас иногда боевые партии, очень опасная и близорукая идея. К ней прибегали всегда на западе, как к самому крайнему средству. Невозможно пропагандировать ее, как немедленное орудие достижения ближайших целей. Надо подвигаться к цели шаг за шагом, захватывая одну позицию за другою, а не палить дальнобойными орудиями, снаряды которых перелетают через расположение противников. Необходимо только, исполняя работу дня, устремлять взор и в эти дальнейшие перспективы, не впадая в иллюзию, не успокаиваясь, не воображая, что передовая победа заканчивает компанию.

Академические деятели должны также акцептировать приобретенные первые начала правового школьного строя, как совершенное завоевание. Но их обязанность, имея перед глазами определенный план, открыто и мирно, но неотступно и непримиримо бороться за полное воплощение университетской автономии и свободы науки. — К постоянному и стойкому труду для просвещения своего духа и к твердому союзу и доверию к учителям, которые будут стоять за духовные интересы и нравственное достоинство учеников, академические деятели, солидарно объединившиеся во имя завоевания нового строя, могут и должны честно призывать теперь молодежь в давно опустелые аудитории к рабочему столу, ободрять их в усилии восстановить надорванную нить высшего просвещения, как бы это ни было трудно. Можно надеяться, что студенты способны отличить честный голос от своекорыстного лицемерия. Если они будут уважать свободу университета, как места научно образованной работы, если профессора будут неуклонно отстаивать неприкосновенность университета от административного произвола, наше просвещение может быть поправлено по верному пути.

Газета «Право». 1905. Стлб. 2923-2939. Библиографические примечания сокращены