Зубатов и рабочие между монархией и капитализмом / Ольга Кононова

В начале ХХ в. Москва, благодаря инициативной деятельности начальника охранного отделения С. В. Зубатова, стала «полем экспериментов» в решении рабочего вопроса, представлявшего к тому времени проблему государственного масштаба. К 1902 году уже был испробован опыт сотрудничества полиции с либеральной профессурой Московского университета (И. Х. Озеровым, В. Э. Дэном, А. Э. Вормсом и др.), окончившийся их скомпрометированной репутацией и последовавшим, в связи с этим, разрывом с «зубатовцами».

В начале 1902 г. у охранного отделения появляется новая «группа поддержки» с иным идейным окрасом в лице епископа Можайского Парфения, председателя московского цензурного комитета В. В. Назаревского и бывшего народовольца Л. А. Тихомирова. Условно, этот этап деятельности Зубатова можно обозначить как «консервативный» (в противовес предыдущему «либеральному»). Вскоре после получения от московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича разрешения на организацию «Общества взаимного вспоможения занимающихся ремесленным трудом в механическом производстве», Зубатов инициировал проведение верноподданнической манифестации рабочих, приурочив ее к дате опубликования Манифеста об отмене крепостного права. Зубатовец Ф. А. Слепов сообщает в своих воспоминаниях, что в январе 1902 г. у Совета рабочих (организованного осенью 1901 года по решению охранного отделения) «возникла мысль отпраздновать приближавшийся день 19-го февраля». И поясняет, что член Совета И. Соколов принес на одно из собраний «кем-то составленное воззвание».

Целью Зубатова было, с одной стороны, продемонстрировать «договороспособность» рабочего, а с другой, через опыт переживания праздничного экстаза поселить в рабочем веру в желание власти идти ему навстречу. «Методы сопротивления, привитые рабочим, сделали последних в глазах общества «чудовищем обло, стозевно и лаяй». Как же вступить власти (или фабриканту) с таким субъектом в договорные отношения? Надо было доказать, что это не так и дать ослу предметный урок. День 19 февраля представился для сего подходящим», — так разъясняет Зубатов преследуемые им цели. Иными словами, вместе с властями рабочие должны были поразиться своей смиренности и принять ее как данность. Манифестация явилась «высшим кульминационным пунктом Зубатовщины в Москве».

Разрешение на митинг было получено в «частном порядке». В Российской Империи на тот момент и союзы, и, тем более, митинги рабочих находились под запретом. Даже утверждение различных касс взаимопомощи, потребительских обществ и т. п. превращалось, как правило, в длительный процесс с неизвестным результатом: «Рабочие не могли объединяться в кассы взаимопомощи: обыкновенно это не разрешалось, а если и утвердят устав, то в таком обезображенном виде, что касса являлась мертворожденным ребенком, так как она не могла удовлетворить в таком виде даже самые спокойные элементы». Властями не осознавалась разница между благотворительностью и основами гражданской взаимопомощи, а ведь это именно то, что делает из верноподданного активного члена общества.

В то же время, во многом, что касалось наведения полицейского порядка на промышленных предприятиях, местная администрация имел простор для маневров. Зубатову был дан карт-бланш, о чем он сам свидетельствует: «Министерство внутренних дел согласилось видеть в деятельности московской администрации некоторый опыт, в зависимости от результатов которого оно и ставило свое дальнейшее поведение».

Создание общества не произошло одномоментно, почва была уже подготовлена. Работа информаторов охранного отделения активно велась в рабочей среде на протяжении нескольких лет. Исследователь И. А. Шмелева полагает, что начало регулярной поставке информации и деятельности провокаторов было положено в 1896 г. и связывает этот факт с арестом членов «Московского Рабочего Союза» и вербовкой из их числа наименее стойких. Но, возможно, это произошло и ранее.

Известно, что непосредственно с рабочими организациями Зубатов столкнулся еще в 1887 г., выполнял задание в качестве агента в организации, действовавшей в Московской губернии и объединявшей мастеровых ряда крупных фабрик, он сам попал под подозрение и даже готовилось его физическое устранение. Мы не знаем, какие связи ему удалось сохранить, продолжить и развить уже в качестве официального сотрудника Охранного отделения. Но вполне можем предположить, что таковые могли быть. В 1901 г. именно от своих агентов Зубатов получает информацию о недовольстве рабочих фабрики Листа в связи с потерянной возможностью посещать Пречистенские рабочие курсы после переноса производства в другой район Москвы. Среди рабочих, посещавших упомянутые курсы, и были осведомители. Собственно, фамилия рабочего М. А. Афанасьева, лидера зубатовских Советов, появляется в числе приближенных к преподавательнице Дмитриевой.

Вот как передает сам Зубатов суть беседы с задержанными рабочими, которых он пытался убедить в том, что их интересы «не требуют политической свободы» и при взаимодействии с полицией проблемы могут быть решены: «Но тут же является вопрос: а поверит ли нашей корректности правительство и разрешит ли нам какие-либо учреждения самопомощи (потребительские общества, кассы взаимопомощи, конторы юридической помощи и проч.). Отвечаю на это, что сей вопрос может быть решен лишь практически: можно начать разрешать лишь тем, кого знаешь, а в широком смысле этим пользоваться еще нельзя, ибо рабочие мало еще осознали свои действительные интересы…».

Помочь осознать «действительные интересы» должна была полиция в тандеме с благонадежной интеллигенцией. В Москве складывалась благоприятная ситуация для убеждения рабочих в искренности властных намерений. Прежде всего, благодаря слаженности действий охранного отделения, полицмейстера и генерал-губернатора. Накануне торжества, 6 февраля 1902 г., вел. кн. Сергей Александрович принял депутацию рабочих из 13 человек, пришедших выразить благодарность за представление на утверждение Устава Общества. Губернатор уделил каждому из членов депутации личное внимание и напутствовал пожеланием успеха. Конечно, такое видимое расположения родного дяди императора вселяла в рабочих доверие, уверенность в не бесполезности дела.

Итак, 19 февраля 1902 года рабочие должны были собраться у памятника Александру II, расположенному в Кремле, отслужить панихиду и возложить венок, на который Совет Общества собрал деньги. Как свидетельствует один московский рабочий, написавший письмо в газету «Искра», «…на следующий день все рабочие, подписавшиеся на венок, получили от своих хозяев в 5 раз больше того, сколько подписали». Также он сообщает, что в городе циркулируют слухи о том, что охранное отделение израсходовало на эту акцию 100 тысяч рублей. Отметим, что лидеры зубатовцев (Афанасьев, Слепов, Н. Т. Красивский и др.) получали регулярное вознаграждение в «охранке». Суммы выплат составляли от 20 до 100 рублей в месяц. При попытке Зубатова прекратить выдачу денег членам Совета, последовал ультиматум: «Возлагаемые на нас охранным отделением в некоторых случаях чисто агентурные поручения нам не по силам, и мы не в состоянии выполнять их в будущем». Сомневаться в непосредственной работе на полицию «верхушки» Совета не приходится. Широко известна и во многих исследованиях уже не раз цитировалась фраза из письма самого Зубатова в Департамент полиции: «Мы организовали «Рабочий Союз» — из 17 чел., проведя туда всю агентуру».

В переписке с «летописцем» русского революционного движения В. Л. Бурцевым Сергей Васильевич в ответ на настойчивые предложения последнего писать мемуары, категорически отказывается в т. ч. и потому что «агентурный вопрос (шпионский по терминологии других)… так легко задеть в своих воспоминаниях». Слепов (включая себя) называет тринадцать фамилий рабочих, которые представляли Совет: Афанасьев, Красивский, Ф. Игнатов, И. Володин, А. Орлов, Ф. Долин, П. Емелин, А. Яковлев, В. Булгаков, Н. Сопов, И. Соколов, Ф. Жилкин. По его словам «своим» в охранном отделении был только Афанасьев, бывший революционер. Скорее всего, он, действительно, был особо приближенным к Зубатову. Вот что сообщает последний в защиту своего протеже в Петербург, когда возник ряд вопросов к его революционном прошлому: «Вся игра идет на легальном обществе… Рабочие очень довольны. Но все это может идти лишь тогда, когда я говорю устами Михаила Афанасьева (на нем все держится)». Слепов же с умышленной (или неумышленной) наивностью рассказывает, как начались его финансовые отношения с полицией, вовсе не пытаясь их отрицать. «После праздника мне очень нужны были деньги, а взять было негде. Я попросил у Афанасьева, но тот отказал мне, сказав, что сам не имеет лишних. — Да ты сходи в охранное отделение и попроси, — посоветовал он, — и это, действительно, оказалось не трудно. Получив от начальника филеров Е. И. Медникова в это первое посещение 10 золотых, он начал ежемесячно получать в «охранке» по 25 рублей.

Параллельно с официальным митингом готовилась протестная акция социал-демократов и студентов у памятника Пушкину, призванная открыть глаза рабочим на политическую сущность рабочего вопроса, разоблачить тактику «успокоения», используемую московскими властями. Многие рабочие были готовы поддержать оппозицию, и этот вопрос активно обсуждался на районных собраниях «зубатовцев». Накануне манифестации МК РСДРП распространил прокламацию, в которой призывал рабочих не проявлять наивность, не соглашаться на «синицу в руке»: «Убедившись в  бессилии кнута подавить рабочее движение, пустившее уже глубоко корни в  стране, оно решило поманить нас сладким (несколько слов нельзя прочитать — залом на бумаге. — О. К.). На них оно старается всеми силами убедить нас, что оно все для нас сделает, лишь бы отказались от (слово неразборчиво. — мое прим.) завоевания политической свободы. Но позволяет  ли оно говорить на этих собраниях о борьбе с капиталом, об устройстве стачечных касс, этих важнейших орудий в руках рабочих для завоевания лучшей доли? О, конечно нет: ведь это политика! Позволяет ли оно устраивать кружки самообразования, рабочие клубы? О, да идите в чайные общества трезвости, там вы в обществе оборванцев, чуждых сознания своего человеческого достоинства найдете — полные лжи и грязи газеты «Свет», «Московские ведомости», «Новое время», да в приправу — грубое обращение заведующих. Зато вы можете свободно устраивать потребительные лавочки, копилки да… хоры для пения: «Коль славен наш Господь в Сионе», и еще… что же еще? — да больше ничего! Товарищи! Вот за какие блага разные изменники рабочего дела вроде Афанасьева, Красивского и др. предлагают вам отказаться от борьбы за социализм и политическую свободу!».

Текст заканчивался призывами к борьбе за политическую свободу и демократическую конституцию. Непосредственно перед готовящимся промонархическим митингом по Москве прошли задержания «неблагонадежных лиц». Из сохранившихся полицейских документов мы можем сделать вывод, что студенты действительно могли рассчитывать на поддержку рабочих. В докладной записке по Охранному отделению от 6 февраля 1902 г. читаем следующее: «…в ночь на 6-е февраля была произведена ликвидация 2-ой группы лиц, задумавших подготовить и устроить в феврале месяце политическую демонстрацию при участии рабочих».

Всего за январь-февраль 1902 г в Москве было арестовано более 150 человек. Причем еще раз важно отметить, что рабочие из этого числа составляли значительную часть. Только за один день 22 января было задержано 26 рабочих.

В данном контексте любопытно отметить, как П. Б. Струве проводит параллель между попытками решить сверху студенческий и рабочий вопросы и обнаруживает точки соприкосновения, позволяющие учащимся и рабочим выступить единым фронтом: «Студентов то сдают в солдаты, то ублажают обещаниями университетской реформы, то сажают по тюрьмам и ссылают в Сибирь: никакой последовательности, никакого плана действий. То же самое имеет место и в отношениях правительства к рабочим. За стачки их ссылают в Сибирь и «усмиряют» при помощи войска, но под давлением стачек же издается закон об ограничении рабочего дня. Оставаясь последовательным в своей непоследовательности, правительство совершенно аннулирует этот закон министерским циркуляром. Жестоко преследуя рабочие организации, правительство само, по совету Зубатова, начинает организовывать рабочих. Эта попытка, по-видимому, начинает казаться ему опасной, и оно готово уже уничтожить дело рук своих, оно вечно колеблется из стороны в сторону».

И не случайно Зубатов задумался и о «приручении» студентов. В конце 1901 г., к докладу, подготовленному для Департамента полиции и посвященному истории возникновении и развитии рабочего революционного движения, он приложил записку с предложениями по студенческому вопросу.

Власти панически боялись любого скопления народа. (В качестве анекдота можно привести телеграмму начальника Саратовского ГЖУ, который выражал обеспокоенность слухами о стотысячной толпе, якобы занявшей Кремль). Обер-полицмейстер Трепов был также встревожен грядущим событием. «Надлежало прежде всего испросить разрешение, а потом уж пропагандировать идею», — написал он на ходатайстве рабочих, что, в свою очередь, является лишним свидетельством того, что Зубатов позволял себе «бежать впереди» начальственных дозволений.

Официальное прошение властям от рабочих о проведении митинга было подано 24 января 1902 г.. В заявлении подчеркивалось, что поводом к торжеству явилась дата отмены крепостного права и, что особенно важно, обозначался патриотический характер данного события, «выражение глубокого чувства любви к Родине». Этот идеологический «ход», скорее всего, был подсказан Тихомировым, к текстам которого, написанным специально к 19 февраля, мы еще вернемся. Тональность заявления была уверенной: «рабочие со всех районов», «многочисленные подписи», «изъявили желание не только праздновать, … но также отслужить … панихиду», «рабочие уже начали сбор денег на венок». Все это не оставляет сомнений в том, что организовано подобное дело могло быть исключительно при участии надежных покровителей.

Вел. кн. Сергей Александрович продолжал выказывать абсолютную поддержку — он «пришел в восторг от их затеи, разрешил считать этот день нерабочим и выразил желание лично присутствовать при этом патриотическом празднике». В официальном разрешении со ссылкой на Его Императорское Высочество в частности говорилось, что мероприятие будет назначено на 10.30 утра. Еще раз подчеркнем, что решающее слово принадлежало именно вел. кн. Сергею Александровичу.

Ранним морозным утром 19 февраля со всей Москвы толпы рабочих (по разным подсчетам — более 50 тысяч человек) целыми семьями начали стягиваться в центр. По предписанию властей, рабочие должны были передвигаться небольшими группами, соблюдать порядок и дисциплину. Трепов постарался подготовиться к непредвиденным событиям. Количество полицейских, жандармов и казаков, наводнивших сам Кремль, и прилегающие улицы, превышало 1 000 человек. Всем чинам наряда было приказано явиться при полном вооружении. Также были вызваны пожарные наряды. У членов Совета были специальные значки, выделявшие их из общей массы. Зубатовцы были кем-то наподобие народной дружины. Кроме открытой охраны, во дворе Чудова монастыря скрывалась специальная группа жандармов и городовых, готовых открыть огонь при малейших признаках нарушения порядка. Народ запускали небольшими группами через Спасские, Боровицкие и Никольские ворота. У стен Кремля толпилась огромная масса людей, «отрезанная» и разгоняемая полицией. К 9.30 на место прибыли представители московской администрации, духовенство, хоругвеносцы. Губернатор появился в 10.00 и процессия направилась к памятнику. В галерее, окружавшей монумент, выстроились хоругвеносцы. Справа — депутации от рабочих, слева — хоры певчих. Напротив памятника располагался специально сооруженный помост для совершения панихиды. После ее окончания под торжественные звуки оркестра мастерских Рязанской железной дороги, исполнившего «Коль славен», «Боже, царя храни» и «Преображенский марш», к подножию памятника был возложено два венка депутациями от московского фабричного района и от машиностроительного завода Струве в Коломне. Первый — серебряный с надписью «Великому Царю Освободителю в незабвенный для русского народа день 19 февраля — от трудов Московских заводско-фабричных рабочих 19 февраля 1902 года», стоимостью 1400 рублей. И второй, фарфоровый, «От мастеровых Коломенского машиностроительного завода — Царю Освободителю». Затем в храме Христа Спасителя был отслужен молебен за здравие Николая II. В завершении мероприятия Сергей Александрович поднялся к памятнику и выразил благодарность собравшимся: «Передайте всем вашим товарищам, как я рад был помолиться вместе с ними об упокоении души незабвенного моего родителя и о благополучном царствовании и здравии нашего возлюбленного государя».

Вечером этого же дня в Народном доме на Тишинке состоялся семейный вечер для рабочих. Конечно, впечатление от митинга было велико. «Что касается опыта, произведенного г. Зубатовым 19 февраля перед памятником Царю-Освободителю, то он поразил всех благомыслящих москвичей, потому что такая манифестация была и необычайна, и произведена вопреки закону». Трепов слал восторженные сообщения в Петербург: «Патриотическая манифестация рабочих в числе 60тысяч прошла блистательно и в удивительном порядке».

Инициатива рабочих, поддержанная властью — вот в чем заключался посыл, обращенный не только к рабочим, но и ко всем подданным. Образное, но вместе с тем и осязаемое (по крайней мере, в пределах митинга) единство царя (власти) и народа не могло не задеть чувства и эмоции простых людей, не имеющих никакого опыта активной социально-политической жизни. Идея использовать образ Царя-Освободителя как умиротворяющий символ была, несомненно, удачной. Ведь кроме того, что Александр даровал свободу крестьянам, он еще и погиб мученически от рук «интеллигенции», ненависть к которой буквально насаждалась в газетах типа «Московских ведомостей». Связать идеологически освобождение крестьян с долгожданным освобождением рабочих от гнета эксплуатации было не трудно. «Добрые люди не оставьте такого великого дела дабы нас и царь не оставил — вот, как мы уже слышали, как откликнулись сердца наших собратов и так давайте же соберемся и мы по примеру ихнему если не отблагодарить за такое великий подвиг Нашему Императору Александру Николаевичу вспомнить про то время когда тяготились наши отцы и деды под гнетом барства, вот други мои это время уже миновало и за эту то добродетель и надо отблагодарить нашему Государю Александру Второму. По этому поводу нашлись такие люди и хотят облегчить нашу горькую участь фабричную как некогда облегчил участь крестьян от ига барства Государь Александр Николаевич», — листовки с таким содержанием, написанные умышленно неграмотным языком, распространялись рабочими-зубатовцами.

О том же, что думал по поводу происходящего действующий император Николай II, мы можем лишь догадываться. В его дневнике за 19 февраля 1902 г нет ни слова о московском митинге, но, по обыкновению, о лошадях и поездке в оперу. Здесь нам могут быть интересны записи Тихомирова, который, погружаясь в рабочий вопрос, получал от знакомых информацию, в том числе и из Петербурга, и, кажется, не ждал ничего хорошего. Слухи о связи членов Совета с полицией уже циркулировали в Москве и, отмечая это, Лев Александрович пишет: «Все бы это не беда, если бы власти Питерские были на  высоте. А то, того гляди, сами помогут революционерам задушить Совет, если не разрешат организации рабочих. Победоносцев, говорят, против, высказывал, что русские рабочие способны только на революции… Откуда он их знает? …Последний умный человек одурел…». И несколькими днями позже: «Царь, не знаю, что ему Господь положил на сердце. До сих пор он очень осторожен и это хорошо. Но если он кончит этим, что не возьмется за дело, то это будет очень скверно».

Опасения Тихомирова были вполне оправданы. День 19 февраля не являлся государственным праздником и, вообще, на официальном уровне напоминание об эпохе реформ Александра II было нежелательно на официальном уровне. Сразу же после манифестации министром внутренних дел Д. С. Сипягиным был издан циркуляр, предписывающий средствам массовой информации не делать акцент на прошедшем мероприятии: «В Москве 19 февраля в Кремле происходило у памятника Императора Александра II торжественное молитвословие, на коем присутствовали рабочие некоторых московских фабрик. Этому совершенно местному торжеству, обусловленному именно тем, что в  московском Кремле сооружен памятник почившему монарху, некоторые органы печати стараются придать характер знаменательного события, имеющего очень реальную общественную ценность, служащего выражением пробуждающегося общественного сознания в трудящихся массах, и как бы указывающего на официальное признание существования у нас класса рабочих. Такое объяснение упомянутого события, представляясь по существу неверным и крайне тенденциозным, отнюдь не должно быть допускаемо в подцензурной печати. Не следует допускать обобщения этого отдельного факта и сообщения ему характера всероссийского события».

Фабрикантов, находившихся под покровительством министерства финансов, зубатовская активность также совершенно не устраивала. Сам Зубатов в донесении в Департамент полиции объясняет этот факт следующим образом: «Фабриканты эти очевидно обозлены за 19 февраля, которое состоялось де без соглашения властей с ними, и во-вторых, огорчены организацией рабочих, в чем чистосердечно покаялись перед обер-полицмейстером и оповестили его, что 18-го они устроили на Бирже специальное собрание».  Полицейский «социализм» Зубатова почему-то не учитывал протекционистский характер русского капитализма. Задумывался ли он вообще на эту тему? Несколько дней спустя, после успешно проведенной манифестации, в объяснительной записке в Департамент полиции, написанной в ответ на нескрываемое недовольство Министерства финансов, спровоцированное в т. ч. и Заявлением московских промышленников во главе с Ю. П. Гужоном, Зубатов с нескрываемой радостью сообщает, что Сергей Александрович «хочет… добиваться у государя воспрещения сим иностранцам-хозяевам (Мусси, Гужон, Мейер) заниматься впредь фабрично-заводской деятельностью в России».

Подобные заявления демонстрируют крайнюю недальновидность (если не сказать хуже) и московского губернатора, и Зубатова.

Зубатов будет резко отрицать любые обвинения рабочих в несамостоятельности. Что характерно, эти обвинения сыпались не только со стороны оппозиции. «Народная манифестация 19 февраля, явившаяся непосредственным результатом распространения в массе рабочих идеи мирного движения, а равно по мысли и инициативе самих рабочих, в заявлении получает следующее толкование: «Рабочими высказывалось, что празднование это было разрешено при условии, если они не примкнут к студенческим беспорядкам, и при этом было обещано предоставление им различных льгот и облегчений». Приводя в заявлении такое толкование якобы рабочих, а стало быть и разделяя его, фабриканты тем самым силятся доказать, что празднование 19 февраля не есть последствие вполне сознанного рабочими мирного движения, а является лишь уловкой администрации отвлечь рабочих от врожденной будто бы им страсти к беспорядкам. Мнение совершенно не соответствующее истине». Противоречие самому себе Зубатов как будто не замечает или не хочет замечать. Что, видимо, было обусловлено утопической попыткой «объять необъятное», а именно решить рабочий вопрос в рамках абсолютной монархии. Ведь ему же принадлежат слова о «глупости и серости рабочих», не способных на самостоятельные суждения.

Возвращаясь к освещению действа в Кремле на страницах газет, надо сказать, что в Москве, выражаясь современным языком, оно получило моментальную информационную поддержку. В газете «Московские ведомости» друг за другом был опубликован ряд статей, принадлежавших перу Тихомирова, посвященных как непосредственно митингу в Кремле, так и в целом рабочему вопросу и путям его решения. Также была издана специальная брошюра «На память всем участникам празднования 19-го февраля 1902 г. в Московском Кремле», с целью её распространения в рабочей среде, но она, почему-то, по словам Слепова, «не особенно ходко раскупалась». Эти публикации надо считать частью единой программы Охранного отделения, так как Зубатов подробно отчитывался о них перед Департаментом полиции.

Сразу после митинга, 20 февраля, в «Московских ведомостях» выходит наполненная пафосом колонка Тихомирова под названием «Русское народное чувство». Та самая ненависть к «интеллигенции», о насаждении которой говорилось выше, противопоставление «народа» образованному сообществу и явились ее ключевыми тезисами, пронизывающими весь текст. (Понятия «народ» и «интеллигенция» берутся в данном случае в кавычки, так как используются в значении, употребляемом автором колонки). «Среди мрачного тумана, обволакивающего ум и чувство столь обширных слоев нашего так называемого интеллигентного общества, ярким лучом света прорезывается все, а чем сказывается голос русского народного чувства. Чистое и свежее, полное любви к вековечным идеалам, на которых выросла и держится Русь, народное сердце бьется чистым и свежим энтузиазмом каждый раз, когда заговорит свободно, все мрачных и желчных «интеллигентных» влияний», — такими, буквально, поэтическими образами рисует Тихомиров картину происходящего. Союз царя и народа — вот то, что по мнению автора, противостоит «европейской политической деморализации», то, что, видимо, не требует серьезного анализа и должно восприниматься как данность. В этом же номере можно было прочитать подробное описание «кремлевского торжества» под одноименным заголовком, заканчивающееся словами: «Венки, как мы слышали, будут отвезены в Петербург и возложены на гробницу Царя-Освободителя». К судьбе этих венков мы еще вернемся чуть ниже.

Через пять дней выходит важный и уже не такой эмоциональный текст «Наш рабочий вопрос», который адресован, скорее властям, чем праздно листающей газеты публике. В нем говорится, что рабочие полны глубокой благодарности, что они осознают «заботливость… Государя Императора» и готовы оправдать «оказываемое им доверие». И вот теперь, по мнению автора, важно не упустить момент — именно сейчас, когда «рабочие обнаруживают самое отрадное патриотическое чувство, служащее живым укором далеко не патриотическому в настоящее время поведению иных лиц образованного слоя».

Тяжелые сомнения, переживания будут мучить Тихомирова в эти же февральские дни спустя совсем немного времени, в 1905 году. Он сделает запись в дневнике: «Этот несчастный безумный народ. О, эта ужасная ничтожная власть, доведшая всех до безумной кровавой расправы! Сколько она всем делает муки и зла». А упоминание его имени в кон[1]тексте деятельности Зубатова, вызовет раздражение: «Сегодня в [“]Слове[“] (№80) появилась мерзейшая выходка какого-то Бобыля (“Отблески”) против меня: говорит, что “Тихомиров перешел от Липецкого съезда к Зубатовским подвигам”… Мерзавец! Послал Перцову протест против этой инсинуации».

Почему обвинение в сотрудничестве с Зубатовым вызвало у Тихомирова такое возмущение? В дневнике Тихомирова за 1902 г. мы встречаем следующую странную запись, 24 февраля он пишет: «Что это за вредоносная штука — связи с полицией: вот теперь ломай голову, что за человек этот Афанасьев? Каковы его связи с полицией? Нравится он мне весьма, умен, дело ведет хорошо, а этот проклятый вопрос все портит! […] Ну, конечно, можно допустить, что действительный Рабочий Совет, как целое, может входить в сношение с полицией, de puissance a puissance, в той мере, в какой  сам хочешь. Это — политика, которая иногда неизбежна. Но иметь в кружках человека, который с полицией в более тесных связях, нежели с кружком — это значит быть в руках полиции, а не входить в соглашение. При таких условиях — очевидно — ничего не стоит делать. Вот мерзейшее сомнение, и я сам начинаю сомневаться, стоит ли помогать рабочим, находящимся в руках полиции. С кем Афанасьев ближе: с Зубатовым или со своими товарищами?».

И далее Тихомиров, со свойственной ему нервозной неуверенностью продолжает размышление: «С другой стороны крайне соблазнительно воспользоваться случаем организовать рабочих. Связи кого-нибудь с полицией не вечны, а рабочая организация, раз окрепшая, уже не будет никакими силами уничтожена».

Итак, свое участие Тихомиров считал лишь необходимой «политикой». Видимо, он проводил грань между использованием полицейского ресурса, как ему казалось, в интересах рабочих, и работой на полицию за вознаграждение. Здесь просматривается некоторая схожесть со взглядами Георгия Гапона, который также думал использовать властные структуры в своих целях, но серьезно просчитался. Похоже, что Тихомиров не посещал (в отличие от И. Х. Озерова) Зубатова в Отделении или имел с ним встречу лишь в конце 1901 года по поводу участия в делах рабочего Совета, но после этого более не встречался. Дневниковые записи Тихомирова дают нам возможность предположить, что Зубатов, зная повадки и страхи бывшего революционера, намеренно держал дистанцию от Совета, чтобы у того создавалось убеждение в самостоятельности рабочих. В письме же Бурцеву в 1906 г. Зубатов так описывает свою свое непродолжительное общение с Тихомировым: «Ко Л. А. (Тихомирову. — О. К.) я вынужден был обратиться за помощью тотчас  же, как только обнаружилось, что большие книги по рабочему профессиональному движению рабочие читают плохо и нуждаются в популярном и кратком изложении дела. Принял меня Л. А. весьма нерадушно: мое служебное положение его крайне шокировало. Но видя, что я его заинтересовал и как будто указал ему нечто новое, назвав Бернштейна и только что вышедших авторов по профессиональному рабочему движению (Рузье, Вигуру, Геркнер, Метен, Зомбарт и др.), я претерпел в интересах дела неприятное чувство при сношении с ним и после нескольких свиданий сдал ему рабочих, а его самого — Трепову». Данную реплику из письма я уже рассматривала в статье, посвященной непосредственно совместной работе Тихомирова и Зубатова. Отмечу лишь, что она вызывает сразу несколько вопросов.

Мог ли Зубатов «шокировать» Тихомирова? Разве Тихомиров не знал того, кто к нему пришел? Действительно ли Тихомиров узнал «нечто новое» по теории рабочего движения от начальника охранного отделения и Зубатов в этом вопросе был более компетентен? Но, оставив эти вопросы за скобками, читая письмо далее, обратим внимание на другую фразу: «Я все время держался в стороне, оберегая одной рукой рабочих от бестактности, а другой — примиряя Трепова с находимой ими интеллигенцией. В этом и вся моя провокация! В желании свести воедино рабочих, администрацию и  интеллигенцию! Последняя имела дело непосредственно с Треповым и меня вовсе не знала». Тихомиров действительно имел дело с Треповым. Он посетил его 5 марта 1902 г., о чем и сообщает подробно в своем дневнике. Инициатором встречи был сам Тихомиров. Он собирался выяснить «как правительство относится к рабочему делу», возможно, и для того, чтобы убедить себя в том, что это не полицейская провокация, а комплексная политика властей. Но, кроме чувства неопределенности, которое и без того постоянно преследовало бывшего революционера, эта встреча ничего ему не принесла: «Просидел полтора часа в  самой дружественной беседе с  Треповым. Человек милый, и я не заметил никакой разницы в наших взглядах. Рассказал, что он уже лет пять старается водворить справедливость в отношении рабочих. В конце концов он считает необходимым для этого организацию рабочих …. За это крепко стоит Великий Князь, а  в  СПб  — Муравьев и  Святополк-Мирский, но Витте против, Сипягин колеблется. Государь очень интересуется этим вопросом… Положение совершенно неопределенное».

Кроме статей Тихомирова, в своих докладных письмах в Департамент полиции Зубатов упоминает опубликованный в эти же дни в «Московских ведомостях» объемный текст (он был разбит на несколько номеров) Л. Н. Воронова «Свергнутый кумир», посвященный теории К. Маркса. Воронов придерживался умеренно-либеральных взглядов, как и профессор Озеров, полагал, что «очевидна настоятельная необходимость существенных реформ» в фабрично-заводской жизни, но путь насилия недопустим. Он указывал на преобладающий аграрный характер российской экономики, из чего выводил, что, «… если теория капитализма несостоятельна, .., даже в государствах Западной Европы, обладающих всеми условиями, необходимыми для развития капиталистического хозяйства, то совершенно невозможно придавать этой форме хозяйственной деятельности преобладающее значение в России».

«Малосознательные рабочие считали, что Александр II облагодетельствовал крестьян, освободив их от крепостной зависимости. Такую мысль им внушали зубатовцы. Эти же малосознательные рабочие решали, что и им может помочь царь, стоит только обратиться к нему с просьбой». Но очень часто рабочие понимали смысл создания рабочих кружков совершенно иначе. Например, зубатовец Т. Янченков заявлял: «Рабочие об отводе им помещений для собраний не станут спрашивать разрешения, ни в конторе, ни у хозяев, ни у станового пристава, а сами выберут подходящее место и будут там собираться. Прошло то время, когда были рабовладельцы и рабы, и когда рабы уподоблялись  пчелам и кормили своих господ задарма; теперь и рабы будут жить, как господа».

К этому ли стремилась московская администрация? Здесь самое время вспомнить о судьбе венков, возложенных к монументу Царя-Освободителя. По мысли Зубатова, они должны были быть переправлены в Петербург и депутацией рабочих возложены на могилу Александра II в Петропавловском соборе. Но и тут власти увидели что-то подозрительное и неблагонадежное. Заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев спешно шлет в Москву предупреждение: «По приказанию г. Директора, поспешаю покорнейше просить Ваше Высокоблагородие не отказать уведомить по телеграфу, в какой мере указания на намерение рабочих перевезти венки в Петербург справедливы, и  если такое намерение действительно существует, то благоволите принять меры к задержанию депутации, о порядке отправления которой со стороны Департамента полиции будут преподаны особые указания». После длительной чиновничьей проволочки (причем в это время рабочим сообщалось, что венки уже благополучно доставлены) их отвозит в Петербург в конце апреля не депутация рабочих, а ротмистр московского охранного отделения В. В. Ратко.

Сергей Васильевич Зубатов хотел, по его же словам, «дать… предметный урок» властям и фабрикантам — продемонстрировать покорность и управляемость рабочей массы при должном обращении с ней и при поддержке казаков и штыков. Вера в монархический идеал нуждалась в материальном подкреплении административным и военным ресурсом, чтобы газеты с гордостью смогли написать: «Велики и торжественны эти светлые минуты, когда на Руси раздается истинный голос Русского народа, и каждый раз, когда раздается он, — он свидетельствует о непрерывном единстве Царя и народа, под сенью Церкви Православной».

Советские исследователи выносили однозначный приговор зубатовским союзам: «…“либеральная” зубатовщина выступала как порождение полицейского произвола и великокняжеского самодурства. Здесь мы сталкиваемся с очередным проявлением кризиса абсолютистской государственной машины». Но так ли уж несправедливы эти суждения? В данном случае мы не должны поспешно обвинять советских историков в излишней идеологизированности и вынуждены прислушаться к их мнению. Действительно, неспособность монархии реагировать на изменения в обществе в полной мере проявила себя в «зубатовщине» и «гапоновщине», когда даже такие неполноценные, основанные на договоренности с властью формы рабочих союзов не только не выполнили своего прямого назначения — успокоения недовольства рабочих, но сами же выступили своего рода катализатором революционной ситуации 1905 года. Консервативная газета «Русское дело» открыто обвиняет Зубатова, Гапона и «одобрившего и благословившего» их Плеве, в «кровавых днях 9 и 10 января». Кто из них виноват более — вопрос риторический. Скорее всего, виновата неповоротливая, исторически изжившая себя государственная система, в недрах которой и зарождались такие нездоровые формы.