Принуждение к добровольности. «Сталинский человек» и послевоенные займы / В. А. Козлов, М. Е. Козлова

Принуждение к добровольности. «Сталинский человек» и послевоенные займы. По материалам Советской военной администрации в Германии, 1946–1949 гг. / В. А. Козлов, М. Е. Козлова

 ***

В семантике сталинского общества принуждение и «добровольность» редко противоречили друг другу. Чаще они представляли собой идейно-организационный монолит, одну из опор сталинского лоялизма. «Вынужденная добровольность» выступала дополнением и продолжением методов прямого насилия и принуждения, с  одной стороны, и  экзальтированного энтузиазма, старательно насаждаемого пропагандой, с другой. Эта специфическая «добровольность» позволяла власти в  период позднего сталинизма проводить важные для нее, но ущемляющие интересы населения социально-политические кампании, не прибегая к прямому насилию, без протестов и  открытого противодействия.

Важной частью этого не  вполне освоенного исследователями пространства «принудительной добровольности» мы считаем историю послевоенных займов. Ни в каком другом явлении позднего сталинизма не было, пожалуй, такого парадоксального переплетения высокой идеологии и обыденных практик, как в подписке на займы. Послевоенные «займовые» кампании ставили человека сталинской эпохи перед неприятной дилеммой: смириться и  играть по  привычным правилам, навязанным властью, или все же (война то закончилась!) попытаться как-то защитить свой карман от государства, увернуться от одной из многих «добровольных повинностей» или хотя бы уменьшить ее довольно тяжелое бремя?!

Как и почему этот человек делал свой «добровольный» выбор до сих пор остается одной из психологической за[1]гадок советской истории вообще, периода позднего сталинизма, в частности? Авторы некоторых исследований о  повседневности позднего сталинизма ссылаются как на историографическую точку отсчета книгу Е. Ю. Зубковой, хотя автор этой безусловно полезной книги допускает порой неточные утверждения, требующие историографических корректировок. Таковы, в частности, тонкие интерпретационные ошибки, допущенные историком в отношении к дихотомии сознательного (добровольного) и принудительного начал при организации и проведении подписок на послевоенные займы. Ссылаясь на то, что отказы от подписки не имели сколько-нибудь массового характера, автор приходит к выводу, что «как правило, люди с пониманием (курсив наш. — Авт.) относились к призыву государственных органов отдать часть своих средств на восстановление народного хозяйства страны». То, что массовых отказов от подписки не было, да и единичные были крайне редки, подтверждается и нашими материалами. Но историкам еще предстоит разобраться в том, каким было действительное соотношение между «смирением» (подчинением) и  «пониманием» («сознательностью») сталинского человека. Ведь само по себе отсутствие массовых отказов и редкость «инцидентов», так автор называет различные конфликтные ситуации в ходе подписки, вряд ли можно считать достаточным доказательством «отношения с пониманием». Приводя отдельные факты грубого «принуждении к  добровольности» при подписках на  послевоенные займы, историк ни разу не сказала, что главным средством управления займовыми кампаниями были как раз «мягкие», «легитимные» формы нажима на население, отчего они вовсе не переставали быть принудительными. И именно такое «мягкое» систематическое при[1]нуждение, как мы попытаемся показать ниже, и составляло, на наш взгляд, сущность государственного кредитования в послевоенном СССР. Е. Ю. Зубкова уходит от оценки массовости и системности подобных явлений. Она склонна говорить лишь об исключениях — «перегибах» и «злоупотреблениях». Что касается «инцидентов», то они по ее мнению и в первую очередь, объяснялись не  «несознательностью» отдельных граждан, а провоцировались поведением местных ответственных работников, которые использовали различные методы принуждения, официально высшей властью не объявленные и, стало быть, носившие внесистемный характер.

Но коль скоро правилом становились «неединичные» «перегибы» и «рецидивы» (читай: мягкое принуждение носило массовый характер), следует предположить, что и «отношение с пониманием» к подписке было скорее хорошо замаскированным недовольством, чем проявлением сознательности, к которой склонен апеллировать историк. Е. Ю.  Зубкова ограничилась весьма уклончивым (сбалансированным?!) описанием процесса. Для нее вызовы провинившихся в парткомы и завкомы, уговоры и угрозы — это не повседневная атмосфера принуждения к добровольности, а всего лишь очередные рецидивы «психологии перегиба», то есть не правило, а отступление от него. В итоге достоверные факты пресловутых «перегибов» проступают сквозь довольно размытую картинку поголовной сознательности: «понимающее» политику займов большинство противопоставляется тем немногим, кто чуть ли не случайно пострадал от «перегибов» низового начальства, да при этом еще и ничуть не утратил своего правильного понимания момента. К счастью, автор, будучи добросовестным историком, под шапкой «психологии перегиба» и «инцидентов» показала все же отдельные фрагменты действительной картины послевоенных подписных кампаний. Проблемы, с  которыми столкнулась Е. Ю.  Зубкова, понятны.

Подлинное массовое отношение к займам выявить сложно. Здесь тонкость исторического анализа должна перекрывать изощренную пропагандистскую ложь эпохи позднего сталинизма. Ниже мы попытаемся показать, что «принуждение к  добровольности» явно не ограничивалось отдельными «перегибами» на местах, а было тотальной практикой режима. Концепт «перегибы», этот полузабытый сталинский эвфемизм периода коллективизации, использованный современным исследователем совершенно по другому поводу, смущает читателя явным намеком на всего лишь чрезмерное рвение чиновников. Он не дает возможности заглянуть вглубь послевоенной ситуации, камуфлирует и искажает реальную картину общественного мнения, выдвигая на первый план внушаемую пропагандой картину мира, наполненную до краев сознательностью, патриотизмом и постоянной борьбой с врагом, то внешним, то внутренним, и населением, страдающим лишь от чрезмерного усердия бюрократов в их стремлении к светлым целям.

Приняло ли большинство советских людей концепцию возрождения экономики после войны с  помощью частичного изъятия в бюджет их собственных зарплат? Конечно, приняло, таковы были правила игры. Приняли добровольно? Или все-таки подчиняясь нажиму и пропаганде? Даже если жизненные обстоятельства не очень позволяли тратить деньги на  займы, люди понимали, отказы  — опасны. Потому так трудно определить, сколько истинной добровольности скрывалось за триумфальными цифрами отчетов. Добровольно, читай: все как один… Добровольно — фигура речи, которую прекрасно понимали советские люди. Если ты не доброволец, то кто? Чужой и чуждый… Создание подобного психологического фона уже никак нельзя считать «перегибом». Значит и речь следует вести не столько об ошибках той или иной кампании, сколько о системных особенностях послевоенной займовой политики. В. П. Попов, специально изучавший экономическую политику позднего сталинизма, пришел к совершенно однозначному выводу. Послевоенные госзаймы «представляли собой «так называемые добровольные платежи», которые «распространялись среди граждан в принудительном порядке». А «безграничная эксплуатация правительством патриотических порывов населения в годы, когда СССР подвергался военной агрессии со стороны других держав, в мирное время не давала нужного эффекта и заставляла власти наряду с идеологическими мерами широко применять репрессии». Как мы покажем ниже, в Советской военной администрации в Германии при подписке на заем до репрессий дело, как правило, не доходило, но угрозы и различные формы нажима были обычным явлением. С годами «понимания» становилось все меньше, а «принуждения к добровольности» — все больше. С В. П. Поповым солидарен и серьезный специалист по истории государственного кредитования В. В. Страхов. Он прямо пишет, что «с  конца истекшего столетия в  научных публикациях, а затем и в учебниках для исторических и экономических специальностей вузов все чаще стал встречаться тезис о том, что участие населения СССР в «сталинских займах» определялось не столько советским патриотизмом и массовой поддержкой существовавшего режима и его политики, сколько в первую очередь системным и целенаправленным принуждением со стороны партийно-государственного аппарата. На  сегодняшний день в  отечественной и зарубежной историографии довольно прочно утвердилось мнение о «добровольно-принудительном» характере указанных кредитных операций советского правительства». В литературе уже предпринимались попытки проанализировать историю сталинских займов на довоенном, военном и послевоенном материале.

Мы же собираемся обратиться к документам Советской военной администрации в Германии (1946–1949 гг.), сосредоточившись на практически неизученном человеческом измерении той проверки на лояльность, которую представляла собой каждая подписка на заем. Наше внимание будет обращено на механизм психологического воздействия на личность в эпоху позднего сталинизма, а также на тотальность пропаганды, добивавшейся, несмотря на свою примитивность и грубость, а может быть, и благодаря им, массового советского лоялизма. Таким образом, нас интересуют некоторые базисные проявления лояльного отношения сталинского человека к советской власти в период позднего сталинизма, соотношение покорности (смирения) и понимания (сознательности) в патриотизме советских людей. Наше исследование выполнено в формате case study. Оно опирается на документы Советской военной администрации в Германии и сосредоточено на общезначимых особенностях восприятия подписных кампаний в советском оккупационном сообществе — «маленьком СССР».

Советская военная администрация (СВАГ), будучи необычным, но вполне советским учреждением, пережила четыре «займовые» кампании (1946, 1947, 1948 и 1949 годов). В апреле 1946 г. все знали, что правительством уже «предрешен» выпуск первого «Государственного займа восстановления и  развития народного хозяйства СССР». Политработникам сообщили, что постановление о новом займе появится в газетах 4 мая, а накануне, вечером в 16.00 по московскому времени, об этом будет сообщено по радио. Заем выпускался на сумму в 20 миллиардов рублей на тех же условиях, что и выигрышные выпуски военных займов. Облигации были достоинством в 500, 200, 100, 50, 25 рублей. Интерес к кампании в период ее подготовки следовало усилить. Специальные статьи в газетах, радиопередачи должны были рассказывать о росте значения государственных займов, информировать о выплате выигрышей. По нагрузке на население этот заем должен был быть чуть менее тяжелым.

13 апреля 1946 г., за двадцать дней до объявления подписки начальник Главного Политического управления Вооруженных сил СССР генерал-полковник И. В. Шикин направил в СВАГ директиву №13 743/III, потребовав срочно разработать план «займовой» кампании. Указание было четкое — на заем должны быть подписаны все военнослужащие, члены их семей и вольнонаемные работники. Необходимо показать высокие финансовые результаты. Та[1]ким образом, в организацию кампании уже закладывался принцип долженствования, завуалированный декларацией о полной добровольности. Все это сопровождалось, казалось бы, совершенно ясным указанием: «Подписку проводить… на основе полной добровольности под лозунгом «Трех-четырех недельный заработок в заем». В принципе эта официальная декларированная цифра-рекомендация правительства и Главпура продержалась в руководящих документах до 1949 г. Называть вещи своими именами и говорить прямо о желательности гораздо более высоких показателей И. В. Шикин не стал. Но для таких случаев как раз и существует понятный любому бюрократу особый язык. На этом языке неявное указание Шикина звучало так: «При этом необходимо учесть опыт размещения займов в прошлых годах, когда многие военнослужащие подписывались на  месячный оклад денежного содержания и выше. В нынешнем году, когда заем предназначается на осуществление новых грандиозных задач… военнослужащие будут подписываться на высоком уровне». Откуда же Шикин знал, как «будут подписываться»? А он и не знал. Фраза Шикина не прогноз, а закодированный приказ. Его «будут подписываться» значило, что никаких особенных скидок на мирное время делать не следует. Нужно просто обновить агитационную риторику, усилить индивидуальную обработку и добиваться цифр, значительно превышающих объявленный минимум.

Кампания по обыкновению началась с совещаний политработников, парторгов, комсоргов, редакторов газет и  финансистов. Именно на этих собраниях начальство и политработники озвучивали повышенные в полтора-два раза против официально объявленных цифры подписки  — давали установку. Причем касались эти «пожелания» не  только коммунистов, но  и  всех сотрудников СВАГ. С этого момента ссылаться на рекомендованный правительством и Главпуром процент подписки как ориентир становилось не только неприличным, но и почти крамольным. Подписываться сваговцы могли только в советской валюте. Таким образом, требование подписки не  распространялось на  валютную часть зарплаты, что существенно снижало бремя займового «налога» на эту привилегированную группу советских людей. Кульминацией подготовительной работы партийных организаций и политорганов были массовые митинги в день объявления подписки. Состояние документальной базы СВАГ в принципе дает возможность получить относительно аутентичную картину этой пропагандистской феерии. Мы имеем определенное, пусть и ограниченное число митинговых выступлений, отобранных для докладов начальству, а возможно и написанных самими политработниками вместо их подопечных. Количество зафиксированных заявлений на «займовых» митингах 1946 г. — несколько десятков текстов с прямыми цитатами плюс некоторое количество обезличенных информаций с фамилиями «рекордсменов» подписки (без цитирований призывов и указания мотивов), является результатом целенаправленного отбора политработниками «правильных» высказываний. В  этом смысле, наши источники позволяют реконструировать пропагандистский образ действительности, а не живое мнение людей. Они дают определенное представление о господствовавших пропагандистских «подписных» трендах, о политическом заказе выступавшим активистам, позволяют соотнести доступную нам митинговую конкретику с общим контекстом эпохи. При этом нужно иметь в виду, что речь идет о специфической выборке, вполне репрезентативной только для решения особых исследовательских задач. Это не только и даже не столько выборка мнений и настроений людей по поводу подписки на заем, сколько зафиксированные в донесениях должные и подобающие высказывания, которые призваны были создать у присутствующих соответствующий настрой. Это то, как, по мнению политработников и начальства, должны были «звучать» подобные мероприятия, то, что следовало говорить сознательным патриотам и убежденным коммунистам, комсомольцам и беспартийным. Но что тогда дают историку эти весьма однообразные, прямо скажем, но подлинные именно в этом своем однообразии пропагандистские тексты? Трудно, фактически невозможно, выстроить митинговые высказывания по ранжиру, а тем более дать их количественную характеристику из-за явной нехватки эпизодов. Поэтому попытаемся сделать лишь некоторые наблюдения и поделиться с читателем впечатлениями от «медленного чтения» прозвучавших на митингах тропах и мемах эпохи позднего сталинизма. Кроме того, не  следует упускать из  виду, что в  ряде случаев мы все-таки имеем дело с высказываниями, пропущенными через фильтр личностного восприятия. Подлинность таких высказываний, их принадлежность конкретному человеку подтверждается, например, их  просторечием и  малограмотностью: «Каждая копейка, внесенная нами, дает много нового оружия и техники, культурной и бытовой жизни для трудящихся нашей страны» и т. п. Часть выступлений отсылала участников митингов к фронтовым реминисценциям — урокам закончившейся год назад Великой Отечественной войны, к памяти о добровольных взносах в фонд обороны, апеллировала к необходимости быстрее залечить раны, нанесенные войной, восстановить разрушенное народное хозяйство и повысить обороноспособность страны. В зависимости от образованности и политической «подкованности» участников митингов в их выступлениях просачивалось либо бытовое («должны дать взаймы государству свои средства», «хочу, чтобы родина имела и от меня вклад»), либо газетное («с радостью окажем финансовую помощь государству в залечивании ран войны, в восстановлении разоренного войной народного хозяйства и в его дальнейшем развитии») восприятие послевоенной реальности. Иногда в речи митинговых ораторов прорывался комсомольский задор и благодушие: «радостная весть о выпуске нового займа возбуждает нас на новые подвиги выполнения пятилетки».

Фултонская речь У. Черчилля, с которой обычно связывают начало холодной войны, прозвучала за два месяца до открытия подписной кампании (5 марта 1946 г.). Неудивительно, что тема враждебного окружения, которому должен противостоять весь народ, уже зазвучала везде, в том числе и на митингах по подписке. В одном из выступлений заем назвали «мощной демонстрацией советского патриотизма и грозным предостережением тем, кому не нравится наша сила, наша свобода, наш социалистический строй». Таким образом, займ получал дополнительную легитимность. Некоторые выступления на митингах становились неприкрытым и нескрываемым выражением верноподданнических чувств: «Нет более возвышенных целей нашего народа как выполнение призывов нашего Правительства». Высказывание «все средства, которые мы «даем взаймы государству»,  — почти всегда звучало как «дать в Займы», что меняло изначальный смысл обыденного выражения. Образно говоря, лексическая ошибка превращала «сделку» с государством в священное жертвоприношение, ритуал, обыденное проявление патриотизма. Простые призывы, еще не преисполненные нужного трепета, тоже содержали в себе мотив верного служения государству: «Чтобы государство было сильным, призываю…».

От этих и им подобных призывов сталинскому человеку невозможно было отмахнуться, возразить или оспорить в компании и тем более публично. Все это подкреплялось ссылками на «Великого Сталина» и уверениями: «Оправдаем доверие вождя, будем бдительными в охране завоеванного мира, поможем родине своими сбережениями». На митингах участие в займе подавалось как моральный долг, этическое обязательство и  подвиг служения отечеству: «Я  бы, как и каждый советский человек, чувствовала себя морально подавленной, если бы не подписалась на новый заем». Участников митинга отсылали к ценностям советского коллективизма. На волне обычного для таких мероприятий психологического подъема начинало казаться, что уклониться от подписки, вернее от ее непомерного увеличения, значит остаться в одиночестве, обмануть надежды товарищей, выпасть из  сплоченных рядов патриотов, да еще и рискнуть показаться неблагонадежным. Люди попадали в клетку сталинского патриотизма, за ограду непререкаемых идеологических суждений. В результате: «мы все как один подпишемся на заем не менее чем на трехмесячный оклад». Стандартные лозунги: «призываю товарищей последовать моему примеру» или «принимаю вызов капитана имярек» и подписываюсь на полуторамесячный оклад», — окончательно закрепляли в сознании собравшихся простую мысль: дать денег государству взаймы придется. Не исключено, что дать придется не сколько можешь, а сколько ему, государству, нужно. И сделать это надо, конечно, «добровольно» и «с пониманием». Дальнейшее было делом пропагандистской техники и финансовых работников. Необходимо отметить важную отличительную особенность подписки 1946 г. в СВАГ.

Мы специально искали во всех доступных нам документах хотя бы намек на недовольство или несогласие с повышенными суммами подписки. Но нам так ничего не удалось найти. Возможно в спокойном отношении к подписке 1946 г. сказалась патриотическая инерция военных лет. Во всяком случае, на военную привычку относиться к подписным деньгам как к безвозмездному вкладу в общее дело, указывает следующий эпизод. В апреле 1947 г. незадолго до нового займа в комендатуре района Ауэрбах произошло странное событие. Офицер по оперативно-строевым вопросам комендатуры капитан М. не захотел брать у  начальника финансовой части оплаченные облигации 1946  г. на 2200 рублей. Он сказал, что «ему облигации не нужны — возьмите их  обратно». Начфин настоял на  своем, и  капитану пришлось облигации забрать. Но на этом история не закончилась. После этого М. отправился в секретную часть и на глазах у изумленных сотрудников разорвал облигации и выбросил их в урну. Началось расследование. Оказалось, что капитан «не имел никакого умысла или недовольства». Он всегда подписывался на 3–4 оклада и всю войну сдавал облигации в фонд обороны. Вот и сейчас он решил сдать их государству, но раз их не взяли, а «деньги за облигации внесены государству», то сами облигации уже никакой ценности для государства не представляют. Потому он их и разорвал. Встал вопрос о строгом партийном наказании. Однако партбюро учло, что поступок капитана не был злонамеренным и не содержал в себе враждебного умысла. М. был объявлен простой выговор, но со строгой формулировкой: «за проявленную политическую отсталость и запущенность работы над собой». Начфину (беспартийному) тоже попало, поскольку он не разъяснил капитану, что нужно делать с облигациями. Судя по описанному эпизоду, 27-летний «политически отсталый» капитан продолжал относиться к займам как экстраординарным мерам военного времени, как к безвозмездной жертве на благо государства. Намеки главпуровского и  сваговского начальства (подписка на 3/4 или целый месячный оклад — это «добровольный» минимум, а стремиться надо к большему) были по-разному восприняты на различных уровнях управления СВАГ.

Наиболее понятливыми оказались сотрудники Штаба СВАГ. Центральный аппарат дал 187,5% к фонду заработной платы, то есть почти две зарплаты. Достижения подписной кампании в  Управлениях СВА провинций и земель были не такими впечатляющими. В УСВА федераль[1]ной земли Тюрингия – 151,7%. В УСВА федеральной земли Саксония — 145%. УСВА провинции Мекленбург и Западная Померания поначалу оказалось в числе отстающих — 134,5%. Но там уже через пять дней была объявлена дополнительная (повторная) подписка («доподписка»), что было явлением обычным, повсеместным и  касалось как больших организаций, так и  отдельных лиц. Как систематический метод работы она вообще-то не поощрялась: это означало, что заблаговременно в ход были пущены не все рычаги, и кое-кто из сотрудников сумел увернуться от завышенной суммы займа, и  его пришлось отдельно уговаривать, но к ней постоянно приходилось прибегать. В результате «доподписки» 1946 г. УСВА Мекленбурга и Западной Померании вырвалось вперед в  негласном соревновании  — 203,4% месячного заработка потратили сотрудники этого управления на подписку. Практика «доподписок» продолжалась и в дальнейшем. Судя по доступным нам материалам, быстро добиться стопроцентного охвата сотрудников подпиской особого труда не составило. Сказывалась выработанная годами привычка к покорности — главный инструмент самозащиты личности в сталинской империи.

Как бы то ни было, рекомендации генерал-полковника Шикина  — «трех-четырех недельный заработок в  заем»  — в  1946  г. были перекрыты в  руководящих органах СВАГ. Там и  заработки были выше, и служило больше высокопоставленных чиновников. Они лучше других понимали, как важно успешно пройти тест на лояльность и не ударить при подписке лицом в грязь. Возможно, этой же демонстративной лояльностью объясняется и «большое единодушие, с которым подписывались на новый заем» люди с «пятном на биографии» — служившие в СВАГ репатриированные, бывшие военнопленные и т. д. Как правило, сумма подписки этих сотрудников, занимавших нижние должностные ступени, значительно превышала их месячное денежное содержание. Возможно, они воспринимали свою ударную подписку на  заем не только как демонстрацию лояльности, но и как часть своеобразного обряда по очищению от «буржуазной скверны», которой они заразились во время пребывания «под немцем». Хотя это вряд ли могло повлиять на их дальнейшую карьеру в СВАГ.

В мае 1947 г. была объявлена подписка на II Государственный заем восстановления и развития народного хозяйства СССР. На этот раз она носила более организованный характер. Политуправление СВАГ, которое было создано только летом 1946 г., в первой послевоенной подписной кампании участия не  принимало. Теперь  же оно активно включилось в формирование организационно-агитационных алгоритмов и шаблонов «принуждения к добровольности». Начальство хотело знать все. Прежде всего, был четко определён порядок контроля за ходом подписки. С незначительными изменениями он сохранялся и в 1948, и 1949 гг. В первые две недели кампании политотделы ежедневно представляли в  Политуправление СВАГ по телеграфу или телефону следующие данные:

1. Общая сумма подписки среди военнослужащих и сотрудников.

2. Внесено ими наличными в счет погашения подписки.

3. Процент охвата подпиской военнослужащих и сотрудников.

4. Сумма подписки среди членов семей.

5. Внесено ими наличными в счет погашения подписки.

6. Процент охвата подпиской членов семей.

Вся эта информации изначально носила секретный характер.

В донесениях следовало указывать только номер вопроса и соответствующую цифру. Количественная характеристика хода подписки отсутствовала и в газетах, и в агитационных материалах. Допускался только устный рассказ о локальных достижениях на закрытых партийных собраниях. Как и  в  1946  г. на  совещаниях озвучивалась «установка»  — сколько процентов от месячного оклада сотрудникам СВАГ «рекомендуется» отдать государству по подписке. Цифра всегда превышала правительственный норматив в полтора-два раза. Важным этапом подписной кампании стали партсобрания, обычно закрытые. Специально подготовленные выступающие заранее называли сумму, на которую они подпишутся, она всегда была намного выше официально рекомендованной Главпуром. Это была генеральная репетиция будущих массовых митингов, которые должны были пройти в день объявления подписки на заем. В 1947 году стали более тщательно заниматься организацией таких митингов. Отбирали проверенных и надежных выступающих. Сложился своего рода митинговый стандарт. Должен был выступить офицер, кто-то из рядового состава, жена офицера, член ВКП (б), комсомолец, беспартийный, гражданский сотрудник…. Предполагалось, что каждая категория работников должна получить свое конкретное напутствие. Цифры на митингах всегда назывались завышенные — 150–200, а то и 300% месячного оклада, что было нехитрым, но, вероятно, действенным психологическим приемом. Трудно определить, сколько правды было в политдонесениях, где приводились конкретные примеры митингового патриотического энтузиазма.

В мае 1947 г. политотдел УСВА провинции Мекленбург проинформировал Политуправление СВАГ, что на митинге в одной из военных комендатур капитан Г. заявил: «Я на прошлый заем подписался на 10000 рублей, а теперь подписываюсь на 9000 руб. и моя жена на 1500 руб. Пусть средства помогут Родине залечить раны, нанесенные войной, чтобы народ наш быстрее стал жить богато и весело». Известно, что десять дней спустя вышел приказ, согласно которому этот капитан получил повышение по должности и стал старшим офицером. Видимо, в такой ситуации ему было неудобно отказываться выступить на митинге с повышенными обязательствами. Но откуда могла взяться совершенно немыслимая цифра в 9000 руб.? Средняя зарплата героя подписной кампании вряд ли превышала 2000 руб. Скорее всего, нафантазировали политотдельцы, обрабатывая политдонесения. А чтобы сделать картинку более привлекательной, продемонстрировав семейное единодушие в важном политическом вопросе, присочинили холостому офицеру еще и жену-подписчицу. Основные темы подписной агитации 1947 г. остались прежними: ссылки на преодоление последствий войны и восстановление разрушенного хозяйства, апелляция к займам не только как к средству укрепления обороноспособности и защиты от врагов, но и способу «сделать жизнь еще краше, чем она была до войны». Активное участие в подписке на заем рассматривалось вышестоящими как доказательство патриотизма, преданности режиму и «новое свидетельство высоких моральных качеств наших людей». Наиболее простодушные митинговые ораторы говорили о подписке как о всенародной складчине: «Я даю скромную долю взаймы нашему государству, по своей сумме знаю, что все поднимутся на заем и будет солидная сумма». Выступавшие апеллировали к коллективным ценностям, отталкиваясь от заученных шаблонов: «мы все как один одобряем…», «мы все как один подпишемся».

Сформированная пропагандой логика передового «сталинского человека» позволяла ему воспринимать полную противоречий кампанию сбора денег для государства как целостный идеологический монолит: «наше собственное благополучие зависит от мощи и благополучия нашего государства, поэтому мы, прежде всего, должны думать об укреплении его», т.е. давать ему деньги взаймы и без отдачи. В результате получалась вполне утешительная конструкция: давая государству взаймы, мы даем взаймы самим себе. Так утверждалась идея подчиненного личного благополучия, а служение интересам государства представало в образе заботы о самом себе. Понятная идея «все должны помогать нашей любимой родине», т.е. «жертвовать во имя», подавалась как забота о собственном благополучии. Это была психологическая подмена, учитывавшая, возможно, начало какого-то нового поворота и в массовом сознании, и в пропаганде.

Концепт жертвенности трансформировался и замещался концептом «благодарности». И хотя государство по-прежнему требовало от человека именно жертв, пусть всего лишь финансовых, эти жертвы следовало приносить в благодарность за «заботу». Говорить всерьез о «заботе» в тяжелом 1947 г. было, по меньшей мере, преждевременно. Новый послевоенный пропагандистский тренд возник раньше, чем для этого появились жизненные основания. Снижения цен еще не начались, целые районы страны пострадали от голода, денежная реформа и отмена карточек только намечались. Но первые намеки на трансформацию идеи «жертвы во имя» в концепт «благодарности за» советская пропаганда уже обозначила. И на стыке этих совершенно разных мироощущений оказалась странная логика займа государству как заботы о себе. На  митингах 1947  г. чувствовались следы уже проведенной подготовительной работы, часто звучала фраза: «значение займа для нас, советских людей, уже ясно»…

Особую роль играл личный пример начальства, которое в ряде случаев становилось мотором подписной активности своих подчиненных. Так было, например, с недавно назначенным на должность начальника УСВА провинции Мекленбург генерал-лейтенантом Н.  И.  Труфановым, который подписался на  20.000 рублей наличными. Нам известен и  другой эпизод прямо противоположного свойства, но подтверждающий ту же мысль. Как следует из донесения начальника политотдела Управления окружной военной комендатуры Цвиккау, «при подписке имели место факты и отрицательных явлений». Так например, нач[альник] Штаба подполковник Л., выступая на митинге в заключение сказал, что он подписывается сам и  призывает всех подписываться только на  месячный оклад, что было намного меньше цифры, рекомендованной сверху. И его «выступление сказалось отрицательно на ходе подписки по Управлению среди офицерского состава». Из-за подписной расслабленности подчиненных, спровоцированной примером начальника, политработникам и агитаторам в последующие три дня пришлось заниматься не только «доохватом» сотрудников, находившихся в момент подписки в госпиталях и командировках, но и промыванием мозгов «товарищам, подписавшимся на низкую сумму». Основным показателем «несознательности» был не  отказ от  подписки (на  это, кажется, никто в  это время не  решался), а борьба за уменьшение ее размера, за сокращение потерь семейного бюджета.

Проблемы у организаторов подписки начинались там и тогда, где и когда из служилого человека принимались выбивать повышенный подписной процент, покушались даже не на месячный оклад или его бóльшую часть, а на полтора, а то и два месячных оклада. Некоторые сотрудники пытались увильнуть от завышенных с их точки зрения сваговских подписных нормативов и  остаться в  пределах объявленных правительством норм («некоторые товарищи… колебались в определении суммы подписки»). Ничего хорошего из этого не выходило. Сопротивление лишь приводило к повторной подписке.

Начиная с  1947  г. фиксируемые партийной властью недовольства шло в основном из провинций и земель. С мест докладывали: «Капитан М., член ВКП (б), подписался лишь на 45% денежного содержания. Когда его попытались убедить пересмотреть свое решение, он ответил: «Что вы меня агитируете? Во время войны вы не дали Родине, сколько я. Поэтому с меня достаточно подписаться и на трехнедельный заработок»; «полковник Г., начальник отделения пропаганды Дрезденского округа не подписался на 150%… Я еще мало живу за границей и не успел накопить денег на вкладную книжку. После беседы он подписался дополнительно на 200 рублей». Всего на 1000 рублей хотел подписаться инструктор по пропаганде Лейпцигского округа капитан К., а его жена просто отказалась от подписки на заем. В военной комендатуре Лимбах инструктор отделения пропаганды, майор Б., член ВКП(б), заявил: «Что вы меня агитируете, чтобы я подписался на два оклада, когда я не знаю свою судьбу в  будущем и  не  уверен в  завтрашнем дне, если я  решил, то никакие разговоры на меня не подействуют. Б. подписался на 1,5 оклада». В Управлении Лейпцигской окружной комендатуры нашлись сотрудники, «умышленно уклоняющиеся от подписки и только после длительного воздействия с трудом подписались — и то менее месячного оклада». Начальник Политотдела окружной комендатуры доложил наверх, что материальное состояние и поведение таких людей «изучаются».

Общий итог кампании 1947 г. — подпиской охвачены 100% личного состава, сама подписка составила 176,4% к месячному фонду заработной платы. Как оказалось, богатый СВАГ занял по подписке на займы «первое место в войсках Советской Армии». Объявление подписки 1948 г. проходило в сложных для парторганов условиях. Им предстояло с помощью пропагандистского нажима и замаскированных намеков на карательные санкции перекрыть действие целого ряда неблагоприятных факторов. Только что прошло снижение зарплаты, а  денежная реформа декабря 1947 г. оставила у части сваговцев не очень приятные воспоминания. Накопившееся недовольство частично повлияло на ход подписной кампании 1948 г. Недаром во время подписки капитан Р., член ВКП (б), следователь прокуратуры г. Коттбус, заявил: «Во время денежной реформы я потерял 19 тысяч, а сейчас у меня нет сбережений. Пусть подписываются те, кто здесь давно живет».

В дополнение к денежной реформе началась конверсия выпущенных в 1936–46 гг. займов. На деле это означало, что нужно было простить государству часть старых долгов без всякой компенсации. Фактически, власть, не спрашивая согласия «кредитора», переструктурировала долги в свою пользу, но ничем кроме нового займа обрадовать людей не могла. Разве что скорой победой коммунизма, во имя которой якобы и занимало новые деньги. Ситуация в СВАГ была осложнена еще и тем, что в соответствии с постановлением Совета министров СССР от 21 февраля 1948 г., «обмен облигаций государственных займов, подлежащих конверсии… на облигации государственного 2% займа 1948 г. в войсковых частях и учреждениях, расположенных на иностранной территории» не производился. Владельцы облигаций должны были высылать их для обмена в СССР! Очень муторно и неудобно.

Подписка на  заем 1948  г. прошла в  формате лицемерной государственной сдержанности. К  этому времени мобилизационный ритуал подписки окончательно отстоялся, упростился и закостенел. В целом это был достаточно богатый организационно-пропагандистской арсенал, способный подготовить сотрудников СВАГ к «правильному пониманию». «Отрицательно настроенных» старались выявить заранее — по результатам предварительного зондирования или уже в ходе митингов и сразу после них. Если оказывалось, что «отдельные товарищи» собираются «подписаться только (курсив наш. — Авт.) на месячный оклад» или просто отмалчивались, то с ними вели «дополнительные разговоры» или индивидуальные беседы».

Доставалось и беспартийным. «Неправильных» коммунистов «переубеждали» особенно энергично. С ними торговались, уговаривали, пугали и, как правило, получали приемлемый для политорганов результат. В военной комендатуре района Борн коммунист капитан С. подписался всего на одну треть оклада, что, как утверждал замполит, «явилось ударом для всех». Но после, продолжал политработник свой пафосный доклад, «с ним побеседовали на партийном языке и доказали обо всех преимуществах, какие он имеет, находясь в условиях, где он вполне обеспечен и свободно может обеспечить семью…». После крепких партийных слов С… «доподписался».

Эти и им подобные методы психологического давления и административного принуждения (чем, в  сущности, и  была «просьба» командира подчиненному, а тем более личный пример вышестоящего начальника) действовали все четыре года существования СВАГ и были достаточно результативными. Недовольство и вялое сопротивление гасили в зародыше. Никому не хотелось попасть под пристальное наблюдение парторганов (и не только их) и прослыть «не нашим» человеком. Партполитработники и  вторившие им начальники, действуя прежними методами «принуждения к  добровольности», попытались раздуть уже привычные, стихийно сложившиеся «нормы» повышенной подписки. На  профсоюзном собрании в  Управлении Политсоветника прозвучала «рекомендация» — «наиболее эффективной будет подписка того товарища, который подпишется на 200%, и оплатит свою сумму подписки наличными в кратчайший срок или даже в майскую зарплату». Политсоветник добавил аргументов: «Новый заем является одним из займов перехода к коммунистическому обществу», — вполне серьезно заявил высокопоставленный чиновник. И тут же объявил подписку на заем 1948 г. «новой ступенью в нашем сознании, в нашем развитии как людей социализма, идущих к коммунизму… К подписке на заем мы должны подходить шире и смотреть на это дело глубже, чем просто на подписку. Здесь проверяется социалистическое самосознание людей…».

И даже если на собрании повторили дежурные высказывания о  безусловной добровольности, как должны были реагировать на слова и призывы своего начальника сотрудники? Ведь их непосредственный руководитель, тот, от кого зависела карьера и благополучие, прямо и недвусмысленно назвал подписку на заем экзаменом на «социалистическую сознательность».

Умение прочитывать такие «намеки сверху» было очень важно для самосохранения в условиях сталинского мира. Демагогия намеков срабатывала не  всегда. Количество недовольных высокой суммой подписки росло. Стало заметно стремление уйти от завышенных обязательств по займовому «самообложению». Особенно это было видно в  военных комендатурах. Там и народ был попроще, и зарплаты поменьше. Многим стало ясно, что экстраординарные (и в этом смысле приемлемые) военные и послевоенные меры по изъятию денег в пользу государства вряд ли приведут к немедленному и долгожданному коммунизму, а кормить семьи надо было сегодня и сейчас. Постоянные требования повысить процент подписки к окладу все больше походили на систематические поборы. К тому же правила игры все время менялись. И не в пользу подписчиков на заем! На призывы подписаться как надо (т. е. так, как намекает или прямо просит непосредственное начальство) стали отвечать: «Что мне займы дают? Только деньги плати, а толку от них нет. Пусть подписываются те, у  кого денег много»; «Ваше дело агитировать за  высокий процент, а я подпишусь, на сколько хочу».

Некоторые прямо апеллировали к  рекомендациям, спущенным сверху: в военной комендатуре Ауэрбах, начальник сельхозотделения при месячном окладе в 1200 рублей подписался только на 1000 руб. «Когда его товарищи стали упрекать, как коммуниста, не выполняющего решения партсобраний, он ответил: «Мало ли вы каких решений ни вынесете! Я решение правительства о подписке на заем в размере трехнедельного заработка выполнил». В военной комендатуре Пренцлау земли Бранденбург капитан М., беспартийный, подписываясь на заем, заявил: «Я подпишусь только на месячный оклад. Что мне золотую фуражку дадут, если я подпишусь на двухмесячный оклад. У меня свои взгляды на жизнь. Мой отец в колхозе полуголодный, жена в Ленинграде целыми днями стоит в очереди за хлебом».

В комендатуре г. Гойерсверда некоторые офицеры не захотели подписываться даже на месячный оклад. Один из них «мотивировал это тем, что у него половина денег уходит на выплату алиментов и для семьи остается только половина оклада». А инженера К. и вовсе обвинили в «исключительной жадности»: имеет «на книжке свыше 10 тысяч, а… не пожелал ни копейки дать наличными, а его жена отказалась от подписки» и только после двукратного вызова дала согласие подписаться на… 50 рублей. Но самый большой грех коммуниста К., и это ему припомнили, состоял в том, что на партийном собрании, где обсуждался вопрос о подписке на заем, он посмел выступить «с заявлением о нарушении принципа добровольности»!

Подписка 1948 г. показала, что начал упираться и актив. В военной комендатуре района Гроссенхайм уполномоченный по подписке капитан М. «в личной беседе заявил, что он сам подпишется не более, как на месячный оклад». Под подозрением оказались и член партбюро майор Д. и кандидат ВКП(б) Р., которые попытались отделаться месячным окладом. После «проведенной с ними работы», «несознательные» отступили, «последовали примеру коллектива» и  подписались на  полуторамесячный оклад. Появились и невиданные ранее в сваговской среде «полные отказчики», которых чуть ли не силой тащили к подписному листу. Капитан  С., член ВКП(б), заявил, что у  него по  вине Госбанка в период денежной реформы пропало 26 тысяч рублей и подписываться ему не на что. Только после вразумляющей беседы с партработниками капитан согласился подписаться на 110% месячного оклада. Заодно выяснилось, что С. в 1946 и 1947 гг. подписывался на заем тоже после неоднократных уговоров. С  точки зрения декларируемых коммунистических норм такое поведение было просто неприличным, порочным, неправильным… Оно свидетельствовало о том, что человек не хочет расставаться с деньгами, материально помочь государству и «здесь за границей показать высокие чувства патриотизма и любви к родине».

Политработники и партийные активисты пускали в ход все более сильные аргументы. Недаром сотрудник отдела информации УСВА Саксонии-Ангальт капитан Кабаков подчеркнул, что «займы по существу являются референдумом, голосованием за нашу советскую власть». После таких слов становилось как-то  боязно прослыть чуть ли не антисоветчиком. Поэтому, несмотря на попытки отдельных отчаянных людей полностью ускользнуть от подписки, система «принуждения к добровольности» работала в СВАГ в основном без эксцессов. А недовольство одиночек, посмевших возражать, подавляли жесткими «душеспасительными» беседами и пугающими намеками. Мало того за поведением и настроением таких людей партработники начинали внимательно приглядывать. На митингах, прошедших в день подписки, в силу новых политических реалий доминировали темы патриотизма, долга и преданности.

Из выступлений 1948 г. почти исчезли упоминания о прошедшей войне. На первое место вышел тезис о подписке как демонстрации «единства нашего народа против поджигателей новой войны». Подписку на заем называли теперь ни больше ни меньше как «уда[1]ром по  империализму». Одновременно «подписные митинги» 1948 г. расширили ареал мечты о мирной и счастливой жизни после тяжелой войны, прибегнув к заведомым преувеличениям и утверждениям, что государство якобы уже смогло «обеспечить нашим советским людям зажиточную, культурную и радостную жизнь». Нередко выступающие высказывались покорно и предельно лаконично: «Много говорить нечего, дело ясное»; «каждый из нас знает, какое значение имеет заем, каждый из нас знает, куда он идет».

Итоги подписки на заем 1948 г.: 177,4% к месячному фонду заработной платы, практически столько, сколько было в  1947  г. и это несмотря на все предпринятые меры. В политдонесениях наверх пришлось все же отметить, что «среди офицерского состава нашлись такие люди, которые подписались на заем ниже, чем на месячный оклад, и с ними пришлось проводить вторичную подписку». Борцов за семейный бюджет стало, если и не намного больше, то они стали заметнее на общем покорном фоне. И высказывались все откровеннее. Вероятно, это открытое и скрытое недовольство Главное политическое управление Вооруженных сил СССР попыталось учесть в директиве №107/III от 25 марта 1949 г. о предстоящем выпуске четвертого государственного займа, заметно усилив демагогию о добровольности подписки (по сравнению, например, с аналогичным документом 1946 г.). Как и раньше политическая кампания 1949 г. проводилась под лозунгом: «трех-четырех недельный заработок в  заем». Все также ставилась задача провести подписку в короткий срок, с высокими финансовыми результата[1]ми и 100%-м охватом. В то же время директива заметно расширила само понимание добровольности и тот финансовый коридор, в который партийному аппарату и подписному активу предлагали втиснуть их подопечных. Директива не просто декларативно запрещала «применять меры принуждения». Теперь каждому подписчику было разрешено самому «определить размер своей подписки» и «подписаться на любую сумму по своему желанию».

Фактически формула новой подписки была двусмысленной. Подписаться «на любую сумму по своему желанию» вовсе не означало разрешения на минимальные значения подписки (ведь минимум был уже обозначен «партией и правительством»). Под прикрытием строгой добровольности директива развязывала руки карьеристам-политработникам, поднявшим планку до двух окладов. Достижение подобных целей, конечно, требовало очень тщательной «раскачки» подчиненных. Очевидно опасаясь повторения подписных коллизий 1948 г. всю подготовку к размещению займа было велено начать за месяц до правительственного объявления. И работу эту проводить в закрытом порядке. Ясно, что никаких «смягчающих» изменений в  практике и  организации подписки не произошло. Несмотря на  оптимистические ожидания, было видно, что в этом году будет трудно добиться столь высокого процента подписки. Сопротивлялись даже военные коменданты и их заместители по политчасти. Политотдел УСВА земли Тюрингии сообщал, что отдельные товарищи настроены подписаться не больше, как на 100% к фонду зарплаты. В военной комендатуре района Мюльхаузен на партийном собрании заместитель военного коменданта по политической части подполковник Азаров ориентировал коммунистов подписаться на 150% к фонду зарплаты. Когда же после собрания к  нему обратился секретарь партбюро: «Как  же быть с  установкой начальника политотдела, который ориентировал дать взаймы государству не менее 175%». Азаров ответил: «Пусть начальник политотдела сам подписывается на  175%». «Уезжая в отпуск (в конце апреля) тов. Азаров назвал сумму, на которую должны его подписать на заем 3 мая: эта сумма составила только 142% к его фонду зарплаты. В день подписки военная комендатура дала 176,6%, заняв одно из последних мест в земле». Начальник Политотдела УСВА земли Саксония-Ангальт Смехов докладывал в Политуправление СВАГ, что «отдельные руководители военных комендатур самоустранились от проведения подписки. Например, военный комендант района Стендаль подполковник С. вместо того, чтобы мобилизовать личный состав… сам не явился на митинг, а разъезжал по району… причем уполномоченному по подписке передал по телефону, чтобы его подписали «на круглую». (100%?) В комендатуру С. прибыл только в 17.00, когда подписка фактически была уже закончена. В результате «такой несерьезности» и в отсутствие начальства в комендатуре Стендаль подписка 3 и  4 мая составила самый низкий процент по  сравнению с другими комендатурами земли». Отдельные офицеры этой комендатуры «подписывались с нежеланием». Для выяснения причин неявки военного коменданта на митинг начальство уже 4 мая провело расследование. С. привлекли к партийной ответственности. О чем тут же доложили в Главное политуправление Вооруженных сил.

В земле Бранденбург совершенно «не по-советски» повел себя замполит комендатуры района Бад-Фрайенвальде. Мало того, что не проследил за исполнителями, которые чуть не сорвали организацию митинга. Он еще и проявил «личные нездоровые настроения», изображая жизнь в СССР, как сплошной голод и нищету: брат его такой худой, что хоть в гроб клади, мать чуть не по миру ходит и значит надо «всем им помогать, чтобы не умерли с голоду», потому и счел подписку в 200% «невозможной». Заместитель военного коменданта района Цвиккау по политчасти Р. докладывал начальнику Политотдела УСВА земли Саксония: капитан Ш., член ВКП(б) в личной беседе заявил: «Я подписался на 150%, да жена на 200 рублей, больше подписываться не буду. Имею на книжке 20 тысяч, собираюсь купить дом… я ведь своего дома не имею…»; лейтенант Т. — военпред, кандидат ВКП(б): «я подписался на 150% и больше не буду, пусть подписываются те, кто имеет больше тысячи на книжке, меня не агитируйте…»; майор Л., член ВКП (б), вначале подписался на 150%, а когда ему в беседе указали, «что… есть уже несколько человек, подписавшихся на 200%», то он сказал: «Что вы мне называете такие фамилии, вы мне назовите всех, а потом я подумаю»». Было срочно со[1]звано внеочередное партсобрание и после публичного разноса все «уклонисты» подписались на 200%.

Как мы уже говорили, просто отказаться от  подписки на  заем было нельзя, это значило серьезно подмочить себе репутацию, а то и испортить карьеру. Но шла тихая борьба за свои деньги, свое  благополучие, а это уже было подрывом всей выстроенной сталинской системы: общественное выше частного! Безоговорочная покорность и готовность делать как должно, постепенно переходили в глухое недовольство, которое прорывалось в выступлениях на партсобраниях, в беседах, разговорах. То, что было спрятано внутри, стало вырываться наружу. Захотелось нормальной обеспеченной жизни. Путь, пройденный за четыре года: от капитана, который в 1946 г. просто не понимал, что ему делать с облигациями — к 1949 г., деньги мои собственные и мне решать, как их тратить!

В приоритете оказалась семья, мечта о нормальной жизни. А невозможность следовать этому приоритету не могла не вызывать сильных политических эмоций, прикрытых демонстрацией покорности велениям руководства. Глухое недовольство начальству все-таки удалось погасить. Одинокие голоса недовольных заглушили аплодисментами единодушного одобрения сильно завышенных цифр. 14 мая 1949 г. Начальник Политуправления СВАГ А. Г. Руссов доложил начальнику Главного Политического управления Вооруженных сил СССР, что общая сумма подписки (без семей) — 33 622 850 руб., что составляло 192,8% к фонду месячной зарплаты. Столь высокий результат объяснялся просто. Чтобы добиться требуемых 200% под[1]писки, был усилен нажим всей организационно-пропагандистской машины, а «дефицит» подписки пришлось покрывать начальству, то есть тем, для кого пройти проверку на лояльность было жизненно важно. Особенно отличилось Управления военного коменданта советского сектора г. Берлина — 213,3%. Успехи Управления начальник политотдела П. Л. Базилевский объяснил следующим образом: «руководящие работники отделов, партийный актив, своим личным примером в значительной степени обеспечили успех в подписке на заем», они подписались на 300% и больше.

Правда и в среде начальства не обошлось без проблем. Высокооплачиваемым работникам СВАГ рекомендовали «50% погашать сразу», но  процент досрочной уплаты составил лишь 23,7%. Другими словами, даже «богатые» начальники не торопились немедленно переводить половину суммы за облигации.

В  целом, послевоенные подписные кампании показали, что «сталинский человек» существует, его смирение и  покорность воле государства являются опорой власти даже тогда, когда она затрагивала его материальные интересы и залезала в карман, идеологически обезоружив. Этот «сталинский человек» год от году выдерживал тест на лояльность, хотя и испытывал возрастающее раздражение бесцеремонностью режима. Принудительная, фальшивая добровольность, навязанный коллективизм и угроза прямого насилия способны были долгое время удерживать этого человека в рамках, достаточных для стабильности системы, оставлявшей еле видный зазор для свободы выбора. Требование 100% подписки на заем, которую следовало провести в чрезвычайно сжатые сроки, спущенные сверху повышенные нормы, повсеместное психологическое давление со стороны партийных, комсомольских и профсоюзных органов на местах — все это нельзя определить иначе, как насильственное, прекрасно организованное государственно-партийное принуждение. Принуждение психологическое, словесное, многоуровневое — в печати, на собраниях, в беседах с агитаторами и политработниками… Можно, конечно, провести водораздел между мягким и жестким принуждением, но это ни на гран не изменит сущности политики, которую проводило государство. Она вся носила тотальный характер и вся была «перегибом». Подписку на  займы превратили в  проверку на  патриотизм, тест на лояльность к советской власти, образец того, как должен был поступать советский человек. После войны огромная страна, по крайней мере, ее активная работающая городская часть сдавала раз в год зачет на покорность, получала оценку за поведение, подтягивала отстающих и пугала нерадивых, повторяла и закрепляла привычку слушаться, исполнять, а по мере возможности прятаться и уклоняться, хитрить и выкручиваться. Недоумение и недовольство накапливались очень медленно и систематическое добровольное займовое «самообложение» прекрасно вписывалось в общую систему воспитания «сталинского человека» — иногда недовольного, но  покорного, готового при случае уклониться от  требований государства, но, как правило, не решавшегося это сделать. Не удивительно, что главной причиной отмены системы займов в середине 1950-х г. было не столько недовольство граждан дополнительными поборами, сколько непомерно разросшийся государственный долг и неспособность государства обслуживать его.