Как измерить численность политического класса Российской империи в 1905 году? / М.А. Колеров

Понятие политического класса, конечно, может быть применено к любой исторической эпохе, в которой действует государство и формируется его политика. Но в наиболее «чистом» виде оно служит поиску истины там и тогда, где и когда политика становится делом именно значительного сообщества людей, то есть с наступлением Модерна и Просвещения, особенно в ходе строительства политической бюрократии, с началом индустриализации и модернизации государства, создания не фрагментов, а именно системы высшего образования. То есть всего того, что вовлекало в политику не только, как прежде, традиционные сословия и высшие кланы, а уже гораздо более широкую среду внесословных образованного и бюрократического классов. На простом языке старого марксизма эта сфера общественного производства, связующая материальный «базис» и политическую «надстройку» над ним, удачно называлась «духовным производством», а его деятели – ещё более удачно «субъектом духовного производства». Это последнее определение эвристически преодолевает крайний схематизм марксистской ортодоксии и терминологически объединяет институты политической власти с её идеологическими и мировоззренческими конструкциями, которые прямо диктуют рациональную судьбу хозяйства и государства (как бы его ни определяли варианты марксистской традиции: «аппаратом насилия» или «организацией порядка») в унаследованном ими ландшафте природно-исторических условий. Субъект политики всегда свободен в определении своей судьбы на этом ландшафте – и волен либо выжить со своими народом и государством, либо довести их до коллективного самоубийства.

Для России таким временем формирования политического класса эпохи Модерна и Просвещения можно представить себе середину XIX века: время массового выступления на историческую сцену внесословных бюрократии и интеллигенции, которые стали политическими орудиями просвещённого абсолютизма. Как бы ни творила русская интеллигенция о себе миф единственного «субъекта духовного производства», якобы монопольно творящего ценности и технологии в непрерывной борьбе против репрессивного государства (бюрократии и самодержавия), она, конечно, в абсолютном большинстве своих представителей была не более чем частью часто не отделимого от бюрократии (от системы государственного духовного производства и государственного капитализма) политического класса. Её, такой интеллигенции, главной спецификой было лишь почти (вместе с церковью) монопольное идеологическое и просветительское творчество, главными институтами для развития которого были школы, университеты, книгоиздание и средства массовой информации, то есть образование, культура и информация, которые являлись собой симбиоз учащих и учащихся, писателей и читателей, производителей и потребителей информации.

Центром, ядром такого симбиоза, то есть неразделимым «субъектом духовного производства» в его политическом (не художественном) аспекте, несомненно, была сама политическая и идеологическая тематика их единства. Хрестоматийными примерами такой «личной унии» - даже вне университетской профессуры и сотрудников «толстых» журналов - бюрократии и интеллигенции в их персональном единстве - служат судьбы одновременно писателей и высших чиновников – Радищева, Тютчева, Салтыкова-Щедрина, Гончарова, Победоносцева и даже чиновника вполне заурядного - Константина Леонтьева.

Как оценить численность такого политического класса? Как очистить эту оценку от автоматического следования количеству чинов «Табели о рангах» или слепым данным сословной, служебной или гильдейской статистики? Как не преувеличить качественное политическое значение массовых количественных кадровых последствий Великих реформ Александра II в области земской, судебной, военной, печати, университетской? Последствий индустриализации Александра III в области экономических знаний? Как отделить, несомненно, значимые, но политически нейтральные, специальные военные, инженерные, медицинские, естественно-научные кадры от их политически ангажированных коллег? Ведь нет сомнений, что актуальным политическим делает потенциальный политический класс, родом занятий и кругом интересов способный к политике – только осознание, формулирование и распространение политических идей.

Не абстрактное марксистское «положение в системе производства» и «отношение к средствам производства» делает политический класс таковым, а только постановка, реализация и восприятие им политических задач, то есть целей и средств государственного и общественного управления. В капиталистической России второй половины XIX – начала ХХ века, давшей яркие образцы повременной (периодической) печати и книгоиздания, широкого общественного движения и мобилизации общественных политических чувств (например, накануне Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.) велико искушение посчитать всех зрителей этого политического театра, читателей политической прессы – творцами политики. Но только узко специальные периодические издания (по истории, философии, праву, экономике, народному просвещению) и неизбежно обзорные политические и идейные части русских «толстых», ежемесячных журналов – собственно и трактовали вопросы политики на одном интеллектуальном и культурном языке с их читателями.

Как бы сильны, популярны, экономически состоятельны ни были на рубеже XIX и XX веков русские политические газеты и журналы, сам жанр их влияния на читателя всё оставался педагогическим, даже – партийным, идеологическим, мобилизующим, но не творящим практическую политику. В конкретных политических условиях Российской империи того времени, идущей к конституционной монархии, несомненно, главной политической силой была государственная бюрократия, а главной политической средой её деятельности, идейно влияющей на государственные решения, – интеллигенция.

В этом контексте наиболее точным измерением данных для количественной оценки (с поправкой на массовую практику общественных библиотек, где на чтение популярной книги выстраивалась официальная письменная очередь читателей следует признать тиражи общественно-научных и идейно-политических книг. Они, в отличие от «толстых» журналов,  вовсе не проталкивали свою научную часть (традиционный второй отдел журнала, рецензии следовали в третьем) вслед за главной – литературно-художественной (первый отдел). Напротив, в отдельных книжных изданиях идейный заряд следовал открыто, с титульного листа. Главный, базовый показатель аудитории литературы такого рода дан в сведениях о тиражах изданий, чаще всего доступных в известной «Книжной летописи» имперского Главного управления по делам печати (1906-1917). Для получения адекватной оценки аудитории таких изданий надо условно увеличить тираж в 10-15-20 раз – с учётом чтения их в общественных библиотеках с их практикой пофамильной записи в очередь на чтение книги (листки записи таких очередей известны исследователям). Учитывая, что отнюдь не весь тираж книги уходил в общественные библиотеки, а она могла быть (даже при высокой для рубежа XIX-XX веков стоимости в 3 рубля за экземпляр) вполне приобретена состоятельным политическим книгочеем, трезво будет определить полную аудиторию такой книги в число экземпляров её тиража, увеличенного в 10 раз.

Например, в контексте идейной эволюции русского радикализма красноречива и показательна судьба (последовательно) марксиста, христианского социалиста, а затем и монархиста С.Н. Булгакова. Известно, что в начале 1900-х гг., преподавая в Киевском политехническом институте политическую экономию, С.Н. Булгаков в силе его репутации главного русского марксиста-аграрника и вскоре радикального социалистического идеалиста собирал только в Киеве аудитории размером в 1000 человек на самые обыденные публичные лекции. Позже, издав двухтомник своих уже христианских трудов в сборник «Два града» (М., 1911), он получил его тираж в 3000 экземпляров на всю страну, который с библиотечным повышательным коэффициентом достигал аудитории не более 30.000 человек. Лучший в течение почти 20 лет русский практический и теоретический либеральный еженедельник (журнал-газета) «Право» (1898-1917), в начале своего громкого старта подвёл итоги своей подписки за 1901 год: она достигла 3548 подписчиков, из них в Петербурге – 530, в Москве – 332. Несмотря на то, что в данном случае речь шла, видимо, о прежде всего индивидуальных подписчиках, сама специфика их труда (юристов, адвокатов) подразумевала обширный круг клиентов и даже ряд младших сотрудников. Поэтому понятно, что и эта цифра подписчиков может быть с известной точностью увеличена до общих 10.000. Одним словом, измерение оппозиционной части политического класса России в начале ХХ века в пределах 10-20.000 человек не кажется заниженным. Если же сравнить его с уже приведёнными в литературе свидетельскими данными о реальной численности революционных социал-демократов в 1900-е годы, после репрессирования сотен (до 2 тысяч всего в конце 1890-х гг.) подпольщиков и демонстрантов, то они начинают казаться завышенными: численность активных членов марксистских организацией во всей России в 1900 году известный и авторитетный практик Фёдор Дан определил в 60 с небольшим человек.

Применение данных «Книжной летописи» к оценке качественной политической аудитории, то есть – в самых общих пределах – к оценке численности политического класса России в начале ХХ века – ныне существенно облегчается изданием использующего их (наряду с другими точными данными) академического свода сведений о литературных событиях, которые его создателями, к счастью, понимаются очень широко.

Принимая во внимание, что вплоть до 1917 года временем наивысшей политической активности в России был 1905 год, отмеченный не только расстрелом монархического шествия рабочих с социальными требованиями 9 января («Кровавое воскресение»), нарастающим политическим кризисом, аграрными беспорядками, еврейскими погромами, решением о восстановлении патриаршества и созыве Собора, решением о созыве Государственной Думы, но и манифестом царя от 17 октября о предоставлении политических свобод, открытым учреждением оппозиционных партий, вооружённым восстанием социалистов в Москве в декабре, следует считать именно 1905 год пиком в численном расширении политического класса. Что же этот пиковый год показал инструментами тиражей политической литературы?

Оказалось, что – в момент, когда в 1905 году политическая цензура в отношении политического книгоиздания сначала резко ослабла, а потом и вовсе пала, структура революционного оживления продемонстрировала заметное равнодушие политического класса к символическим именам-знамёнам недавнего времени – конца русского XIX века. Например, в этот пиковый 1905 года до сих пор хрестоматийная, но до того запрещённая. книга Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (СПб., 1905) впервые легально – через 42 года после первого издания в России! - вышла в свет тиражом всего 10.000 экземпляров. А вот очередной, седьмой том из его Полного собрания сочинений в 10 томах (СПб., 1905) был напечатан всего в 1.200 (!) экземпляров. Другой культовый революционный герой, А.И. Герцен, пользовался большим спросом: его Сочинения и переписка с Н.А. Захарьиной в 7 томах (СПб., 1905) увидели свет солидным числом в 20.100 экземпляров.

Но даже эти данные заметно меркнут в сравнении с тиражами тогда живых и общественно активных писателей: духовного вождя мирового звучания – Льва Толстого и вождя неонародничества и его «толстого» журнала «Русское Богатство», достигавшего тиража в 18.000, В.Г. Короленко. В том же 1905 году книга Толстого «Великий грех» дважды вышла в Москве: в 23.200 и дополнительно в 25.000 экземпляров. А рассказы Короленко были перепечатаны отдельными изданиями: «Дом №13» - Харьков, 1905 - в 20.000; «Чудная» - Ростов-на-Дону, 1905 - в 30.000; «Яшка» - Харьков, 1905 - в 10.000. При этом посмертные труды соредактора Короленко по «Русскому Богатству» Н.К. Михайловского, его отнюдь не художественная проза – даже не претендовали на успех. Его двухтомные «Последние сочинения» (СПб., 1905) даже его поклонники и товарищи в журнале не рискнули издать большим числом, нежели 3000.

Левые и революционные писатели круга Максима Горького и его издательства «Знание» уверенно лидировали и в этой конкурентной среде. Сборник товарищества «Знание» за 1904 год. Кн. 4 (СПб., 1905) выдержал два издания общим тиражом в 42.000; Сборник «Знание» за 1904 год. Кн. 5 (СПб., 1905) - тоже два издания в 41.000; Сборник «Знание» за 1905 год. Кн. 6 (СПб., 1905) - тоже два издания в 51.000; «Знанием» второй том сочинений (СПб., 1906) ещё молодого Л.Н. Андреева уже был издан тиражом 42.000. Даже просто авторы круга «Знания», составившие своими сочинениями «Нижегородский сборник» (СПб., 1905) взяли хороший тираж в 10.500. Даже известный, яркий, но конфликтный и с противоречивой репутацией критик-марксист и радикальный одиночка Андреевич (Е.А. Соловьев) легко заткнул за пояс в издании «Знания» своих ревнивых конкурентов из круга сборника «Проблемы идеализма» (1902), на деньги благотворителя Д.Е. Жуковского напечатанного в солидном количестве 3.000 экземпляров, - его «Опыт философии русской литературы» (СПб., 1905) был издан демонстративно мощным, подавляющим числом в 10.000. Но, безусловно, политически революционное творчество «знаньевцев» вряд ли можно было прямо связать с задачами политического класса в его практической борьбе и, опираясь на тиражи их изданий, уверенно отнести их читательскую аудиторию к кругу практических политических борцов.

Это тем более важно, что вполне сильные и активные практические революционные политики и одновременно – яркие социал-демократические критики и публицисты, однопартийцы М. Горького Г.В. Плеханов и А.В. Луначарский оказались в революционном 1905 году на самом краю читательского и политического внимания: итоговый сборник статей Бельтова (Плеханова) «За двадцать лет» (СПб., 1905) заслужил тираж всего в 2000 экземпляров, «Этюды критические и полемические» (М., 1905) - 3000. При этом их бывший однопартиец П.Б. Струве, к 1905 году получивший всероссийскую славу благодаря возглавленному им заграничному нелегальному «Освобождению» и прежде тоже составивший свой итоговый сборник статей «На разные темы» (СПб., 1902), с этим своим сборником тоже провалился: его 3000 штук распроданы не были и всё ещё рекламировались автором даже в 1906 году и позже. Тиражи в 2000-3000 экземпляров были явно велики для социал-демократов.

Сильный и яркий публицист того времени В.В. Розанов – и не претендовал на больше: первый том его сборника «Около церковных стен» (СПб., 1905) не вышел за пределы 3000. Даже коалиционные, принципиально надпартийные политические сборники-манифесты остались в дни Революции 1905 года в заведомой малотиражной тени: «Свободная совесть» (М., 1906) -  3000, «В защиту слова» (СПб., 1905) - 1200 (впрочем, он был дважды переиздан, но вряд ли большим числом).

Резкий и красноречивый контраст между аудиторией высокой политической литературы и текущей политической агитацией, между профессионалами политических идеологий и жаждой момента, политическим классом – и его пехотой явил тогдашний пример поэта и мыслителя Н.М. Минского: его книга «Религия будущего» (СПб., 1905) вышла в свет в 3100 экземплярах, а возглавленная им как титульным редактором большевистская газета «Новая Жизнь», существовавшая с 27 октября по 3 декабря 1905 года, которой дали свои имена Горький, Андреев, В. Базаров, Бальмонт, Богданов, Бунин, Вересаев, Гарин, Луначарский, Чулков, С. Юшкевич, - печаталась тиражом в 80.000 экземпляров.

Суммируя эти первоначально анализируемые примеры, нельзя не заметить, что даже в самые феерически дни Революции 1905 года численность интеллигентской, революционной части политического класса (со всеми библиотечными коэффициентами коллективного чтения) не превышала, видимо, 10.000 человек, а десятки и сотни тысяч рядовых сторонников их революционной и политической борьбы вели в бой вовсе не теоретики, а великие писатели. Об этом, по крайней мере, теперь, на первых подступах к теме, говорят тиражи их книг того времени.