«Полицейский социализм» в России конца XIX — начала XX в. / О. Кононова

Традиционно под формулировкой «полицейский социализм» принято понимать систему действий, направленную на подавление рабочего движения с помощью комплекса полицейских мер, с одной стороны, и удовлетворения мелких «экономических» требований, с другой. Как правило, ассоциируют это понятие, прежде всего, с деятельностью начальника Московского охранного отделения, а с 1902 по 1903 гг. начальника Особого отдела Департамента Полиции С. В. Зубатова и его проектом по созданию подконтрольных охранительным органам рабочих союзов.

При изучении сохранившихся материалов министерства внутренних дел становится очевидным, что Зубатов не был оригинален в своих идеях. Хотя именно он попытался на практике абсолютизировать полицейский принцип, что можно сравнить, пожалуй, только лишь с полицейской утопией назначенного в 1905 г. начальником Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова (по его представлениям, гигантская разветвленная агентурная сеть, охватывающая все сферы жизнедеятельности оппозиционных сил любого толка, практически сросшаяся с оппозицией, есть гарантия сохранности государственного строя).

Зубатов перешел от слов к делу и даже нашел соратника в лице бывшего народовольца Л.А. Тихомирова, который сумел подвести теоретическую базу под действия полиции. Но, на самом деле, изначальная программа главы московского охранного отделения, подготовленная им в 1898 году, стоит в одном ряду с целым рядом очень схожих по своей сути документов-предложений, авторство которых принадлежит лицам, также, как и Зубатов, подчиненным Министерству внутренних дел. Они были вынуждены на местах решать актуальные практические задачи, связанные с проявлением недовольства со стороны рабочих, оставаясь при этом в рамках верноподданичества. В.К. Плеве в разговоре с общественным деятелем А.В. Погожевым так ставил вопрос: какие нужды трудящегося населения «возможно было бы устранить при сохранении существующего самодержавного строя». Собственно, этот тезис и обнаруживает себя в основе документов, о которых пойдет речь.

Юридическим основанием для «полицейского социализма» послужил циркуляр министерства внутренних дел от 12 августа 1897 г. «О борьбе со сходками и стачками», второй пункт которого предписывал полиции «установить самое строгое наблюдение за фабриками, заводами, мастерскими и местами расселения рабочих и своевременно доносить о проявлении тревожного настроения в рабочей среде, выясняя причины волнений и устраняя, по возможности, поводы к неудовольствию в тех случаях, когда рабочие имеют основание жаловаться на притеснения или несправедливость фабрикантов и фабричной администрации». В этом же циркуляре указывается и на опасность, исходящую со стороны «интеллигентов», членов «преступных сообществ», использующих для агитации рабочих «поводы к неудовольствию». Как решение проблемы предлагается модель, совмещающая в себе попечение (что ясно из приведенного п. 2) и надзор (подавление любого проявления недовольства, арест, высылка на родину либо в «отдаленные губернии»). Вот что сообщает по этому поводу сам Зубатов: «Целесообразность карательной части циркуляра министра внутренних дел от 12 августа (§§ 4 и 8) была московской администрацией скоро заподозрена, и все внимание было обращено на §§ 2 и 5 того же циркуляра…».

При отсутствии независимой законодательной власти «ручное» (циркулярное) управление имело большое значение. А соперничество между министерствами фактически определяло политику в стране. Речь идет, прежде всего, о министерствах финансов и внутренних дел, решающих вопросы, от которых зависела жизнеспособность империи. Но, несмотря на кажущиеся принципиальные противоречия, при ближайшем рассмотрении оба этих ведомства стояли на единой позиции агрессивного государственного вмешательства в экономическую и социальную жизнь страны ради сохранения государственной системы. В секретном циркуляре о мерах борьбы со стачками от 5 декабря 1895 г., разосланном фабричным инспекторам, министр финансов выражает уверенность в том, что в России «преобладает патриархальный склад отношений между хозяином и рабочим», который проявляется «в заботливости фабриканта о нуждах рабочих и служащих на его фабрике, в попечении и сохранении лада и согласия, в простоте и справедливости во взаимных отношениях». И далее: «В основе таких отношений лежит закон нравственный и христианские чувства». В такой ситуации, по мнению министра финансов, даже не надо «прибегать к применению писаного закона и принуждения». Действующего на тот момент министра финансов С.Ю. Витте трудно обвинить в отсутствии здравомыслия, но его личная логика и инициатива не могли себе позволить не подчиняться логике и границам дозволенности царского чиновника. Отметим и тот факт, что недоброжелатели «справа» именовали деятельность министра финансов «государственным социализмом».

Таким образом, соперничество между министрами имело не столько качественный характер, сколько сводилось к «переделу» сфер влияния при дворе. И это в полной мере отражалось на рабочем вопросе. Как справедливо заметил П. Б. Струве по поводу возникшей в 1902 г. инициативы министерства финансов пересмотреть законодательно отношение к стачкам, «не классовые интересы фабрикантов, а интересы управления в лице фабричной инспекции, поставленной лицом к лицу с растущим и усложняющимся рабочим движением, вынудили подумать об отмене наказания за стачки».

Но это произошло позже. В 1880–1890-е гг. речи об этом не шло. И, несмотря на личный энтузиазм и благие намерения отдельных инспекторов, действия фабричной инспекции как органа в целом очень скоро после учреждения (в 1882 г.) начинают приобретать полицейские черты. (Точно также, как министерство народного просвещения в борьбе со студенческими волнениями превратилось в «филиал отделения департамента полиции»). На неоднозначность, «двойственность» своего положения не раз указывали сами инспектора. В чем заключались их прямые обязанности? В охранении порядка или в содействии рабочим в решении договорных отношений с хозяином? Надзор и попечение — основа, на которой выстраивалась царская политика, сводила действия разных структур к одному «общему знаменателю».

Правительство, прежде всего, было озабочено «поддержанием дисциплины и авторитета фабриканта», т. е. соблюдением иерархии. На заседании Государственного Совета в 1886 г. было отмечено, что созданная в 1882 г инспекция, «хотя и состоит в ведомстве Министерства финансов, но исполняет чисто полицейские обязанности…» и представляет из себя «готовый уже кадр специально фабричной полиции».

Данные уточнения необходимы для понимания природы зарождения программ попечительной политики в отношении рабочих, обусловленных не столько талантливым администрированием тех или иных чиновников, сколько идейными основаниями российской монархии и границами допустимого/недопустимого в деятельности ее представителей. Итак, говоря о проектах решения рабочего вопроса административными методами, мы можем выделить принцип, обозначенный (и, тем самым, узаконенный) в циркуляре МВД от 12 августа 1897 года. Прежде всего, это разделение программы действий на два плана. Первый — рассматривающий меры охранительные, репрессивные, усиливающие контроль над фабричными округами, которые доходят порой до предложения прямого применения физической силы. И второй — устранение (и здесь каждый автор имел какое-то свое видение данного процесса) причин для недовольства рабочих. При этом под «устранением причин» понималось, прежде всего, то, что теоретически было возможно устранить, не выходя за рамки допустимого, при самодержавном строе и политике протекционизма, проводимой министерством финансов, а не то, что устранению действительно подлежало.

Весной 1898 г. Зубатов пишет докладную записку московскому обер-полицмейстеру Д.Ф. Трепову, в которой найдет большое сочувствие и поддержку, а тот, в свою очередь, внеся некоторые коррективы, за своей подписью отправляет ее генерал-губернатору Москвы вел кн. Сергею Александровичу. В историографии именно эта записка считается программным документом «полицейского социализма». В Записке указана потенциальная и очень близкая угроза государственному строю, а именно, социал-демократия и массовое рабочее движение, а также сформулированы основные принципы стратегии и тактики по защите монархии. По мнению Зубатова, «русские революционеры, следуя примеру немецкой социал-демократии, занялись непрерывной агитацией среди рабочих, «на почве мелких нужд и требований».

Стоит сразу отметить общее для всех документов «полицейского социализма» умышленное понижение остроты существующих на промышленных предприятиях проблем (ставится акцент на несущественность требований). «Причина успеха бастующих кроется в отсутствии предусмотрительности со стороны надлежащих чинов и ведомств…», а именно — «непопечительности», в связи с чем правительству приходится идти на «уступки» рабочим, что, в свою очередь, «пагубно», т. к. (и здесь Зубатов дает абсолютно социал-демократические формулировки) «успех в борьбе приносит с собой рабочему веру в свои силы и научает его практическим приемам борьбы; подготовляет и выдвигает из толпы способных инициаторов; убеждает рабочего на практике в возможности и полезности объединения и вообще коллективных действий, … на почве местной борьбы развивается сознание солидарности своих интересов с интересами других рабочих…». Первое необходимое условие для противостояния нарастанию рабочего движения — это «усовершенствование деятельности соответственных органов».

Зубатов очень часто использует слово «законность». Что он под этим подразумевает? Расколоть идеологически толпу, пообещав «законный исход», т. е. решение сверху. Признавая тот факт, что «работодатель часто не может примириться с мыслью о равноправии договаривающихся сторон», Зубатов предупреждает о политическом вреде такой ситуации. И у рабочего должна существовать возможность подать ходатайство и надеяться на его рассмотрение. Но тут же напоминает, что «отношения между нанимателями и рабочими … никоим образом не могут избежать и строгого полицейского надзора».

Таким образом мы видим, что основной принцип «полицейского социализма» сводится даже не к тому, чтобы выполнить утилитарную задачу — обезвредить влияние революционеров, а и в значительной мере к готовности принять на себя ответственность за ту или иную сферу жизни общества, к которой непосредственно полиция не должна иметь отношения при наличии осознанного поведения индивидов. Выполнить политическую и морально-этическую миссию по урегулированию тех или иных отношений, то, что Николай I символически изобразил в виде белого платка, поданного начальнику сформированного III Отделения А. Х. Бенкендорфу, в известной полулегендарной истории.

Записка Зубатова датирована апрелем 1898 г. Но месяцем ранее, в марте, помощник шефа жандармов генерал А. И. Пантелеев по итогам поездки по Владимирской, Ярославской и Костромской губерний составляет докладную записку, в которой не ограничивается перечислением фактов, а предлагает программу действий для предупреждения массовых волнений на заводах и фабриках. Также, как и Зубатов, Пантелеев видит опасность в увлечении рабочих революционными идеями, которые быстро распространяются из-за реально существующей несправедливости со стороны хозяев предприятий: «В эксплуатации рабочих фабрикантами, когда последние, получая громадную прибыль, мало оплачивают рабочий труд и притом, за редким исключением, ничего не делают для улучшения быта рабочих и их семейств, кроется, главным образом, причина волнений и забастовок, повторяющихся все чаще и чаще». Пантелеев предлагает решать проблему, действуя в двух направлениях. Во-первых, принципиально улучшить условия труда и быт рабочих (увеличение зарплаты, содержание в должном санитарном порядке фабричных корпусов, содержание в чистоте казарменных помещений, исправная работа больниц и роддомов, открытие торговых лавочек, бань, пенсионных касс и др.). Кроме этого, по мнению Пантелеева, необходимо повышать культурный уровень рабочего (устройство фабричных школ, открытие столовых и чайных, читален и т. п.). И, во-вторых, жестко подавлять любые беспорядки и волнения. Для этого автор записки предлагает учредить специальную вооруженную фабричную полицию, которая «могла бы не только предупреждать вторжение на фабрики зловредного элемента и следить за духом и настроением рабочих, но авторитетом своим успокаивать последних, давая им надлежащее разъяснение и указание, а также подавлять в случае надобности и вооруженной силой волнения и беспорядки между рабочими при самом их возникновении».

Кроме фабричной полиции, предполагалось также наличие жандармского пункта в каждом фабричном центре. Этот документ представляет собой яркий пример попечительной тактики, и хронологически он является первым, формулирующим принцип «полицейского социализма». Записка Пантелеева не имела далеко идущих последствий. Она вызвала резко негативную реакцию со стороны Министерства финансов. В ответ на записку Пантелеева министр финансов С.Ю. Витте, в частности, заявил, что, «идя … по пути социалистических доктрин, правительство наше может превратить живые промышленные заведения в насильственно созданные, за счет имущих классов, мертвые богадельные учреждения…». Любопытно отметить, что за, казалось бы, справедливыми словами министра финансов о том, что компетенция полиции не должна распространяться на «внутреннее содержание, бытовой склад, нравственные стороны, экономические отношения», на которые влияют «глубокие и сложные факторы», и о бессмысленности попыток «привить населению любовь к просвещению, или укрепить в нем нравственные чувства через посредство полиции, через воздействие ее на семью и общество», за всем этим кроется другая, менее высокопарная мысль. И, даже не кроется, а со всей ясностью формулируется: «Созидательная, бытоустроительная работа, органические реформы в жизни совершаются иными способами, иными учреждениями и органами, хотя бы они и носили некоторые черты полицейского характера в широком значении этого слова».

Говоря о непригодности полицейских методов для воспитания нравственности и просвещения народа, глава ведомства подразумевал не сами методы, а структуры, подчиненные МВД, которые, по его опасениям, могли сузить сферу полномочий ведомства финансового. Пантелеев не имел таких влиятельных покровителей, которые были в Москве у Зубатова (Трепов и вел. кн. Сергей Александрович), и сделанные им выводы нашли свое отражение лишь на бумаге. Особое Совещание под председательством Победоносцева постановило, что Записка «излагает ряд беглых и субъективных впечатлений, не во всем обоснованных на положительных данных» и что «… едва ли можно признать произвольное заключение, что фабрично-заводские рабочие находятся в столь бедственном положении, что требуется немедленное принятие чрезвычайных мер...».

Кроме Пантелеева и Зубатова, об особой опеке над рабочими также писали граф П. П. Шувалов (градоначальник Одессы) в 1899 г., несколькими годами позже, в 1901 г., обширнейший документ подготовил министр внутренних дел Д. С. Сипягин, в этом же году в докладной Записке высказал свои соображения по данному вопросу шеф жандармов князь П. Д. Святополк-Мирский. Одесский градоначальник так же, как и предшественники, начинает свою «программу» с попытки объяснить механизм воздействия революционной агитации на рабочих. Он указывает на осведомленность революционеров относительно «духовных и материальных нужд» рабочего и говорит о необходимости отнять «почву у агитатора», а не просто ликвидировать, изымая его из рабочей среды. Пожалуй, он наиболее близок в этой части своих взглядов к Зубатову, Шувалов полагает, что радикальное «удаление» агитаторов даже вредно, т. к. может спровоцировать усиление недовольства и видел решение в удовлетворении культурных запросов — в возможности получения образовании, создании доступных школ, сокращении рабочего дня для высвобождения времени на образование и т. д. Но полицейская сторона дела и тут не была оставлена без внимания. Например, книги должны быть исключительно соответствующие благонамеренным целям, те, которые могут «открыть более широкие горизонт рабочему, нежели запрещенная литература».

В 1899 г. Государственный совет поставил перед министром внутренних дел Сипягиным вопрос о соответствии полицейского надзора на фабриках сложившейся ситуации. Сипягин исследовал особенности поставки полицейского надзора за рабочими. (Записка важна еще и тем, что раскрывает действительное положение дел не только на промышленных предприятиях, но и в надзорных органах). Наравне с выявленными недостатками в работе полиции (это и низкий заработок, и неполноценность культурного развития низших чинов полиции, и их тесная, даже родственная, связь с рабочими) его внимание уделено фабричной жизни в целом. Сипягин, пожалуй, как никто другой, подробно, буквально по пунктам расписал «социал-полицейскую» программу, где стоят рядом такие мероприятия, как: уравнивание рабочего времени для однотипных предприятий, для них же — фиксированный заработок, усиление уголовной ответственности фабрикантов, обеспечение доступа к обучению для детей рабочих за счет фабрик, сокращение рабочего дня, строгое следование санитарным нормам (он предполагал следить даже за состоянием частных съемных жилищ, в которых обитают рабочие). Все это Сипягин называет «благожелательной опекой». Для достижения результата он предлагает провести реформирование полиции с целью усиления силового преследования стачечников, организации арестных помещений на промышленных предприятиях. Понимание закона и законности (Сипягин употребляет эти термины в связи с развитием фабричного законодательства, которое он поддерживал) схоже с пониманием Зубатова. Законность — «твердо взять все в свои руки». Нельзя бросать рабочих на произвол «слепой экономической игры» и необходимо «дать им в полной мере почувствовать твердую, но вполне беспристрастную и справедливую опеку».

В 1901 же году расследование петербургских стачек было возложено на помощника шефа жандармов кн. Святополк-Мирского. Главную причину, как и все, он видит в агитации и, как и все, признает наличие объективных причин, способствующих успехам революционеров: «…я не могу не отметить, что в самой жизни рабочих есть немало условий, облегчающих пропагандистам их разрушительную деятельность». Рассуждая о «просветительских учреждениях», он отмечает очень важную вещь, проговаривает то, что другие или не замечали, или не хотели замечать: «Из добродушного русского парня выработался своеобразный тип полуграмотного интеллигента, почитающего своим долгом порицать религию и семью, пренебрегать законом, не повиноваться власти и глумиться над ней». Получается, дело не только в «мелких нуждах и требованиях», но и в каких-то ментальных изменениях. Святополк-Мирский предлагает создать для рабочих «правильно организованные библиотеки», издавать специальную газету — поставить под контроль получаемую рабочими информацию, т. к. интерес к чтению «развился у мастеровых не пропорционально тому печатному материалу, который находится в их распоряжении». При этом он так же, как и Зубатов, и Пантелеев, говорит о необходимости обращать внимание на «просьбы и заявления» мастеровых, принимать живое участие в их проблемах.

Обращает на себя внимание тот факт, что именно министерство внутренних дел, в связи с выполнением своей главной задачи — охранением государственного порядка, было более озабоченно решением насущных проблем рабочих, нежели финансовое ведомство. Еще в 1886 г. помощник начальника Московского губернского жандармского управления в Богородском и Дмитровском уездах ротмистр И. П. Васильев старался привлечь внимание своего начальника Н. А. Середы к фабричным проблемам, источником которых он видел ни много ни мало, а «паука-хозяина»: «Имея возможность близко наблюдать жизнь фабричного рабочего, я мало нахожу разницы в его положении и положении бывшего крепостного: те же лишения, та же нужда, то же угнетение прав человека, то же презрение к его духовным потребностям; в одном случае человек был вьючным животным, в другом — он бессмысленная машина, мало чем отличающаяся от станка, у которого работает; прежде личность оскорблялась во имя права сильного и протест был немыслим во имя того же права, теперь личность оскорбляется тоже во имя права сильного, потому что богатого, и протест немыслим в виду перспективы потерять место и умереть с голоду…».

Примечательно, что Васильев вообще ни в чем не винит рабочих. И его заботят не только их материальные потребности, но и духовные. И вот тут, по его мнению, «были бы вполне уместны и некоторые репрессивные меры». Но не в отношении рабочих, а в отношении фабрикантов. «Ученье — свет, а неученье — тьма, говорит народная мудрость, а развитой работник в часы досуга, конечно, предпочтет театр кабаку, а библиотеку — орлянке», — подытоживает свой доклад помощник начальника Московского ГЖУ.

В основе «полицейского социализма» лежат, как уже отмечалось выше, попытки решить утилитарные задачи, которые капиталистическая реальность ставила перед царскими чиновниками. Любопытно отметить, что к 1847 г. чиновничий аппарат Российской Империи увеличился в 4 раза по сравнению с концом XVIII в. и составил 61 548 человек. А к концу XIX в. его численность еще резко возросла. Причем важно то, что половину от всех чиновников составляли служащие МВД и Министерства юстиции. Эти данные по динамике аппарата служат наглядным свидетельством того, в каком направлении был устремлен политический вектор. Из доклада уже упомянутого Сипягина мы узнаем, что агентов, внедренных в рабочую среду, было такое количество (от жандармских управлений, от полиции, нанятые лично хозяином за свой счет, «расторопные городовые»), что бывали случаи, когда один агент задерживал другого. Безусловно, существовал и теоретический контекст, в рамки которого «полицейский социализм» оказался органично вписан, но, конечно, у нас нет никаких оснований утверждать, что чины МВД изучали какие-либо тексты социально-политической или экономической направленности, имевшие хождение в то время. (В данном случае Зубатов представляет собой исключение). Скорее всего, как зачастую это случается, это были «идеи…, которые носятся в воздухе».

И здесь, во-первых, речь идет об утопическом представлении о надклассовости монархии, а, во-вторых, о принципах устройства полицейского государства. Зачастую идеи полицеистов кажутся схожими с либеральными. Например, понимание государства как союза людей. Но — принуждение является основой такого союза и предполагаемого блага. Как писал в XVII в. российский философ хорватского происхождения Ю. Крижанич: «…уряд кралев есть людство чинить блаженно». Он высказывал мнение, что забота власти должна распространяться даже на спасение душ своих подданных. Если обратиться к российской практике, то мы увидим, что в этом направлении она и двигалась. Вплоть до начала XX в.

Обращаясь в данном контексте к восприятию экономических процессов, можно вспомнить дьяка посольского приказа И. Посошкова (XVII в.) и его труд «О скудости и богатстве», в котором утверждалось, что «благосостояние народа» возможно при строгой внутренней регламентации экономических отношений. И мы видим, что Сипягин говорит, практически, о том же самом. Но необходимо видеть большой разрыв между теорией и практикой, желаемым и властным, государственным и действительным. Так, если, например, теоретик права камералист Йосеф Зонненфельс, говоря о балансе экономического положения в обществе, а именно о том, что нельзя допускать выдвижения какой — либо одной «корпорации», преследует те самые цели «союза людей и общих целей», т. е. целостности общества, то аппарат самодержавной России образца 19 в. был вынужден, как уже говорилось, решать утилитарную задачу по сохранению самого себя. И вероятность наличия в головах царских чиновников высоких идеалов мы можем только предполагать. Ну и конечно, стоит обратить внимание на значительный временной разрыв — авторов приведенных цитат и Россию, о которой мы говорим, разделяют 100–200 лет.

В случае с Зубатовым мы также можем проследить прямое влияние идей катедер-социализма. В юности на него оказал сильное влияние публицист, редактор «Русской мысли», «рыцарь конституционной идеи» В. А. Гольцев. «Явился ко мне г. Зубатов и произвел приятное впечатление. Он брал книги, возвращал их, получал другие. Иногда он оставался на короткое время и высказывал печальные мысли о современном положении вещей. Я утешал его…», — так описывает сам Гольцев их общение.

Какие же книги изучала будущая легенда политического сыска? Речь идет о Лоренце фон Штейне, родоначальнике понятия «социальное государство», и катедер-социалисте Адольфе Вагнере, стороннике государственно-христианской версии социалистического учения. Оба автора отстаивали позицию взаимозависимости всех членов общества, всех его социальных страт. Из чего следовало, что насильственные методы не применимы для развития, т. к. насилие над одним повлечет неизбежный ущерб для другого. Государство, и только оно, должно осуществлять экономический и общественный прогресс. В таком случае оно будет именоваться социальным. Вагнер писал о том, что рабочий класс должен быть полностью интегрирован в государство. Зубатов, как мы знаем, по-своему воспримет эти идеи, учитывая российскую действительность. Гольцев прямо называл себя учеником Лоренца фон Штейна. Кроме этого, как утверждает биограф Гольцева, «не менее отвечали настроениям В. А. (Гольцева — О. К.) и социально-правовые воззрения Вагнера, с тенденциями государственного социализма». Очевидно, что Виктор Александрович и познакомил юношу Зубатова с идеей надклассовой роли государства. Будущее сотрудничество начальника Московского охранного отделения с Л. А. Тихомировым, который попытался «переформатировать» эту теорию под русское самодержавие, лишний раз указывает на близость Зубатову этой концепции. Говоря о духе социалистических идей, будет уместно привести слова Кропоткина из его книги «Речи бунтовщика», в которой он рассуждает в т. ч. и о популярности социалистических идей в Европе. Но не самого социализма. Кропоткин разоблачает буржуазный социализм, т. е. социализм как политический ход, а не принцип (как в свое время поступили с республиканской идеей): «Все, вплоть до носителей клобука и рясы, заняты этим». И если в Европе буржуазное общество откликалось таким образом на социальные вопросы, выдвинутые временем, то и в России, в соответствии с ее политической монархическо-полицейской действительностью, социалистические идеи преломлялись и приобретали такой искаженный вид и смысл.

Само словосочетание «полицейский социализм» стало популярным, вероятнее всего, благодаря работе М. Г. Лунца (Григорьевского) «Полицейский социализм в России (Зубатовщина)», опубликованной в 1906 г. (на страницах оппозиционной прессы, такой, как «Искра», «Революционная Россия», «Освобождение» и др. мы встречаемся исключительно с презрительным наименованием «зубатовщина»). Михаил Григорьевич Лунц, по образованию юрист, ученик профессора А.И. Чупрова, по своим общественно-политическим взглядам марксист, занимался исследованием фабричного законодательства. Какой же смысл он вкладывал в формулировку «полицейский социализм»? В статье «Фабричное законодательство в России», вышедшей также в 1906 г. в журнале «Образование», Лунц представляет «полицейский социализм» как некий рубеж, предел возможного полицейского воздействия на рабочих, «дальше этого некуда было идти». Очевидно, речь идет о монархических ресурсах. Раскрывая  абсурдность используемых государством методов, Михаил Григорьевич поясняет и смысл используемого им термина, который стал синонимом «зубатовщины», хотя и вмещает в себя большее содержание, по замыслу Лунца: «Очевидно, что борьба во имя полицейских интересов с устройством крупных фабрик в столицах или городах равносильна борьбе с крупной промышленностью, являющейся неизбежным результатом капиталистического развития и потому обречена на полное бесплодие. Но полицейскому государству — «море по колено». Рабочие, скопленные в городах, бунтуют и представляют опасность для бюрократического правительства, следовательно, не надо допускать насаждения крупной промышленности в городских центрах, и тогда водворится мир и тишина на благо самовластной бюрократии. Как ни невероятно подобное практическое заключение, подобный шаг полицейской социальной политики, но он был сделан и не более не менее как в… 1905 году…». Далее автор приводит конкретные примеры как со стороны действий и высказываний финансового ведомства, так и приоритеты, отраженные в фабричных законах, коротко сводившиеся к полицейско-охранительному знаменателю. Но нам, в данном случае, важно понимание Лунцем «социализма» как «социальной политики», которая, как показывает практика, и о чем мы уже говорили выше, может проводится в интересах правящей элиты, а именно, ее стабильности и сохранения.

Таким образом, становится ясно, что термин «полицейский социализм» может быть применим ко всем означенным нами программам, и в данном случае «социализм» не должен пониматься в узком смысле этого слова (как учение об определенном общественном строе), и даже не должен сводится к обозначению действий Зубатова по организации т. н. «Обществ», возглавляемых «Советами», т. к., по сути, ключевое слово здесь не «Советы», а «контроль» или «охранение», как пишет Лунц, это были «социальные» полицейские методы.

В 1917 г. в журнале «Былое» была опубликована рукопись Зубатова, написанная им в 1913 г. в ответ на публикацию книги А. Морского (В. И. фон Штейн) «Зубатовщина» (редакция «Былого» объясняет несвоевременную публикацию этой статьи запретом Департамента Полиции). Так или иначе, статья является попыткой автора оправдать провал собственных опытов «неприязнью» со стороны министерства финансов и фабрикантов и представить свой проект чем-то вроде психологического сеанса, где ключевыми понятиями являются «доброжелательность» и «доверие», необходимые условия для успокоения масс. В этой связи Зубатов высказывает крайнее несогласие с применением к своей деятельности названия «полицейский социализм»: «Собственно краеугольным камнем и особенностью «пресловутой зубатовщины» являлся моральный вопрос о доверии к рабочей массе, а не какая-либо экономическая система. Наименование ее «полицейским социализмом» лишено всякого смысла. С социализмом она боролась, защищая принципы частной собственности в экономической жизни страны, и экономической ее программой был прогрессирующий капитализм, осуществляющийся в формах все более культурных и демократических (почему-то кажущихся нашим российским капиталистам «антикапиталистическими»). Полицейские меры, как чисто внешние, опять-таки ее не занимали, ибо она искала такой почвы для решения вопроса, где бы все умиротворялось само собой, без внешнего принуждения».

Трудно сказать, в какой степени в данном случае Зубатов лицемерит, рассуждая с такой наивностью. Благие намерения были присущи всем социал-полицейским «программам». (Остается, все же, вопрос — для кого благо? Как отмечает Лунц, «если бы законодатель заботился о благе рабочих, а не об ограждении правительства от рабочих, то как можно было бы примирить одновременно применение двух радикально противоположных мер — фабричного «покровительства» и репрессий!». Следовательно, на наш взгляд, некорректно использовать тезис о желании улучшения быта фабрично-заводских рабочих для исторического оправдания «зубатовщины» и ее подобий. Методы, предлагаемые ими, не перестают от этого быть полицейскими. И здесь уже не столь принципиально, будет это организация библиотеки и параллельно отрядов фабричной полиции или Совета рабочих, подконтрольного охранному отделению и обер-полицмейстеру.

Драматические события 1905 года, к которым царское правительство оказалось совершенно не готово, позволяют нам предположить, что главным оппонентом «полицейскому государству» являлся сам человек и его интересы. То, что мы назвали бы сейчас «гражданским обществом», под которым Гегель понимал опосредованную трудом систему интересов, базирующихся на собственности и равенстве. (В контексте российской истории рубежа XIX–XX вв. собственностью рабочих был, прежде всего, их труд). Почва для освободительного движения готовилась внутри самого общества и проконтролировать этот процесс государство не могло. По сути дела, попытка такого контроля была утопией. Для того чтобы она работала, у индивида должны отсутствовать потребности и запросы. И, в первую очередь, духовные. Как точно заметил один из исследователей феномена полицейского государства А. В. Корнев, «по сути, это коммунистические идеи наизнанку». Регламентация есть, а изобилия или хотя бы решения проблем нет. Дореформенный крепостной крестьянин не мог рассчитывать на собственные возможности, которых у него не было, все «социальные гарантии» полностью зависели от царя и помещика. Практика солидарности не была возможна именно в силу политических причин. После отмены крепостного права государство продолжает использовать старые схемы — ведь несмотря на важнейшие реформы, проведенные в 1860-х гг., форма правления не изменилась и являлась как бы сама по себе ценностью. Промышленные предприятия походили по своему устройству на помещичью вотчину. А жизнь бывшего крепостного, как и его сознание, что абсолютно правильно заметил Святополк-Мирский (см. выше), претерпели радикальные изменения. Устойчивая вера во всесильность государственной власти, способность чиновников держать под контролем настроения в обществе и сверху, «за народ», устанавливать принципы его жизнедеятельности, к сожалению, свойственны нашему менталитету до сих пор. И мнение о том, что причиной социального краха явился не недостаток самостоятельности, а, наоборот, недостаток надзора — не редкость.

Приведу цитату из современной монографии, посвященной исследованию причин и событий первой русской революции: «Однако легальное «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», создание которого началось весной 1903 г. при участии только что окончившего Санкт-Петербургскую духовную академию священника Г.А. Гапона, не только сохранилось, но и выросло. А когда Зубатов, возглавивший к тому времени Особый отдел Департамента полиции, оставил службу, это «Собрание», или, как называли зубатовские сообщества, легализация, оказалось почти без всякого властного присмотра. Последствия сказались 9 января 1905 г.».

Но также неправильно было бы полагать, что именно деятельность Зубатова, практика полицейского социализма привели к революции 1905 г. Попытка удержать живое движение между присмотром за соблюдением санитарных норм и «сомкнутым конным строем» изначально была обречена на провал. Закон о старостах, подготовленный Витте и принятый в 1903 г., попытался, как обычно, вместить в себя выборные начала (в самом минимальном и урезанном формате) и полицейские принципы контроля. Это был, пожалуй, последний принятый документ, предшествовавший 1905 г. Но и он, как и все, что делалось ранее, не мог остановить волну нараставшего гражданского самосознания и ответного государственной политике желания брать на себя ответственность уже не только за себя или свою корпорацию, но и за государство в целом. Власти наивно верили в то, что столкновения на почве капиталистического производства есть что-то противоестественное. После проведенных в 1860-е гг. реформ, ситуация в стране требовала коренного пересмотра многих, прежде всего, этических норм, принятых в российском обществе. Формировавшаяся в течение нескольких сотен лет привычка воспринимать большую часть представителей населения как людей несамостоятельных теперь не соответствовала не только глобально историческому моменту, но низводила масштаб столь важного реформирования практически к нулю. Обессмысливала его. В такой ситуации вера в возможность «охранить» патриархальный уклад на уровне государственной политики, могла сыграть только роковую роль.

«В рабочих … по-прежнему видели лишь одушевленный придаток машин и других средств производства, обреченный на полную зависимость от любых прихотей начальства», — в глазах власть имущих мужик продолжал оставаться мужиком и не становился гражданином. При любой непонятной ситуации государство хваталось за привычные репрессивные методы, не учитывая происходящие в обществе изменения.

Важно отметить, что позицию власти как единого целого отдельные ее представители могли не то чтобы не разделять, но иметь критическое к ней отношение, и для нас такие свидетельства особенно ценны: «Нет, не отмена крепостной зависимости крестьян, сколь ни велико это дело, составляет главную грань между настоящим и прошлым. Падение крепостной зависимости духа — вот что их разделяет. Взгляды и понятия изменились. Сила тяготения к центральному солнцу власти уменьшилась. Каждый начинает смотреть на самого себя, как на самостоятельную единицу. Вполне ясного сознания еще нет; уменья и подготовки еще менее, но повеяло ветром, который со временем сметет противопоставляемые ему преграды. Вопрос в том, сметет ли он только дряблое и отжившее или усилится до бури, которая поломает и живое. Зависит от правильности наблюдений и взгляда в Зимнем дворце». Эта запись в дневнике графа П. А. Валуева сделана еще в 1866 году.