Империя слабых: власть и «малые народы» России и мира / А.Ю. Полунов

В 1901 г. известный журналист, сотрудник влиятельной газеты «Новое Время» С.Н. Сыромятников опубликовал книгу «Опыты русской мысли», призванную стать одним из манифестов официальной идеологии. Определяя задачи России на мировой арене, журналист провозглашал: «Мы будем бороться за жизнь против машины, за свободу против социального цухтхауза, за бедность против богатства… Мы сделаемся предводителями бедных материальными благами и богатых духом». На первый взгляд, такое заявление выглядело неожиданно. В официальных декларациях было принято подчеркивать военное могущество России, ее принадлежность к кругу великих держав, но не единство с униженными и оскорбленными. Между тем заявление Сыромятникова было весьма симптоматично. В нем отразились важные тенденции общественного и идейно-духовного развития России второй половины XIX – начала XX в., существенно повлиявшие на внутреннюю и внешнюю политику самодержавия.

Своими корнями эти тенденции восходили к процессам, разворачивавшимся в 1840-60-е гг., в период вызревания, подготовки и начала реализации крестьянской реформы 19 февраля 1861 г. Острая борьба вокруг выбора варианта преобразований, как известно, завершилась тем, что они были проведены в достаточно радикальной форме – на условиях наделения крестьян большей частью земли, которую они обрабатывали при крепостном праве, ликвидации вотчинной власти помещиков и введения институтов крестьянского самоуправления. Эта особенность реформы способствовала усилению в верхах влияния тех представителей бюрократии и общественности, которые именно в народных массах видели наиболее прочную опору самодержавия. Отмена крепостного права расценивалась ими как крупнейший переворот, установление – впервые в истории – прямых связей верховной власти с социальными низами, пробуждение их от своеобразного летаргического сна, в который они были погружены в эпоху крепостничества. Проводя преобразования, император «созидает» «в России народ, которого доселе в отечестве нашем не существовало», – заявлял в 1859 г. Я.И. Ростовцев, один из главных деятелей крестьянской реформы. «Мы строили не на песке, а докопались до самого материка, – оценивал результаты преобразований выдающийся общественный деятель, славянофил Ю.Ф. Самарин. – Народ выпрямился и преобразился… Это добыто. Этого отнять нельзя, а это главное».

Внимание к народным массам, стремление найти в них опору мощно подпитывалось в пореформенный период и впечатлениями от польского восстания 1863 г., когда социальные низы Западного края и Царства Польского в массе своей не поддержали повстанцев, а в некоторых случаях и активно выступили против них. Все это значительно усиливало интерес в верхах к недоминирующим этническим группам окраин, ранее не считавшихся сколько-нибудь важным объектом имперской политики. В случае с белорусами и малороссами Западного края этот интерес во многом усиливался благодаря фактору единоверия, этнической и языковой близости к русскому (великорусскому) народу, но он вполне мог возникнуть и при отсутствии подобных связей. Накануне восстания и после него объектом внимания властей и национально настроенных публицистов в Западном крае все чаще становились литовцы. В целом далекая от белорусов и малороссов по языку, культуре и религии, эта этническая группа, так же, как и они, находилась под властью польских (или полонизированных) элит и подвергалась, как считалось, с их стороны притеснениям. Литовцы, говорилось в составленной видными представителями либеральной бюрократии всеподданнейшей записке 1862 г., это «племя совершенно самобытное по языку, характеру и обычаям». Данное племя, с одной стороны, «притягивается к полякам единством религии, однако с другой, чуждается их как панов, которые в течение столетий их угнетали и с величайшим презрением относились к их народности». «Против русских, – утверждала записка, – эти литвины (жмудины) в собственном смысле не питают народной вражды и смотрят на русское правительство как на защитника от произвола польской шляхты, событие 19 февраля привлекло к нам живейшее сочувствие литвинов».

Постепенно властями до известной степени начали в качестве союзников рассматриваться все недоминирующие этнические группы окраин. На Балтике это были латыши и эстонцы, в Финляндии – финны, в Поволжско-Приуральском регионе – местные малые (не исламизированные) народности, в Центральной Азии – казахи. По словам известного востоковеда и крупного чиновника В.В. Григорьева, возглавлявшего в 1851-1862 гг. Оренбургскую пограничную комиссию, казахи, «в силу природной незамутненности их духа», открыты для воздействия властей. «При благоразумно направленной деятельности правительства» они «поймут всякую меру, на благо принятую, и очень легко могут сделаться полезными и преданными подданными России». «Татары, башкиры и среднеазиатцы, как доказал опыт, не могут быть полезными орудиями нашего правительства, и влияние их может развить в степном крае только фанатизм и отчуждение от русских,  – говорилось в материалах Степной комиссии 1865-1868 гг. – Киргиз (здесь и далее имеются в виду казахи – А.П.), по самой своей более свежей и добродушной натуре никогда не может быть столь вреден на месте муллы, как татарин или бухарец».

Благожелательное восприятие социальных низов предопределяло негативное отношение к окраинным этноэлитам, которые ранее рассматривались как надежные партнеры императорской власти по управлению периферийными регионами. Все качества социальных верхов, которые прежде рассматривались как достоинство – корпоративная сплоченность, богатство, навык властвования – теперь все чаще воспринимались со знаком минус. Считалось, что этноэлиты, доминирующие в тех или иных регионах, стремятся придать здесь своей власти всеохватный характер, закрыть эти земли для доступа центральной власти, а в перспективе – оторвать их от России. Подобные настроения, нараставшие в течение всей второй половины XIX в., касались не только польской шляхты, выступившей в 1863 г. против империи с оружием в руках, но и других элитных групп – немцев в Прибалтике, шведов в Финляндии, татар в Поволжье, Приуралье и казахской степи. «Уфимский край есть, можно сказать, магометанский, и магометане в нем сильны не одной своей численностью, но и тем, что среди них там находятся помещики-дворяне, чиновники и люди, получившие образование в кадетских корпусах, гимназиях и даже университетах», – писал в 1882 г. обер-прокурору Святейшего Синода К.П. Победоносцеву известный миссионер и деятель народного просвещения Н.И. Ильминский, работавший в Оренбургской комиссии в 1950-е – начале 1860-х гг. под руководством В.В. Григорьева. – Теперь, когда у татар Оренбургско-Уфимского края и крымских начала созидаться интеллигенция, она начинает вместо обычного, неуклюжего и неблаговидного фанатизма, усваивать точку зрения национально-политическую под видом интеллигентского прогресса». Мусульманство в Уфимском крае «заполонило все, задавило численностью и влиянием», – с тревогой писал Ильминский. – «В нашем восточном крае поистине царство Магомета».   

Задача, которую ставили перед собой администраторы Западного края по отношению к традиционной этносоциальной структуре России – произвести «разъединение народностей», «посредством реформы разъединить сельское население с землевладельцами польского происхождения» – была актуальна и для многих других регионов империи. Однако, решая эту задачу, имперские власти сталкивались со сложной проблемой. Было очевидно, что у недоминирующих этнических групп окраин, освобождающихся от влияния традиционных элит и включающихся под влиянием реформы 1861 г. в активную общественную жизнь, неизбежно должно было начаться формирование национального самосознания. Как быть с этим явлением? Существовало два варианта решения. Можно было попытаться переформатировать традиционную культуру окраинных этнических групп, подвергнуть их ассимиляции посредством русификации и влить таким образом в состав русского народа. Такой подход имел много сторонников в верхах, и основанная на нем политика получила во второй половине XIX в. достаточно широкое распространение. Однако наряду с курсом на русификацию существовала и иная, в некоторых отношениях более влиятельная и распространенная установка: не ассимилировать национальные меньшинства, а, напротив, соответствовать сохранению и развитию их культурно-языкового своеобразия, до известной степени помочь им состояться в качестве самостоятельного культурного сообщества.

Обосновывая данный подход, его сторонники использовали различные аргументы прагматического свойства. Указывалось, что прямолинейные попытки внедрить начальное образование и литературу на русском языке будут отторгаться национальными меньшинствами и тем самым отдадут их в руки традиционных элит, имевших давний опыт руководства этими общинами. Использование местных языков в школах и при издании книг объявлялось временной мерой, переходной ступенью процесса, который в итоге должен был привести к постепенной русификации окраинных народов. Однако довольно часто за подобными заявлениями стояли иные, не всегда четко формулируемые соображения.

Считалось, что именно закрепление культурной самобытности, своеобразия национальных меньшинств позволит сохранить в их среде те качества, которые были столь ценны для власти – простоту, патриархальность, непричастность сепаратистским тенденциям, верность царю, воспринимаемому в качестве верховного защитника. Так, виленский генерал-губернатор В.И. Назимов заявлял в 1862 г., что свободное развитие отдельных народностей, не несет угрозу целостности империи, поскольку усилит их тяготение к «общему центру». И.П. Корнилов, попечитель виленского учебного округа в 1864-1868 гг., пропагандировал «укрепление жмудской национальности, вовсе не враждебной России и правительству в низших слоях населения», считал необходимым внушать литовцам, «что Россия не желает вовсе обрусить их, а хочет только сблизить их с интересами государства». Изложенные соображения легли в основу целого ряда проектов, предполагавших далеко идущие изменения основ имперской политики.

Своеобразную сенсацию в верхах вызвало предложение Назимова опубликовать в 1862 г. официальное заявление, которым власти обязывались дать каждой этнической группе возможность получать образование на собственном зыке. «Уважая права народов и признавая государственным преступлением всякое чинимое в ущерб народностям насилие», правительство должно было принять эту меру «в видах предоставления каждой народности средств свободно и беспрепятственно развиваться в свойственных ей форме, характере и пределах». Проект генерал-губернатора не был реализован, но он служил важным симптомом настроений, охвативших в то время значительную часть администрации и общественности Российской империи. За введение в начальных школах преподавания на местных языках (белорусском, малороссийском, литовском) высказалось большинство педагогических советов Западного края при обсуждении устава народных училищ в 1862 г. Эту идею поддерживали высокопоставленные администраторы края – Назимов, попечитель Виленского учебного округа А.П. Ширинский-Шихматов. С тех же позиций выступила группа либеральных бюрократов во главе с активным участником разработки крестьянской реформы А.П. Заблоцким-Десятовским, подавшая по данному вопросу записку царю. Помимо введения местных языков в начальное образование, указанные деятели предлагали включить эти наречия в курс средней школы как предмет изучения, издавать на них газеты, журналы, литературу для народа, использовать их в православном и католическом богослужении.

Выдающийся общественный деятель и публицист-славянофил А.Ф. Гильфердинг в серии статей 1863 г. выдвинул программу развития культур малых народов Западного края, уделив особое внимание литовцам. Наряду с перечисленными выше мерами, в рамках этой программы предлагалось открыть в российских университетах кафедры изучения литовского языка, истории и культуры. Одновременно в ходе проведения крестьянской реформы на территории Царства Польского в местных общинах (гминах) учреждались школы с преподаванием на языках национальных меньшинств – немецком, еврейском, литовском. В Западном крае значительная часть предметов преподавалась на литовском в школах, которые при содействии правительства с 1864 г. учреждались крестьянами-литовцами. Власти не препятствовали изданию литературы для народа на белорусском языке, а в некоторых случаях и поощряли.

В силу разных причин значительная часть касавшихся Западного края проектов, выдвигавшихся в начале 1860-х гг. государственными общественными деятелями, не была реализована или осуществлялась далеко не в той полноте, как планировалось. С середины и особенно с конца 1860-х гг. эти меры вытеснялись политикой русификации (хотя полностью от их проведения власти не отказывались). Но самое широкое воплощение курс на поддержку этнического разнообразия получил в восточных регионах, в ходе деятельности упомянутого выше Н.И. Ильминского, занимавшего с 1872 г. пост директора Казанской инородческой учительской семинарии. Восприятие малых народов как носителей спасительной патриархальной простоты, резко отделяющей их от испорченных элит, проявилось в начинаниях знаменитого миссионера и просветителя, пожалуй, в наибольшей степени. Характерной чертой его деятельности как лингвиста было уважение к просторечию, народному языку, который он считал хранилищем исконных культурных начал и противопоставлял языку книжному, искусственному и испорченному заимствованиями.  «Я был изумлен, – писал он о своей деятельности в Оренбургской комиссии и общении с казахами («киргизами»), – что это народ кочевой, чуждый, на наш взгляд, цивилизации и по-татарски почти вовсе безграмотный, обладает, однако же замечательным искусством говорить; я полюбил киргизский язык, характерно сохранивший в себе много следов древнего тюркского быта». «Киргизская степь окончательно воспитала во мне уважение вообще к народному языку… тогда как книжный язык представляет больше или меньше искусственную, случайную и произвольную смесь разных языков и наречий».

Разворачивая школьную деятельность среди малых народов Поволжья и Приуралья, Ильминский стремился оградить их представителей от малейшего соприкосновения с испорченной, по его мнению, современной культурой, получившей распространение и в среде русского общества. Просветитель выступал против браков «инородцев» с русскими, против того, чтобы ученики его школ (набираемые в основном из детей крестьян) поступали в средние и тем более высшие учебные заведения, в том числе в духовные семинарии и академии.

Опираясь на поддержку властей, Ильминский в 1860-1880-е гг. создал в Поволжье и Приуралье сеть школ для местных тюркских и финно-угорских народов – крещеных татар (кряшенов), чувашей, удмуртов, мордвы, марийцев, организовал работу по созданию для них алфавитов на основе кириллицы и переводу учебной и церковной литературы на местные языки. Под влиянием казанского просветителя развивалась учебная деятельность в казахской степи и на Алтае. Считая, что донести до «инородцев» важную для них информацию (прежде всего, религиозного характера) в адекватной форме сможет лишь тот, для кого данный язык является родным, директор Казанской инородческой семинарии прилагал значительные усилия к подготовке кадров учителей, священников, миссионеров из среды местных народов. По словам американского исследователя Р. Джераси, посвящение духовных лиц из числа «инородцев» на территории, где действовала система Ильминского, приобрело во второй половине XIX в. беспрецедентные масштабы. Такая деятельность внесла огромный вклад в формирование интеллигенций, самостоятельных культур и складывание национального самосознания у малых народов Поволжья и Приуралья. Согласно оценкам А. Колчерина, именно благодаря усилиям казанского просветителя многие этнические группы региона сохранили свою самобытность и не были ассимилированы.

Оценивая значение созданной Ильминским системы для этнокультурной политики властей, следует отметить, что влияние просветителя вышло далеко за пределы Поволжско-Приуральского региона и за рамки занимаемой им скромной должности директора учительской семинарии. По оценкам современников, ему удалось создать «неофициальное ведомство инородческого образования востока России», без его участия не решался ни один серьезный вопрос в этой сфере. Несмотря на то что после смерти Ильминского в 1891 г. его система подверглась усиленному натиску со стороны русских националистов, полагавшим, что просветитель и его последователи отдавали чрезмерное предпочтение образованию и служебному продвижению «инородцев» в ущерб русским, основы этой системы продолжали действовать вплоть до 1917 г.

Параллельно с усилением интереса к малым народам России сходные процессы разворачивались и в сфере внешнеполитической деятельности «империи царей». Наблюдая в отдаленных и малоизвестных регионах жизнь местных недоминирующих этнических групп, российские путешественники, дипломаты, представители церкви находили в ней много общего с тем, что видели у себя дома. Предметом интереса русского общества с 1840-х гг. стали православные арабы Палестины и Сирии – этноконфессиональная группа, «открытая» видным церковным деятелем архимандритом Порфирием (Успенским), направленным в 1842 г. в Святую Землю для выяснения возможностей открытия здесь Русской духовной миссии. В облике и укладе жизни ближневосточных христиан – угнетенных, приниженных, но сохранивших несмотря на это (а возможно, благодаря этому) в своей среде высокие нравственные начала – клирик увидел все те особенности, которые делали эту группу важнейшим объектом внимания в свете тенденций народолюбия, нараставших в предреформенной России. «Какие хорошие христиане арабы! – записывал в своем дневнике Порфирий. - Их не жалуют греческие архиереи, у них нет церкви, а все-таки они сохраняют веру по преданию… Поразительна их простота, с какой они молятся в своих храмах, кои не имеют почти ничего похожего на Дом Божий». Стремясь создать в Палестине учреждения, которые способствовали бы просвещению местных христиан – школ, типографии – архимандрит широко использовал риторику начинающегося «рассвета», «воскрешения арабского народа» – живо напоминавшую словесные формулы, к которым прибегали разработчики крестьянской реформы 1861 г. и активисты новой национальной политики в Западном крае.

Установки, выражением которых послужили взгляды и деятельность Порфирия, оказались чрезвычайно устойчивы, они повлияли на начинания практически всех преемников архимандрита в Святой Земле. Большинство русских деятелей в Палестине и Сирии, так же как и он, указывало на страдания православных арабов, подчиненных турецким властям и греческой церковной иерархии; подчеркивало необходимость их освобождения и заявляло, что миссию такого рода предстоит выполнить именно России, на которой лежит долг помощи всем слабым и униженным. «Россия, по собственному историческому развитию, должна поддерживать стремление к образованию местной, народной церковной иерархии,  – заявлял в 1879 г. известный общественный деятель В.Н. Хитрово. – Вот отчего мы, насколько было возможно, должны были защищать стремление в этом отношении болгар, вот отчего и наша политика в Палестине должна была поддерживать местное арабское население». Начала истинной религиозности и исконных церковных порядков в Святой Земле, как и в России, отмечал Хитрово, таились под многочисленными историческими наслоениями в среде простого народа. Простолюдин, араб-земледелец – это то, «что… собственно, составляет почву», «тот фундамент, который там, где-то глубоко в земле, выдерживает эти наслоения».

По инициативе Хитрово и фактически под его руководством в 1882 г. в России было создано Православное палестинское общество (с 1889 г. – Императорское Православное Палестинское общество, ИППО), пользовавшееся значительным влиянием в верхах и развернувшее широкую просветительско-благотворительную деятельность на Ближнем Востоке. В частности, на территории проживания православных арабов – главным образом, в Сирии, в пределах Антиохийского патриархата – была создана разветвленная сеть школ, сыгравшая большую роль в формировании арабской интеллигенции. Считая, что лишь ограждение самобытного характера развития «туземцев» позволит им сохранить высокие моральные качества, деятели Палестинского общества уделяли особое внимание преподаванию в школах арабского языка, истории и литературы, сохранению особенностей местного уклада. «Нам предстояло, – говорилось в официальном издании ИППО, – не перерождать местного жителя в более или менее удавшегося Русского, но возродить духовные силы и сознание своего личного достоинства в Православном туземце, сокрушенном многовековой исторической несправедливостью и угнетением».

Важнейшим шагом по устранению исторической несправедливости, с точки зрения деятелей ИППО, должно было стать возвращение арабам права иметь собственную церковную иерархию – и такой шаг был сделан. В 1899 г. при активном участии Палестинского общества и во многом благодаря очень сильному давлению российской дипломатии на турецкие власти и греческую иерархию впервые с XVI в. на пост патриарха Антиохийского был избран араб – Мелетий (Думани). Последний, по словам русского автора, стал деятелем, «воплотившем в себе продолжительные и страстные стремления своего народа – видеть во главе церкви Антиохийской первостоятеля… из сынов сиро-арабской нации», «свергнуть временное и случайное иго и подчиниться юрисдикции патриарха, вышедшего из недр этой церкви». Свержение иноэтнической иерархии внесло значительный вклад в формирование национального самосознания арабов-христиан, способствовало их самоопределению в качестве особой этноконфессиональной группы. Деятельность России в этом направлении тесно соприкасалась еще с одним комплексом ее начинаний на международной арене – зашитой тех из отдаленных народов, которые еще сохранили свою независимость перед лицом иноземного натиска.

Последняя задача стала особенно актуальной в 1880-е – начале 90-х гг., когда апогея достигла колониальная экспансия западных государств в Азии и Африке. Россия, сама не нуждавшаяся в заморских колониях (да и не имевшая возможности захватывать таковые), практически сразу «опознала» в отдаленных народах, сопротивлявшихся натиску европейцев, новых «младших братьев», нуждавшихся в ее помощи и защите. Особое внимание русского общества привлекла Эфиопия (или, как тогда говорили, Абиссиния) – единственная издревле христианская страна Африки, исповедовавшая вероучение, близкое, как тогда считали, к православию. Симпатии в России вызывала борьбы эфиопов как против соседей-мусульман, так и против напористо проникавшей в Африку Италии, за которой стояла Англия – традиционная соперница «империи царей». «Абиссиния с давних пор сделалась весьма лакомым куском для всевозможных политических любостяжаний, – сообщал в 1885 г. в Министерство иностранных дел генеральный консул в Египте М.А. Хитрово, двоюродный брат основателя Палестинского общества. – В настоящее же время ввиду повсеместно в Европе возбудившихся стремлений к развитию колониальной политики значение в этом отношении Абиссинии чрезвычайно возросло… Почитая себя православными, абиссинцы с давних времен смотрят на православную Россию как на естественную покровительницу всего православия. В горах полудикой Абиссинии, как и на всем Востоке, живет смутное народное предание о могущественном белом царе, имеющем прийти, рано или поздно, с отдаленного Севера на защиту и освобождение всего восточного христианства».

Растущий в России интерес к Эфиопии выразился в попытках ряда путешественников и авантюристов на свой страх и риск наладить контакт с африканской страной. Эти начинания подготовили почву для установления официальных отношений между двумя государствами. В 1897 г. в Эфиопию прибыла российская дипломатическая миссия во главе с действительным статским советником П.М. Власовым и началась реализация политики, которую с полным правом можно назвать антиколониальной. Еще с 1896 г. в Аддис-Абебе работал русский госпиталь, направленный сюда в связи с разразившейся в этом году итало-эфиопской войной. По словам современного исследователя А.В. Хренкова, «значение бескорыстной деятельности русских врачей было огромно, именно она во многом способствовала высокому престижу русского имени в Эфиопии». Власов и его преемники давали правителю государства негусу Менелику II консультации по дипломатическим вопросам, помогая ограждать независимость государства. Прибывшие в африканскую страну русские офицеры (среди которых были такие известные впоследствии деятели российской истории, как А.К. Булатович и П.Н. Краснов) участвовали по просьбе негуса в экспедициях к отдаленным рубежам Эфиопии, чтобы провести демаркацию границ государства и оценить уровень его обороноспособности. Работа группы русских инженеров в стране способствовала значительному повышению добычи золота. Эфиопские студенты учились в России, а сам по себе факт пребывания в стране дипломатической миссии России оказывал сдерживающее влияние на Англию, продвигавшуюся к владениям негуса через Египет и Судан.

Влияние идейных установок, оформившихся в ходе деятельности по отношению к эфиопам и православным арабам Палестины и Сирии, оказалось весьма велико. В дальнейшем, когда центр тяжести внешней политики России начал сдвигаться на восток, они стали прилагаться ко все новым и новым отдаленным народам, не связанных с русскими узами этнокультурной или религиозной близости. Так, много общего с начинаниями Палестинского общества имели действия русской религиозной миссии, направленной в 1898 г. к ассирийцам – небольшой общине в Восточной Турции и Северной Персии, исповедовавшей несторианский вариант христианства. С середины 1890-х гг. все более важное место во внешнеполитических планах России занимает Дальний Восток, и при обосновании продвижения в этом направлении звучат мотивы, очень похожие на те, которые ранее использовались при объяснении политики по отношению к отдаленным народам. Главную роль в обосновании «азиатской миссии» империи сыграл влиятельный в придворных и правительственных сферах кружок «восточников», которому принадлежал упоминавшийся выше С.Н. Сыромятников. Самый известный из «восточников» – близкий к Николаю II поэт, публицист и ученый князь Э.Э. Ухтомский – говорил не просто о долге России перед отдаленными угнетенными народами, а о ее внутреннем духовном сродстве, принципиальном единстве с ними. «Наше прошлое и прошлое самой типичной восточной страны (Индии) до мелочей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении, в совершенно равной мере заключают в себе залог обновленного будущего и уверенной борьбы за свои исконные права», – писал князь-публицист.

Находившийся невдалеке от Индии Сиам, где в бытность наследником Николай II побывал вместе с Ухтомским в ходе своего путешествия по странам Азии (1890-1891), стал еще одним объектом защиты со стороны России от усиливавшегося натиска европейских держав. В 1893 и 1897 гг. «империя царей» помогла азиатскому государству урегулировать конфликт с Францией, стремившейся подчинить своему влиянию эту страну. Выражением дружбы между двумя монархиями стали визиты в Россию видного реформатора принца Дамронга (1891) – родственника сиамского короля Чулалонгкорна, а также самого короля (1897). Сын короля  – принц Чакрабон и ряд других знатных сиамцев получили образование в России. В 1899 г. была подписана декларация, предоставлявшая подданным двух стран взаимно права наибольшего благоприятствования. Деятельность российского представительства, говорилось в инструкции назначенному в 1898 г. в азиатское государство послу А.Е. Оларовскому, «должна идти навстречу той искренности и приязни, кои положены Сиамом в основу отношений своих к России; равным образом она должна быть лишена всяких корыстных побуждений и стремлений исторгнуть те или иные выгоды; наконец, она должна отвечать и ожиданиям страны встретить со стороны России столь желанное к ее интересам участие и найти в последнем необходимую нравственную опору в неравной борьбе с ее могущественными соседями».

Наряду с Сиамом заметное место во внешней политике России на рубеже XIX-XX вв. занимали отношения с другим буддийским государством – Тибетом. В правящих кругах этой страны значительную роль играл российский подданный бурят Агван Доржиев, один из главных советников Далай-Ламы. Когда правитель Тибета, обеспокоенный продвижением Англии к его владениям, направил в 1897 г. Доржиева с дипломатической миссией в Россию и Европу, посланник встретил в Петербурге самый теплый прием. При участии Ухтомского и других «восточников» представителю Далай-Ламы была организована аудиенция у императора, в ходе которой тот заверил посланника, что «Россия поможет Тибету не попасть в руки врага». В 1901 г. в китайской провинции Сычуань (г. Дацьзянлу) было учреждено русское консульство специально для контактов с русской стороной, штат которого был укомплектован в основном чиновниками-бурятами. За год до открытия консульства в Петербург явились представители духовной паствы Далай-ламы – князья Внешней Монголии, просившие помочь им освободиться от власти Китая. Российские власти благосклонно отнеслись к просьбе, начали оказывать тайную поддержку новым «младшим братьям», подготовив тем самым провозглашение в 1911 г. после Синьхайской революции в Китае автономии Внешней Монголии.

На поддержку «малых и слабых» была направлена и деятельность России в Корее, правитель которой король Кочжон нашел в 1896 г. убежище в российском дипломатическом представительстве, спасаясь от давления со стороны японцев. По словам историка С.О. Курбанова, «русская миссия на некоторое время стала сердцем Кореи». Стремясь укрепить независимость дальневосточной страны, Россия направила сюда военных инструкторов и финансовых советников. Созданный в 1897 г. Русско-Корейский банк должен был стать основой финансовой системы государства. В целом к концу XIX и началу XX в. возникало впечатление, что под эгидой «империи царей» складывался своеобразный «союз слабых», в основе которого лежали принципы, характерные для действий России как на внутри-, так и на внешнеполитической аренах. Принципы же эти, как отмечалось выше, были весьма своеобразны. Они предполагали своего рода инверсию традиционных социальных иерархий внутри страны и проведение вне ее курса, включавшего в себя элементы антиколониальной политики. Насколько же искренни были представители правительственных и общественных кругов, придерживавшиеся таких установок? И к каким результатам привела политика, основанная на данных принципах?

Отвечая на первый вопрос, нужно отметить, что сторонники помощи «младшим братьям», как представляется, вполне серьезно относились к провозглашаемым ими принципам. Проведение антиколониального курса на международной арене помогало придать смысл внешней политике «империи царей», рассматривать ее как выполнение особой миссии, подчеркнуть ее отличие от стран Запада. К тому же этот курс соответствовал важным тенденциям социального и идейно-духовного развития русского общества, усилению внимания к малым народам внутри России. Более сложным является вопрос о том, насколько последовательно данные установки могли выполняться. Несмотря на то что правители России во многих случаях искренне стремились помочь отдаленным народам, а общественное мнение поддерживало такие начинания, у северной империи зачастую просто не было средств, чтобы подкрепить свои намерения материальными основаниями. Так, несмотря на всю симпатию русского общества к Эфиопии, правительство так и не нашло средств, чтобы выделить запрошенную ей ссуду, остро необходимую стране в период противостояния с Англией. Отказалось оно и от попыток приобрести территории на берегу Красного моря, что позволило бы установить прямые связи с африканской страной. Российские предприниматели не спешили разворачивать торговые операции в далеких землях, не сулившие надежных прибылей. В результате влияние России в Эфиопии, находившееся на очень высоком уровне в конце 1890-х – начале 1900-х гг., стало неуклонно падать, а в 1904 г. африканская страна была разделена на сферы экономического влияния между Англией, Францией и Италией (хотя суверенитет государства при этом все же был сохранен).

Несмотря на то что российские дипломаты всеми силами стремились помочь Сиаму в отстаивании независимости, последний все же вынужден был идти на уступки Франции. Постепенно король азиатской страны начал разочаровываться в способности «империи царей» защитить его от натиска европейцев и стал все в большей степени ориентироваться на Японию. Под натиском все той же Японии Россия вынуждена была уже в 1898 г. уйти и из Кореи. Наконец, тяжелым разочарованием обернулись попытки опоры на северную империю для правителей Тибета. Несмотря на все обещания, Россия не смогла предотвратить в 1903 г. военную экспедицию англичан в горную страну, а в 1907 г. по соглашению с Англией признала переход Тибета в сферу влияния этого государства. При этом Россия, провозглашая антиколониальные лозунги, сама далеко не всегда действовала последовательно в этом духе. Так, примером явно империалистической политики был фактический захват в 1898 г. Порт-Артура, который сильно подорвал авторитет России в глазах правителей Китая.

Если говорить о внутриполитическом развитии, то власти России, сохранившей и после реформ 1860-х гг. много традиционных черт в своем общественном укладе, не могли до конца последовательно проводить курс на поддержку социальных низов в противовес элитам. Политика решительных мер в Западном крае и Царстве Польском после подавления восстания 1863 г. довольно быстро сменилась стремлением к негласному компромиссу с польскими элитами. В других регионах империи – Прибалтике, Финляндии – курс на ограничение прав местной верхушки начал проводиться достаточно поздно, в 1880-е – 90-е гг., и так же был обременен многочисленными противоречиями. В целом не удалось подорвать влияние традиционных этноэлит – татар и выходцев из Средней Азии – и в казахской степи. Наряду с этими моментами существовало еще одно важное обстоятельство, которое с течением времени все больше осложняло отношение властей к мерам по поддержке малых народов.

Расчет высокопоставленных администраторов и публицистов – идеологов поддержки недоминирующих этнических сообществ – на то, что эти народы в ходе своего развития навсегда сохранят «детские» качества простоты, направят свои начинания исключительно на поддержание традиционной самобытности был, конечно же, утопией. Приобщение к современной культуре и образованию способствовало формированию у данных народов национального самосознания. В лице своих интеллигенций они начинали требовать расширения своей самостоятельности и повышения социального статуса, переустройства своего положения на началах, заимствованиях с Запада. По словам британского исследователя Д. Хопвуда, на Ближнем Востоке «империя царей», «вмешиваясь в традиционный церковный порядок и особенно поощряя арабов к большему участию в делах патриархата, способствовала разрушению традиционного образа жизни… Содействуя развитию образования, Россия невольно стимулировала рост интереса среди православных арабов к западной секулярной цивилизации». Все это вело к распространению среди «народов-детей» либеральных и даже революционных воззрений. В России такая тенденция была характерна для значительной части питомцев школ Ильминского, что ярко проявилось накануне и в ходе революции 1905-1907 гг. Эта ситуация побуждала власти в начале ХХ в. все более скептически воспринимать эксперименты, нацеленные на поддержку недоминирующих этнических групп и развитие их культурного своеобразия.

Подводя итог, необходимо отметить, что описанные в статье процессы и явления составляли чрезвычайно важный аспект политики самодержавия внутри страны и на международной арене, до сих пор привлекавший явно недостаточное внимание историков. Кардинальный сдвиг в социальной структуре общества, вызванный крестьянской реформой 1861 г., побудил власти с гораздо большим вниманием относиться к народным массам. На окраинах империи это усилило интерес к местным недоминирующим этническим группам, находившимся под властью (или под влиянием) иноэтнических элит. Подобные группы начали все в большей степени рассматриваться как верные союзники имперской власти, противостоящие окраинным элитам, уличенным или заподозренным в стремлении к самоуправству и к сепаратизму. Со временем в восприятии недоминирующих народов стала просматриваться отчетливая идеологическая составляющая. Хранимая в их среде простота, патриархальность воспринимались как залог высоких моральных качеств, нравственной чистоты, противовес испорченной современной культуре. Это восприятие со временем было перенесено и на отдаленные народы зарубежных стран, относительно малоизвестных регионов, которые находились под иноземным угнетением или боролись против натиска иностранных держав. По отношению к таким странам и народам в конце XIX – начале XX в. осуществлялась политика, в которой были сильны элементы антиколониализма.

Разумеется, последовательно проводить такой курс Россия не могла. На международной арене она оставалась членом клуба великих держав, а с точки зрения внутриполитического развития и после реформ 1860-70-х гг. сохранила в своем общественном укладе много компонентов традиционного порядка. Поэтому меры по поддержке «униженных и угнетенных» в сфере как внутренней, так и внешней политики сталкивались с серьезными препятствиями, вынуждавшими власти отказываться от своих намерений или идти на компромиссы. Тем не менее, данные меры оставили достаточно глубокий след в истории России, отразив всю неоднозначность мотивов, которыми накануне и после отмены крепостного права руководствовалось самодержавие, многовариантность политики, которую оно проводило.