Боль: Борисов-Мусатов / М. Колеров

Подвиг жизни Виктора Эльпидифоровича Борисова-Мусатова (1870–1905) — из того разряда, что авторы восторженных биографий склонны сравнивать с памятниками-монолитами: из чистого золота, из единого куска камня, прямой и ясный как стелы Стоунхенджа.

Страшно, что эта мужественная прямота была предопределена не только талантом художника и его трагической волей, но и мучительной борьбой с тяжёлой инвалидностью, приобретённой в младенчестве, близкой и скорой смертью в тщетной борьбе с пожиравшим художника уродливым горбом.

В русском модерне Борисов-Мусатов в считаные годы (менее 10 лет) своего чистого творчества сразу прошёл путь, пройденный западными родителями нового искусства за 100 лет, — от прерафаэлитов до модерна, соединив их мифологический символизм с импрессионизмом оптики и мистикой переживания.

Его тайна вовсе не в том, что мещанин Борисов-Мусатов вдруг ощутил посмертную магию брошенных или вымерших русских дворянских усадеб — и обессмертил их бывшую аристократическую тоску как тоску о потустороннем, о старом и новом смысле, который так и не найден в посюсторонних суете и лжи.

Его художественное изобретение не в том, что он сознательно или бессознательно применил в самых важных своих трудах систему, перспективу концентрических образов и композиционных пространств.

Пошлость страданий по изжитому в праздности и фанаберии феодализму — художнику чужда. Его призраки и тени — не посетители буржуазных застолий со столоверчением и вызыванием духов Наполеона и Ашшурбанипала.

Его привидения — это обычные души, которым не нужно даже бессмертия. Им важно перейти черту смерти без страха и ужаса, преодолеть смерть исключительно ради её преодоления и медленного растворения там, где растворяется всё.

Художественный язык Борисова-Мусатова — для того, кто не знает о его инвалидности, — резко отличен от театрального стандарта, общего почти для всех направлений фигуративного и даже нефигуративного искусства.

Борисов-Мусатов не смотрит на мир глазами театрального зрителя, и мир его — не сцена с представлениями, декорациями и кулисами, не экран кинозала, не видео в гаджетах или компьютерных играх, не «живые сцены» замерших в комнате ряженых энтузиастов.

Его картина мира, его картины о мире — вертикальные объёмы словно низко летящего над травой и водой наблюдателя и рассматривателя, может быть, ребёнка или карлика, но внимательного к тому, из чего состоит обыденная почва, по которой ходят тени и ткани.

Он так и летел над ней.