Сталин и языкознание: политический смысл лингвистической дискуссии 1950 года / А.В. Никандров

Загадочная дискуссия

Знаменитая «свободная дискуссия по вопросам языкознания» 1950 г. — это скорее феерия, чем просто дискуссия по типу философской и иных, проводившихся в конце 40-х гг. под руководством партийных чиновников от идеологии без прямого участия Сталина. Впервые после долгого «теоретического молчания» глава государства и одновременно действующий классик марксизма выступил не с речью-текстом, как он это часто делал, но с крупной работой, и посвященной при этом не международному положению, не задачам правительства, не итогам прошедшей войны, не вопросам теории партийного строительства и т. п., но — совершенно неожиданной теме: проблемам языкознания.

Последнее крупное теоретическое выступление Сталина состоялось в 1939 г. В выступлениях на XVIII съезде партии им был выдвинут ряд важнейших идейных и доктринальных инноваций; этому предшествовал выход «Краткого курса истории ВКП(б)» (1938) и каскад мероприятий по разъяснению значения и введению определенной системы норм, связанных с постановкой правильного метода знакомства и работы с этой книгой, своего рода «Res gestae».

Понятно, что с 1939 г. вождь Советского государства был вынужден отдавать все силы мировой политике — было не до развития теории. Все выступления и действия Сталина, касающиеся теории и идеологии, если вести речь о периоде 1939–1949 гг., не являлись крупномасштабными и носили эпизодический характер. И вдруг — мощное выступление, с необыкновенным антуражем, и…по вопросам языкознания. Не очень-то, кажется на первый взгляд, своевременная, да и не самая марксистская тема…

Вот в 1952 г. Сталин выступил по абсолютно актуальной и совершенно предсказуемой проблеме — политической экономии социализма (что было также связано с проведением знаменитой экономической дискуссии 1951 г., имеющей, правда, долгую предысторию). Тут и вопросов нет относительно важности и своевременности, ведь к этому времени никакой политической экономии социализма попросту не было, и озабоченность вождя ее созданием всецело понятна: государству, как бы построенному на марксистских теоретических основах, сложно обойтись без марксистской концептуальной базы (или хотя бы системы квазимарксистских построений) в сфере экономики.

Но языкознание? Какие тут в принципе могли быть острые, неотложные проблемы? Настолько неотложные и настолько «кардинальные», что сам Сталин, глава Советской сверхдержавы и советского же мирового блока («социалистического лагеря»), возглавил и провел каскад мероприятий, целую кампанию, увенчавшуюся выходом его работ, свидетельствующих также и о том, что ему пришлось овладеть базовыми знаниями по языкознанию? Что же подвигло его на столь масштабные и многотрудные действия? Неужели для достижения тех целей, которые были им поставлены, не было достаточно обычных идеологических алгоритмов тех лет и тогдашних деятелей «идейного фронта»?

А какая ситуация была в советском языкознании к тому времени? Коротко говоря, не самая идеальная, немного тревожная, но в меру: языкознание, как и всякая наука в ту эпоху, находилось под идейным диктатом марксизма-ленинизма как партийно-государственной доктринально-догматической системы, в данном случае принявшей облик «нового учения о языке» академика Н. Я. Марра, претендующего считаться и быть «марксизмом в языкознании», и вполне серьезно считавшегося им, несмотря на все свои казусы и парадоксы. Марр первым объемно поставил вопрос о «марксистской лингвистике». Теоретические изыскания Марра; его открытия, равно как и то, что за открытия выдавалось; выводы, как и то, что выдавалось за обоснованные выводы, — все это представляет собой уникальный случай «трагедии теории» и трагедии ученого. Его необычные, во многом прорывные прозрения, перемешанные с необоснованными и заведомо нелепыми (зато обычно политически корректными) догадками и тезисами, которым присваивался статус истин теории, став «политическими истинами», утратили и смысл, и научную силу, превратившись в объект или бездумного преклонения и веры, или скрытых насмешек и обвинений в сумасшествии и пр. Теория, точнее, совокупность ряда смелых и интересных, но практически недоказуемых (за редкими исключениями) гипотез, концептуальных разворотов и находок, многие из которых совершенно справедливо следует именовать талантливыми и даже гениальными, иные же — с той же степенью справедливости — безумными (без всяких эвфемизмов, но ведь в науке нередко именно безумные гипотезы, подвергнутые критике, вдохновляют на неожиданные открытия), с подачи самого ученого, была довольно-таки грубо (а по-другому и не получилось бы) подстроена под марксизм, втащена в марксизм, насильно обряжена в марксистские облачения. Став «политико-лингвистической», она приобрела гротескный вид, для осуществления «аракчеевского режима» в языкознании не очень-то подходящий. И это еще без учета крайне усложненного, нескладного языка самих произведений Марра, как будто с огромным трудом переводившего с «ручного» языка древнейшего проточеловечества, иногда сбиваясь в бессвязную речь.

Перевод «яфетической теории» в марксистско-ленинский формат и превращение ее в «новое учение о языке» (если выражаться по-марровски, то «новое учение об языке по яфетической теории») значительно «деформировали» и без того не самую стройную теорию. Проблемы, ставившиеся Марром и получавшие оригинальное (хотя и не всегда научное) разрешение, не могли более решаться в собственном ключе теории, ибо она, разбиваясь, превращалась в комплекс квазимарксистских принципов (язык — сугубо классовый феномен, часть надстройки; национальный, общенародный язык есть фикция, и др.). Научный поиск заменялся политическим доктринерством, гипотезы становились догмами. Учение, вглядывающееся в глубины седой древности человечества, созерцающее «зарю самоочеловечившегося зверя, уже разумного и говорящего или по пути к овладению языком и разумом», особого отношения к марксизму (да и к политике) не имевшее, получив статус «марксизма в языкознании», — это учение заявило о претензиях стать руководящей методологией и совокупностью установок для советских лингвистов, и в какой-то мере таковой стало.

Можно ли назвать ли это триумфом учения? Марр был личностью яркой, необычной своей углубленностью в палеонтологические языковые изыскания; помимо прочего, обладал способностью зажигать в других интерес к собственным изысканиям и прозрениям. И при этом — не терпел пререканий, широко пользовался «административным ресурсом» для «пробивания» своих идей. Язык был для него неким богом, которому он был призван служить и тайну которого должен был разгадать. И, как жрецу этого бога, ему было многое позволено. Портрет Марра рисует его ученица и поклонница О. М. Фрейденберг: «Марр был сделан из стекла и экспонировал себя сам как образец благороднейшей открытости, как редкий случай осуществлявшейся нормы, задуманной для подлинного человека. Ему можно было говорить все, что угодно, и держаться с ним максимально просто, потому что естественнее, чем Марр, уже не было человека. Но это естество Марра отдавало еще и колоритом, чем-то в корне анти-буржуазным…»; «Он не был мыслителем; обнаженная идея была ему чужда. Он не был “интересным человеком” или глубокой личностью, и едва ли с ним можно было говорить на общие и широкие темы. Но это был человек великой умственной страсти. Он весь, с совершенно исчерпывающей силой, был отдан единой творческой мысли — только одной своей теории. Бодрствование — была стихия Марра. Он умственно работал весь день и почти всю ночь; сон едва его касался, забвение ему не было знакомо»; «…Я прекрасно понимаю, что он, как творец сосредоточен только на яфетизме. Ему не нужно ничего, кроме слепого последованья его теории: в этом его красота как основоположителя. Не поймите меня банально: да, слепота ему мила, самостоятельность докучна, и ему нужно удобренье, покорная и восторженная стихия сектантства и фанатизма; ему нужен лишь он сам, он в учениках, он в матерьяле, он в методе. Гений — это конденсатор. Нельзя к нему прилагать мещанской морали, — я не осуждаю его, а восхваляю…»; «Я все в нем любила: мощь, стихийность, душу ребенка. Он не был теоретиком и не владел мыслью. Она владела им. Стиль этого человека изумителен. Во всех работах, на всех лекциях он говорил одно и то же, шел за мыслями последней фразы, забыв о первой, насыпал одни и те же языковые факты до полного пересола».

Нельзя сказать, чтобы советская лингвистика была до предела сдавлена императивным каркасом марровского «нового учения». В 1930 г. Марр выступает на XVI съезде ВКП(б) — и это было воспринято как поддержка учения на самом верху. Он становится влиятельнейшей фигурой советского языкознания, и некоторое время «новое учение» набирало силу и влияние, однако следует учесть, что основные его положения противоречили новой линии партии («державной», или «национал-большевистской»), развиваемой ею с начала 30-х гг., поэтому говорить о подавляющем или определяющем влиянии марровских идей, о диктате — сложно.

С 1934 г., года смерти Н. Я. Марра, и примерно до 1949 г. ситуация в лингвистике была достаточно спокойной. Наверное, будет натяжкой сказать, что и при жизни Марра «новое учение» продавливалось бы самим его автором в качестве императивного со значительным усердием (да и успехом). Понятно, в Ленинграде марризм был более влиятелен, чем в других городах, но и там он находил себе оппонентов. От того, чтобы стать подавляющим и всецело сокрушающим оппонирующие идеи, т. е. императивной «системой» догм, действующих с непреодолимой силой, марризм благодаря своему талантливому создателю, был (невольно?) защищен как раз своей несистемностью, а также рядом совершенно не укладывающихся ни в какую логику и ни в какую идеологию концептов, идей и положений. Поэтому что сам Марр, что его последователи с трудом «скрещивали» его учение с марксизмом — помогала иногда агрессивная риторика, но долго на ней не проедешь. Марр, стоит заметить, будучи человеком в высшей степени амбициозным и самолюбивым, и, не желая сильно изменять свою теорию, укладывая ее в марксистские формы, был скорее склонен к тому, чтобы подстроить марксизм под свое учение, а не наоборот.

По словам В. М. Алпатова, «Марр и его последователи использовали три приема: голословное приписывание классикам своих идей, приведение цитат не на тему и замалчивание подлинных взглядов Энгельса и других марксистов». Чувствовал ли сам Н. Я. Марр, что марксизм, с которым он хотел «увязать» яфетическую теорию, окажется сильнее, что в результате «скрещения» этого «скрещения» победит марксизм, а его учение подвергнется «карнавализации»? При всех этих коллизиях Марр, его ученики, адепты и эпигоны (которых во главе с учителем все же вряд ли стоит называть «агрессивной сектой») построили концепцию классовости языка, применительно к советской действительности завязав язык, пролетариат, диктатуру пролетариата и мировую революцию в единый мощный концептуальный узел, который и пришлось разрубать Сталину в 1950 г. И ведь довольно-таки сложно утверждать, что максима классовости языка фундаментально противостоит марксизму. Некоторые исследователи вполне обоснованно полагают, что, в сущности, в своих базовых чертах, марризм и есть марксизм в языкознании. Так, Е.А. Добренко говорит: «Национальный язык был объявлен фикцией, подлинной реальностью становились только классовые языки. Это была последовательно интернационалистская (хотя и далекая от реальности) концепция языка. Это и был “марксизм в языкознании”, по-настоящему “марксистский подход к языку”. Сталинизм же основывался на традиционной национальной модели. Апеллируя к национальному языку и лишая его классового ореола, Сталин реконструировал концепцию “народа” и нации, в определении которых язык играл ключевую роль (стоит помнить, что в сталинском определении нации язык стоит на первом месте как важнейший признак нации)».

Правда, такой марксизм, который тут описывается, т. е. марксизм в принципе вполне аутентичный, в сталинской идейной системе фигурировал то как доктринерство, то как талмудизм и начетничество, а то и как троцкизм. Тем более странной выглядит ситуация, когда «новое учение» продолжало играть роль, близкой к той, на которую оно претендовало, — и это даже после разгрома около 1936/1937 гг. «школы Покровского» в исторической науке. М. Н. Покровский сводил историю к борьбе классов, принципиально отвергая принцип единства народа и государства, т. е. делал в исторической науке примерно то же, что и Марр — в языкознании. Нет ничего удивительного, что именно этот «историк классовой борьбы» и подал Марру саму идею связи яфетической теории и марксизма, которая развилась у него до уверенности в марксистской сущности яфетической теории. Заметим при этом, что влияние «школы Покровского» в советской исторической науке было именно диктатом, жестким диктатом, без всяких оговорок; правда, по счастью, длился этот диктат не слишком долго. Были лингвисты, безоговорочно принимавшие догмы марризма, были, безусловно отвергавшие их, но их конфронтация не приводила к «войне».

В 1948 г. вышла книга В. А. Миханковой, посвященная жизни и учению Марра, книга в отношении аполгетики довольно сдержанная: во всяком случае, в ней не звучали призывы к тотальному внедрению «нового учения» и обычные для тех времен требования разгрома «формалистов», «идеали[1]стов», «космополитов» и т. п. В наступление марристы перешли только в конце 1948 г., видимо, вдохновленные августовской сессией ВАСХНИЛ. Во главе наступательной команды марристов — И. И. Мещанинов и Ф. П. Филин, зачислившие во враги «нового учения» и готовящие «идейный разгром» В. В. Виноградова, М. Н. Петерсона, Г. О. Винокура, А. А. Реформатского, Р. И. Аванесова, А. С. Чикобаву. Казалось бы, победа предрешена, и обвиненные в разного рода «измах» тех лет (но реальный «грех» — неприятие марризма) противники «нового учения о языке» должны быть «разбиты», «понести наказание».

Однако никакого разгрома не получилось: весь 1949 год прошел довольно безрезультатно для сторонников «марксизма в языкознании». Положение в советской лингвистике не стало невыносимым. Не дал результатов и порыв в начале 1950 г., связанный с 85-летним юбилеем Н. Я. Марра, которым марристы не прочь были бы воспользоваться для очередного усиления своей кампании и в результате — своих позиций. За исключением нескольких мелких неприятностей, противники марризма особого ущерба не получили, каких-то серьезных последствий не было замечено; и это при том, что кампания проводилась не то чтобы уж совсем без усердия. Советские идеологи явно не желали всерьез вмешаться в неведомую им лингвистику, без особого энтузиазма отыгрывая привычные алгоритмы идеологических кампаний тех лет. Впрочем, вполне возможно, что наступательный порыв марристов был не результатом личного рвения или амбициозных планов их «главарей», а инициирован сверху (т. е. И. В. Сталиным), чтобы стать отправной точкой дальнейших событий. Сталин же и сдерживал своих «идеологических соколов» от преждевременных решений. Вполне возможно, что «лингвистическая феерия» задумывалась вождем даже не в 1949 г., когда он познакомился с письмом А. С. Чикобавы с критикой учения Марра и диктата марризма, а раньше, с 1948-го, что явным образом усиливает остроту вопроса о цели всего этого мероприятия — должна быть какая-то зна[1]чимая цель, глубокий смысл и сильная логика, чтобы глава Совет[1]ской империи продумал и провел такую многослойную операцию.

Нельзя не отметить также и некоторые черты учения Марра, как и его развития марристами, которые вполне соответствовали духу конца 1940-х гг. Известно крайне отрицательное отношение Марра к буржуазной лингвистике, представители которой, в отличие от адептов «нового учения», не приходили в восхищение от марровских «открытий». Выступал Марр и против преклонения перед Западом и западной наукой, клеймил «доселе не изжитое раболепие перед Западом, мыслебоязнь».

У марризма как учения, как уже было отмечено, были оппоненты и даже идейные враги, одним из которых являлся академик В. В. Виноградов. В своих работах он защищал идеи, резко констрастирующие с марровскими принципами, поэтому был одной из любимых мишеней марристов: так, после выхода его фундаментального труда «Русский язык» (1947) в «Литературной газете» была опубликована разгромная рецензия «Нет, это не русский язык». Понятно, академик, напрочь отвергая марризм с его интернационалистскими интенциями, связывал вместе язык, народ, государство. В работе «Великий русский язык» (1945) Виноградов писал: «Создание общего национального языка — важнейший этап в истории каждого народа. Только в таком языке нация получает средства для полного раскрытия своих духовных сил и возможностей и для широкого участия в мировом культурном движении. Только такой язык и может стать основой национальной науки и литературы. Он же содействует сплочению сил народа, укреплению политического могущества нации и росту её влияния среди других государств. Понятно, что национальный литературный язык, как общее достояние всего народа, становится его драгоценным сокровищем, служит предметом народной гордости, самого внимательного попечения и ухода».

В этой цитате каждое слово обращено против марризма! Русский язык — государственный язык СССР, принцип единства народов Советского государства. «У всех народов Советского Союза — общее дело, общие задачи. В новой государственной обстановке русский язык выполняет ответственную миссию идеологического руководителя. Он развивается не только как родной язык русского народа, но и как интернациональный язык социалистической культуры и советской государственности».

9 мая 1950 г. газета «Правда» начинает «свободную дискуссию по вопросам языкознания» с уведомления читателей: «От редакции. В связи с неудовлетворительным состоянием, в котором находится советское языкознание, редакция считает необходимым организовать на страницах газеты “Правда” свободную дискуссию с тем, чтобы путем критики и самокритики преодолеть застой в развитии советского языкознания и дать правильное направление дальнейшей научной работы в этой области. Статья Арн. Чикобавы “О некоторых вопросах советского языкознания” печатается в дискуссионном порядке. С настоящего номера “Правда” будет печатать дискуссионные статьи по вопросам языкознания». Дискуссия открывается статьей противника Марра профессора А. С. Чикобавы и идет до 4 июля 1950 г., всего выйдет 9 номеров с дискуссионными материалами по лингвистике. Каждый вторник «Правда» отводит вопросам языкознания два разворота. Вся страна и добрая часть мира знакомилась с непростыми проблемами языкознания, спорами в среде языковедов.

Не в первый раз в «Правде» публиковался научно-теоретический материал: так, в 1938 г., перед выходом в виде книги, газета по главам публиковала текст «Краткого курса истории ВКП(б)» а в 1939-м — биографию Сталина. Статьи в отношении к учению Марра распределялись поровну: половина за, половина — против. Кто?то строго отслеживал, чтобы ни сторонники, ни противники не имели впечатления перевеса друг над другом; никаких указаний, комментариев со стороны «идеологических органов» не исходило; ни одного намека, что некто наверху склоняется в такую-то сторону, не следовало.

Во вторник 20 июня 1950 г. «Правда» помещает уже привычную подборку материалов в рамках дискуссии по языкознанию. Но что это была за подборка? Одна из статей называлась «К критике некоторых положений “нового учения о языке”», и автором ее был лингвист П. Я. Черных. Другая статья называлась «Относительно марксизма в языкознании». Она была написана человеком, который до сих пор не имел особого отношения к лингвистике и лингвистом не считался, но в тот же день будет им признан в статусе корифея этой науки.

Автором статьи был глава Советского государства И. В. Сталин. Это была первая и самая важная из его статей по вопросам языкознания. 4 июля, в последний день дискуссии, «Правда» напечатает его вторую статью — «К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Е. Крашенинниковой». Третья работа выйдет уже месяц спустя после дискуссии, также в «Правде», это — «Ответ товарищам» (2 августа). Вскоре появится брошюра «Марксизм и вопросы языкознания», в которую войдут эти три статьи.

Выход брошюры Сталина был полной неожиданностью не только для лингвистов-контестантов, но и для его соратников. Последствия были ошеломляющими. Понятно: дискуссия была организована не просто так, и все были в напряжении. И вот — выходит статья Сталина. Промарровских публикаций больше не было. Сразу же посыпались раскаяния марристов, стали проводиться научные мероприятия по обсуждению новой гениальной работы товарища Сталина, издаваться труды, посвященные изучению гениальных открытий корифея языкознания, и т. д. Тема была подхвачена научными сообществами стран советского блока. Так, к примеру, по рассказу Г. Ф. Александрова, «Румынская Академия наук организовала в марте 1951 г. специальную сессию, посвящённую изучению и популяризации нового сталинского труда. “Нет такого вопроса языкознания из всех поставленных языковедами за полтора столетия существования лингвистики как науки (! — А. Н.), — говорил академик Э. Петрович, — который не был бы освещён в упомянутых трудах И. В. Сталина…”. На сессии были подвергнуты решительной критике взгляды тех лингвистов, которые, исходя из ошибочной теории Н. Я. Марра, считали румынский литературный язык помещичье-буржуазным, призывали отбросить его и построить неведомо какой “новый” румынский язык». Такова вкратце цепь событий.

Понятно, главный вопрос прост: зачем? Зачем Сталину сколько времени, сил и энергии тратить на личное руководство всем комплексом мероприятий — от инициативы до подбора материалов по каждой из девяти подборок статей в «Правде» в рамках дискуссии, редактирования массы материалов, не говоря уже о написании специальных работ.

Чего ради могущественный Редактор истории становится обычным редактором и корректором, с какой целью Учитель народов превращается в прилежного ученика, штудирующего учебники и консультирующегося со специалистами по филологии? Зачем обладателю всех мыслимых почестей и статусов еще в добавление титул «августейшего лингвиста» (М. Я. Вайскопф)?

Для ответа необходимо выяснить суть сталинской критики концепции Марра, а также политическую сущность и основные в политическом и идеологическом ключах положения марризма. Это что касается собственно языкознания, точнее, проблем конструирования языка в концепции Марра и в политической мысли Сталина. Вслед за этим нужно будет раскрыть сущность одного из самых необычных политических феноменов мировой истории — сталинского народовластия. Затем надо будет вскрыть этапы теоретической работы Сталина во главе советских теоретиков и идеологов по выведению из государственной теории концепта диктатуры пролетариата и, соответственно, встраиванию в нее принципа народа-суверена, т. е. осветить путь идейного созидания всенародно? го государства как исходного принципа советского государственного строительства и нового базового принципа советской идеологии, — путь, который не был пройден Сталиным до конца. После этого останется просто совместить все эти линии.

Язык — народ — государство: Сталин против Марра

На стр. 3–4 «Правды» от 20 июня 1950 г. была опубликована статья «Относительно марксизма в языкознании». На стр. 3 ниже заголовка, посередине — короткая заметка «От редакции»: «Продолжаем публиковать статьи, поступившие в “Правду” в связи с дискуссией по вопросам советского языкознания. Сегодня мы печатаем статьи И. Сталина “Относительно марксизма в языкознании”, проф. П. Черных “К критике некоторых положений “нового учения о языке”». Конечно, можно было бы обойтись и без представления автора работы «Относительно марксизма в языкознании», т. к. она начинается с его самопредставления, установления авторства: «Ко мне обратилась группа товарищей из молодёжи с предложением — высказать своё мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому делу я имею прямое отношение». Из этих первых слов становится ясно, к кому обратилась смелая «группа товарищей из молодёжи» и кто сейчас будет говорить. Непросто представить чувства, которые охватывали читателей, особенно языковедов — что он будет говорить. Статья выполнена в излюбленном сталинском катехизисном стиле «вопрос — ответ»: четыре вопроса — четыре ответа, ответы на первые два вопроса (ключевые) заключаются краткими выводами. В двух первых ответах Сталин с силой отбрасывает два положения марризма, составляющие единую догму классовости языка и его принадлежности к надстройке.

Первый вопрос: «Верно ли, что язык есть надстройка над базисом?». Ответ: «Нет, неверно». Сталин разворачивает мысль, выдвигая принцип общенародности языка: «Язык порождён не тем или иным базисом… а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан, как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык».

Второй вопрос: «Верно ли, что язык был всегда и остаётся классовым, что общего и единого для общества неклассового, общенародного языка не существует?». Ответ: «Нет, неверно». Рассуждение разворачивается так: «Не трудно понять, что в обществе, где нет классов, не может быть и речи о классовом языке. Первобытнообщинный родовой строй не знал классов, следовательно, не могло быть там и классового языка, — язык был там общий, единый для всего коллектива. (…) Что касается дальнейшего развития от языков родовых к языкам племенным, от языков племенных к языкам народностей и от языков народностей к языкам национальным, — то везде на всех этапах развития язык, как средство общения людей в обществе, был общим и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от социального положения. (…) В дальнейшем, с появлением капитализма, с ликвидацией феодальной раздроблённости и образованием национального рынка народности развились в нации, а языки народностей в национальные языки. История говорит, что национальные языки являются не классовыми, а общенародными языками, общими для членов наций и едиными для нации».

Ответ на четвертый вопрос посвящен критике учения Марра и «аракчеевского режима в языкознании», установленном его «учениками». Отвергая марксистский характер учения Марра, Сталин квалифицирует его как вульгаризацию и упрощение марксизма, обвиняя академика в том, что он «внёс в языкознание не свойственный марксизму нескромный, кичливый, высокомерный тон», отрицающий все достижения лингвистики до Марра.  Еще раз подчеркивается ложность основных постулатов марризма: «Н. Я. Марр внёс в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчёт языка, как надстройки, и запутал себя, запутал языкознание. (…) Н. Я. Марр внёс в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчёт “классовости” языка и запутал себя, запутал языкознание».

Итак, Сталин отвергает марровские принципы классовости языка и языка как надстройки, полагая их антимарксистскими. Так ли это, по существу? Классики и в самом деле нигде не утверждали ни классовость языка, ни его принадлежность к надстройке, не заостряя, впрочем, и обратного утверждения, что язык находится за пределами базиса и надстройки, т. е. в сущности, и за пределами марксистского видения общества и истории. Если пользоваться марксистскими категориями базиса и надстройки, то, в самом деле, никакой возможности «разместить» язык ни в них, ни между ними, в поле их действия, нет. Проще отмахнуться от неудобного вопроса, что и делали классики, но чего никак не мог сделать Марр, выстраивающий «марксистское языкознание» и выстраивающий его довольно-таки логично. Почему марксизм, «великое», «единственно верное» учение, одно только якобы и способное правильно поставить все вопросы и ответить на них, оказывается бессильным против проблемы языка? Именно потому, что в нем нет категории «народ», с которым неразрывно связана и категория «язык», — стало быть, проблема языка принципиально неразрешима в марксизме, находится за его пределами.

Допустим, что признается истинным положение Сталина, что «язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка». Но, приняв это определение, необходимо согласиться и с тем, что народ есть единство, тогда как марксистское классовое видение истории не позволяет ни оперировать с понятием «народ», ни даже замечать его, разбивая это единство на враждующие классы. Таким же образом дела обстоят и с категорией «государство».

Марксизм, предпочитая говорить о «массах», иметь дело с «массами», конструирует (точнее, вынужден конструировать) «народ» как совокупность угнетенных (эксплуатируемых) классов и групп («масс»), отсекая «эксплуататоров»; государство — как организацию господствующего класса, — и этим задает не методологию исследования истории, а чисто идеологическую (если не мифологическую) картину мира. Народ, государство и язык (точнее, народ как создатель государства и языка) — за пределами марксистских идеологических схем. В сталинской же идейной системе, которую вождь вынужден был именовать «марксизмом-ленинизмом», государство и народ занимают первое место, и эти категории с особой силой восстанавливаются им в выступлении по вопросам языкознания. Является ли марксистским то языкознание, которое выстраивает Сталин? Тут следует согласиться с В. М. Алпатовым, утверждающим, что «если внимательно проанализировать сочинение Сталина, то приходишь к выводу, который, на первый взгляд, кажется парадоксальным: Сталин, говоря о построении марксистского языкознания, по сути отказывает ему в праве на существование». Если воспринимать догмы марксизма всерьез, то язык необходимым образом придется втискивать в базисно-надстроечные конструкции, «увязывать» язык (равно как и мышление) с классами, — что и было сделано Марром, примерно с сер. 20-х гг. начавшим создавать свое «новое учение».

Понятно, что если уж и помещать язык в марксистскую систему, он, как и государство, будет классовым и иметь классовое происхождение. Ответы на вопросы даны заранее, осталось только выстроить цепь «доказательств» — создать фантастическую (но при этом глубоко оригинальную) «палеонтологию языка» («палеонтологические изыскания яфетической теории», если использовать язык марристов; в марксизированном виде, по И.И. Мещанинову, — «диалектическую палеонтологию»). Все это сопровождалось антибуржуазной трескотней, обличительными пассажами в адрес «буржуазных» ученых, призывами к отказу от «буржуазной» науки. Стоит ли добавлять, что «открытия» были сильнейшим образом поддержаны, помимо М. Н. Покровского, такими антигосударственно и проинтернационалистски мыслящими учеными и политиками, как Н. И. Бухарин и А. В. Луначарский. «…Не существует национального, общенационального языка, а есть классовый язык, и языки одного и того же класса различных стран, при идентичности социальной структуры, выявляют больше типологического сродства друг с другом, чем языки различных классов одной и той же страны, одной и той же нации», — говорит Марр. Язык творится не народом (народами), а классами, так что если в государстве и может господствовать какой-либо язык, то это — язык господствующего класса. Равным образом и мышление, и культура в целом. Язык был классовым изначально: «Словом, подход к тому или иному языку так называемой национальной культуры, как массовой родной речи всего населения, ненаучен и ирреален, национальный язык внесословный, внеклассовый пока есть фикция». «Утверждаю с полным осознанием ответственности такого высказывания… что нет языка, который не был бы классовым, и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классовым», — восклицал создатель марксизма в языкознании. Тому феномену, который мы понимаем под «языком», и который Марр называет «звуковым языком», предшествовал язык «ручной», т. е. люди общались с помощью рук, жестами, возможно, сопровождая это «общение» телодвижениями, мимикой, выкриками, возгласами. «…Язык вначале не звуковой, позднейший, а первичный — линейный, ручной, он же кинетический».

Почему же? По Марру, «животный звуковой язык» никак не может вести к человеческой речи, т. к. не способен выразить образы. На это способна только рука. «Первая человеческая речь не звуковая. Она не только не была звуковой, но не могла быть, так как первобытное человечество осознавало и воспринимало окружающий мир в образах, для передачи которых звуки не годились бы…». Появление «звуковой» речи было революцией в общественном развитии. С этих пор развивается деление нерасчлененного состояния «протобазиса» на базис и надстройку, язык постепенно становится частью надстройки, тогда как на этапе «ручного» языка он был сугубо «орудием производства» (руками), т. е. частью «протобазиса», а то и им всецело: «Язык — магическое средство, орудие производства на первых этапах создания человеком коллективного производства, язык — орудие производства. Потребность и возможность использовать язык как средство общения — дело позднейшее и это относится одинаково как к ручной или линейной (и кинетической) речи, так и к язычной или звуковой речи также кинетической». Бесчисленные языки воникали без особой связи друг с другом, затем в результате «скрещения» какие-то языки побеждали, становясь господствующими, иные же «проигрывали» (тут легко провести аналогию с зарождением, развитием и борьбой между собой государств; и сменой общественно-экономических формаций). Как человечество идет к единому коммунистическому обществу, так и язык, вначале представляющий собой совокупность многочисленных, если не бесчисленных, языков (но развивающихся по единым законам) идет к единому общечеловеческому языку, который восторжествует при коммунизме. Ясно, что это будет язык бесклассового общества, «бесклассовый язык». «Звуковой» язык рожден не в процессе труда («труд» у Марра можно легко выкинуть из конструкции), а в ходе нарастающей классовой дифференциации, которая предшествовала и труду, и обществу. Суть этой классовой дифференциации состоит в выделении особого рода (класса!) людей — магов, обладателей новооткрытого сокровища, осуществляющих «трудмагический» процесс. «Да и употребление первой звуковой речи не могло не носить характера магического средства, отдельные ее слова не могли не ценить как чародейство». Поскольку язык — «незаменимое орудие классовой борьбы», то обладание языком нового типа как орудием власти становится причиной и стимулом дальнейшей классовой дифференциации. Надо полагать, производство (труд), орудием которого был «старый» язык, было куда как менее эффективным, чем основанное на новом орудии и на новой классовой схеме, и эта эффективность порождала возможность эксплуатации со стороны магов, реализация которой создавала и усиливала классовое разделение. Маги, таким образом, овладели новой техникой производства и стали первым классом в истории. Получается, что у истоков современного человечества — не язык, даже и не труд, а некая безликая классовая диспозиция, порождающая магов и их орудие, «звуковой» язык. Так можно прочитать фразу: «Звуковая речь начинается не только не со звуков, но и не со слов, а с определенного идеологического построения, это с перенесенного с производства в речь строя или так наз. синтаксиса». Но, как представляется, ее же, как и очень многое у Марра, можно прочитать и с другим смыслом — а именно с тем, что язык становится причиной труда и классового разделения, а, значит, социальности, уже в первобытном обществе.

Язык в основе труда, классов, общества, — не совсем марксистский, мягко говоря, подход, но чего можно было ждать иного от Марра? Как бы там ни было, язык намертво увязывается с классами, первым из которых является класс магов (именно магов, а не жрецов: религия — феномен позднейший). Если сопоставить эти марровские фантазии с тем образом пролетариата, который рисуется в марксизме — сердце человеческой эмансипации (Маркс), класс, преображенный революционной энергией и «призванный к господству» (Лукач), обладающий волей к власти и совершенно чуждый всякому реформизму, подкупу со стороны капитала («неподкупный пролетариат»); класс, который, сам будучи истиной истории (ибо его интересы совпадают с интересами человечества), обладает истиной как оружием; класс, который порождает партию, которая в свою очередь пересотворяет его, и в качестве мессианского класса ведет к власти и истине, — проще говоря, магический класс, — то круг замыкается. Маги-эксплуататоры — первый класс в истории, магический пролетариат (маг-пролетариат)— последний. История превращается в магию.

Понятно, почему критики обвиняли Марра в антимарксизме (классы и классовый язык уже при первобытнообщинном строе; неканоническое понимание и использование понятия «класс»; не труд, а магия в основе классового разделения), но видно также и то, что в своих глубинах оба учения имеют таинственную близость, и смыкаются в пролетариате как классе-мессии, классе-маге, своим трудмагическим действом творя[1]щим истинную историю человечества.

Почему магия? Вот как объясняет это почитатель Марра академик А. М. Деборин: «Сам звуковой язык многие сотни веков, если не тысячелетия, имел функцию орудия производства согласно мировоззрению людей тех эпох, и в отличие от орудий из природного материала мы словесное или звуковое орудие вынуждены были называть магией. В свете этих соображений становится более ясной роль магии, как части примитивной техники, где слово имеет функцию орудия производства, когда магическое мышление считает возможным воздействовать на трудовой процесс, на внешнюю природу при помощи слова».

Но где классовое разделение, там неизбежна и классовая борьба: «Будучи частью, магической частью (или элементом) трудового процесса, звуковой язык был вначале чисто производственным языком социально дифференцирующейся общественности. Звуковой язык в связи с новыми искусственными орудиями труда и новой формой мышления, оперирующей не одними образами, а понятиями, знаменовал собою новую высшую ступень в развитии всей общественности. Отсюда становится ясной неизбежность борьбы производственно-социальной группировки, обладающей новой техникой, с производственно-социальными группировками старой техники. Замена руки звуковыми символами, равно как и замена “ручного мышления” языковым, более абстрактным мышлением, генетически должна быть связана с новым видом труда…».

Язык неразрывно связан с мышлением, которое a fortiori является классовым и частью надстройки — Марр пользовался выражением «язык-мышление как надстройка базиса». Развивается язык — развивается и мышление. Магическое мышление — уже логично. Формально-логическое (отвлеченное) мышление и письменность — результаты предшествующего и причина последующего развития классовой борьбы, они являются орудиями господства в руках правящего класса (буржуазии и ее классов-предшественников). Пролетариат выхватывает эти (и другие) орудия из рук классового врага и превращает в свои, переоснащая их диалектико-материалистическим аппаратом. Язык как надстройка развивается по закону стадиальности, т. е. революционно. «Понятие языка как надстройки, — пишет М. Д. Каммари, — увязывалось у Н. Я. Марра с упрощенной, немарксистской теорией стадиальности в развитии языка, с теорией, утверждающей, что образование новых систем языков происходит в результате “смены хозяйственных форм и скрещения старых систем”. Марр пришел к выводу, что раз народы СССР переживают глубочайшую социальную революцию, смену капиталистического хозяйства социалистическим, то нужна революция в языке, “не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира на новые рельсы, на новую ступень стадиального развития человеческой речи, на путь революционного творчества и созидания нового языка”». Ведь революция заменяет старую надстройку новой — отчего ж язык должен стать исключением? А поскольку новым господствующим классом становится пролетариат, то ему и выпадает заниматься «коренной перестройкой» языка — и так восторжествует новый язык: «Поскольку каждому общественному классу свойственна особая идеология, особое мировоззрение, эти последние естественно требуют для оформления новых понятий и идей нового языка». Марр восклицал: «…Диалектико-материалистическое мышление переросло линейную речь, с трудом умещается в звуковую, и, перерастая звуковую, готовится к лепке, созиданию на конечных достижениях ручного и звукового языка, нового и единого языка, где высшая красота сольется с высшим развитием ума. Где? Товарищи, только в коммунистическом бесклассовом обществе». Безусловно, язык грядущего общества, единый всемирный язык, — бесклассовый, «безгосударственный», «безнациональный». Это в любом случае не язык Пушкина, Толстого, Ленина, Сталина.

Может быть, Марру представлялось возвращение к «языку рук»?... Тогда уж точно все средства производства будут в руках пролетариата, осуществившего свою волю к власти и ликвидирующего себя как класс. «Панклассовая» всемирно-историческая панорама Марра, подобно концепции М. Н. Покровского, распространяет свою логику на всю человеческую историю, под видом борьбы против буржуазного расизма и культурно-исторического эксцепционализма стирая все различия между эпохами, расами, странами, цивилизациями, между Востоком и Западом. Человечество превращается в единую протоплазму, из которой будет порожден (труд) магический пролетариат. Так, читаем у Миханковой: «Установив непрерывность и единство процесса языкотворчества, новое учение о языке стерло грань между доисторией и историей, между передовыми и отсталыми народами и племенами: все народы одинаково историчны, все они участники общеисторического процесса, за длительный “доисторический” период сделавшие огромные накопления культурных достижений, “изобретение” которых буржуазная наука приписывает особо одаренным расам, получающим в силу этого право господства над остальными».

Итак, получается довольно логичная и завораживающая, красивая и необычная марксистско-эсхатологическая картина, в которой магический пролетариат преобразует не только язык, но и человечество в целом, но при этом совершенно не просматривается ни русского, ни советского народа, ни Советского государства, ни русского языка. Такие фантазии, такое положение было уже неприемлемо, но терпимо в 30-е гг. ввиду того, что лингвистика с ее проблемами и выводами не находилась в центре советского идеологического дискурса, однако к 1950-му оно становится невыносимым: партия проводит борьбу с космополитизмом, а при этом существует целая отрасль науки, признающая установочной учение, выстроенное на космополитических, «антивеликодержавных» (Н. И. Бухарин) принципах. Идеи «единого всемирного языка», выработанные в рамках догмы мировой революции, теперь, в мире господства двух блоков, в центре которых возвышались две сверхдержавы (т. е., попросту, в мире двух империй), иначе как подрывные восприниматься не могли. Русский язык как язык советского народа, один из принципов его единства, государственный язык СССР, не мог быть поставлен ни под какое сомнение. Марризм подлежал разгрому — и был разгромлен. Марровское «новое учение об языке по яфетической теории» было заменено сталинским «новейшим учением об языке по “марксистской” теории».

Отступление: магический пролетариат

«Марксистское языкознание» Марра, кульминирующее в «пролетарском магизме», «пролетарском мессианизме», задумывалось и создавалось в то время, когда такого рода идеи были довольно-таки распространенными и не вызывали никаких вопросов о своей серьезности. Наоборот: если писатель, а тем более поэт в Советской стране не воспевал «божественный пролетариат», то возникали вопросы к нему, и, как правило, не самые приятные. Имеется в виду РАПП, в духовной принадлежности к которому Марр справедливо был обвинен Сталиным. Однако «пролетарский магизм» заложен в учении Маркса, выдвинувшего пролетариат на место абсолютной идеи Гегеля и снабдившего его волей к власти, — и Марр остро прочувствовал этот момент, обыграв ряд марксовых положений (как знать, может быть, заведомо фарсово). Магичность пролетариата у Маркса несомненна: в ином случае невозможно понять лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В силу чего, кроме магической симпатии, рабочие — граждане разных государств, должны «соединяться»? Вряд ли здесь поможет марксистская догма сущностного интернационализма пролетариата (равно как и буржуазии) в силу интернациональности капитала. Пролетариат в учении Маркса — эта по сути политическая теологема — создана («построена») и введена в общественную мысль Запада основателями марксизма настолько мощно и уверенно, что имеет определенную силу и поныне. Правда, в основном речь идет скорее о лозунге, что же до признания, так сказать, наличного бытия пролетариата — тут мнения расходятся. Зато в 20–30-е гг. магизм пролетариата и его Der Wille zur Macht были настолько могущественны, что оказывали воздействие не только на поэтов и писателей, политиков и идеологов, и без того пролетарских, но и на таких мыслителей, которые были бесконечно далеки от марксизма, советской пропаганды, лозунгов, красных флагов и революционных гимнов.

Одним из таких мыслителей был Алексей Федорович Лосев. В заметках нач. 1930-х гг., которые А. Ф. Лосев писал для себя по мотивам пребывания в лагере, на основе идей Платона, Аристотеля, Плотина, Паламы, Руссо, Гегеля, Маркса, Ленина сформулировано что-то вроде религиозно-эстетического, музыкально-экстатического пролетарского платонизма. Он говорит от имени пролетариата: «…Мы— пролетариат, и притом не вообще пролетариат, а специально революционный, активно-действующий революционный пролетариат»; «Мы— антитеза всякому субъективизму, и потому мы исповедуем внеличное, коллективное, внеличный коллективизм». В этих словах хорошо прочувствованы Маркс и Ленин, их апология пролетариата как коллективного историософского деятеля, подчиняющего себе весь мир. Лосев, может быть, сознательно, не избегает захвата в плен марксовой мистической риторики, он саморастворяется в ней, теряя личность и лицо, превращаясь в коммунистическую пифию. У пролетариата нет имени, он сам — имя. Пролетариат говорит (или Лосев говорит от «имени» пролетариата): «…Единственное наше божество, на которое мы способны и согласны, — это внеличный человеческий, активно производящий коллектив. И потому единственный культ, возникший здесь, — это производство». Собеседник от имени реальных людей как бы отвечает «герою» Лосева: «Вы — наш советский платоник, из всех видов платонизма ваш платонизм— производственно-технический— нам ближе всего». «Герой» Лосева предсказуемо выступает за пролетаризацию науки и искусства: «Должны существовать только классовые науки и только классовые искусства. (…) …Если наш перво-принцип есть диктатура пролетариата, то отсюда — непосредственно очевидный вывод: наше искусство не может обладать абсолютной свободой и быть только искусством; оно — служанка пролетариата в эпоху его диктатуры». Казалось бы, очевидна завороженность Лосева Марксом с его пролетарской мистикой и Лениным с его партийностью искусства. Но вдруг происходит неожиданный поворот мысли. Классики, как и их книги, мертвы без тех, кто вселяет в них дух, и вот «герой» Лосева говорит: «Даже марксизм, если его брать как теорию, вовсе не есть наше учение, и никому он не поможет. Меньшевики ведь тоже марксисты. (…) Мы руководствуемся не теорией, хотя бы трижды марксистской, и не практикой, хотя бы трижды революционной. Мы руководствуемся тем конкретнейшим преломлением и объединением того и другого, и притом объединением в данный момент, в настоящую минуту, которое именуется ВКП(б) и реально функционирует через ее ЦК. Никакой логикой, никакими чисто жизненными наблюдениями вы за этим не угонитесь; и ни в какие логические формы вы этого не вместите». Чтобы поклоняться пролетариату, нужна церковь, церковная иерархия, и это — партия и ее ЦК, ведь коммунизм — «это не философия личной прихоти и капризов, но — тщательно продуманная система всенародного аскетизма… Коммунизм есть абсолютное единство веры и основан на послушании, на отказе от личной воли…». СССР в этом плане рисуется как «столп и утверждение мирового идеализма». Таков лосевский «партийный платонизм», такова его «метафизика партии»: власть партии — «власть философов», «партии философов», созерцающих подлинное бытие (подлинное бытие определяет ЦК партии!), «мир идей», живущих истиной, а не мнениями.

Сталинское народовластие

«Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен. Все остальное преходяще», — сказал И. В. Сталин в речи на приеме руководящих работников и стахановцев металлургической и угольной промышленности (1937). Сталин — единовластный правитель — как народный вождь (народный монарх), а сталинская система — как народное государство (народная демократия), — эта постановка не новая. При этом единовластие (или диктатура), или советский цезаризм, вовсе не противопоставлется демократизму советского государства: истинное народовластие и истинная монократия — одно и то же, без одного не может быть и другого. Р. К. Баландин, называя сталинскую систему власти «диктатурой народа», пишет: «…В послевоенные годы сложилась прочная структура Советского государства по принципу: “Сталин — партия — народ”. Царь был самодержцем от дворян, Сталин был самодержцем от народа». Л. Фейхтвангер вместе с неким загадочным советским филологом приходят к интересному выводу: «Чего вы, собственно, хотите? — спросил меня шутливо один советский филолог… — Демократия — это господство народа, диктатура — господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, как у нас, разве тогда демократия и диктатура не одно и то же?». Совершенно ясно, что основным принципом сталинского народовластия было единство вождя и народа. Сталин был и вождем партии, и вождем мирового коммунистического движения, и т. п., но первое и самое главное — то, что он — вождь (всего) советского народа, т. е. всенародный вождь, а поскольку он и вождь государства, то — вождь всенародного государства.

Эта риторика в советском дискурсе усиливается во время празднования 60-летия И. В. Сталина в 1939 г. Возьмем книгу «Сталин. К шестидесятилетию со дня рождения», сборник статьей «Правды». Л.М. Каганович говорит: «Народ любит товарища Сталина потому, что это — вождь, который отражает волю народа, воплощает его силу и мощь и возвращает своему народу аккумулированную в нем силу и энергию народа». Сталин равноправно именуется и как «вождь народа» (советского), и как «вождь народов» (советских), если акцентировалась многонациональность Советского государства; и как «отец народа» («По заслугам советский народ зовет его родным отцом своим»), и как «отец народов». Народ и его вождь составляют нерасторжимое единство: «Мне хочется сказать и о том, как крепко спаян товарищ Сталин с народом. Все знают, что он — доподлинно народный вождь, и нет на свете человека, который был бы так связан со своим народом, как Сталин» (М. Ф. Шкирятов). Наиболее развернутая концепция сталинского народовластия, сталинского СССР как государства народовластия, выдвигается А. А. Зиновьевым, который предлагает такую теоретическую конструкцию и зарисовку сталинского народовластия. «…Несмотря на все ужасы сталинизма, это было подлинное народовластие, это было народовластие в самом глубоком (не скажу, что в хорошем) смысле слова, а сам Сталин был подлинно народным вождем. Народовластие — это не обязательно хорошо». Далее: «Я утверждаю, что сталинизм явился классическим выражением доведенного до предела народовластия. Это была реальность народовластия, организация и будничная его жизнь. Преодоление сталинизма в хрущевско-брежневский период было одновременно ограничением народовластия». Более конкретно: «Тяга людей к коллективной жизни без частных хозяев и с активным участием всех была неслыханной ранее нигде и никогда. Демонстрации и собрания были делом добровольным. Несмотря ни на какие трудности, иллюзия того, что власть в стране принадлежит народу, была все подавляющей иллюзией тех лет. Явления коллективизма воспринимались как показатели именно народовластия. Народовластия не в смысле западной демократии, а буквально. Представители низших слоев населения (а их было большинство) заняли низшие этажи социальной лестницы и приняли участие в социальном спектакле не только в качестве зрителей, но и в качестве актеров. Актеры на более важных ролях тогда тоже в массе своей были выходцами из народа. Такой вертикальной динамики населения, как в те годы, история не знала до этого». И наконец: «Вот основные черты народовластия. Подавляющее большинство руководящих постов с самого низа до самого верха заняли выходцы из низших слоев населения. А это миллионы людей. Вышедший из народа руководитель обращается в своей руководящей деятельности непосредственно к самому народу, игнорируя официальный аппарат. Для народных масс этот аппарат представлялся как нечто враждебное им и как помеха их вождю-руководителю. Отсюда волюнтаристские методы руководства. Поэтому высший руководитель может по своему произволу манипулировать чиновниками нижестоящего аппарата официальной власти, смещать их, арестовывать. Руководитель выглядел народным вождем. Власть над людьми ощущалась непосредственно, без всяких промежуточных звеньев и маскировок».

Говоря о народовластии при Сталине, А. А. Зиновьев акцентирует два важных момента. Во-первых, народовластие — это совершенно не обязательно (автоматическим) «хорошо»: «Употребляя выражение “народовластие” или “власть народа”, я не вкладываю в них никакого оценочного смысла. Я не разделяю иллюзий, будто власть народа — это хорошо. Я имею в виду лишь определенную структуру власти в определенных исторических обстоятельствах и ничего более». — Во-вторых, и это главное, народовластие отнюдь не означает отсутствие иерархии, структуры и т. п.: «Народовластие есть организация масс населения. Народ должен быть определенным образом организован, чтобы его вожди могли руководить им по своей воле. Воля вождя — ничто без соответствующей подготовки и организации населения. Были изобретены определенные средства для этого. Это, прежде всего всякого рода активисты, инициаторы, ударники, герои… Масса людей в принципе пассивна. Чтобы держать ее в напряжении и двигать в нужном направлении, в ней нужно выделить сравнительно небольшую активную часть. Эту часть следует поощрять, давать ей какие-то преимущества, передать ей фактическую власть над прочей пассивной частью населения». В общем, не la volonté générale, но скорее le roi est l’essence de la souveraineté. Итак, общество народовластия так же иерархично по своей природе, как и любое другое. Где же в этой конструкции советского сталинского народовластия Зиновьева партия (или, что практически то же самое, государство)? А. А. Зиновьев отвечает на этот вопрос так:

«Сталинская система власти и управления была с самого рождения двойственной. С одной стороны, это было народовластие с его системой вождей, активистами, волюнтаризмом, призывами, репрессиями и прочими атрибутами. А с другой стороны, это была система партийно-государственной власти с ее бюрократизмом, рутиной, профессионализмом и прочими атрибутами. Первый аспект играл главную роль и достиг в те годы наивысшего уровня. Второй был подчинен первому и служил орудием первого». — «Схематично власть в стране в целом выглядела так. Наверху — сам высший вождь (Сталин) с ближайшими соратниками. Внизу — широкие народные массы. Между ними — механизм управления страной, рычаги власти. Эти рычаги многочисленны и разнообразны. Это личные уполномоченные вождя, органы государственной безопасности, партийный аппарат, Советы, профсоюзы, комсомол, многочисленные общества и союзы… Это суть именно рычаги, орудия системы народовластия, а не самодовлеющие элементы государственности».

Примерно в том же ключе, что и А. А. Зиновьев, пишет С. В. Дмитриевский в работе 1931 г. С одной стороны, по мнению публициста, преувеличивающего «декорум» советской политики 2-й пол. 20-х гг., «не только съезды Советов обратились в чисто декоративные собрания послушно голосующих чиновников — такими же декорациями являлись и съезды партии… Они послушно штамповали то, что предлагала им верховная власть». — Однако «в то же время власть — как это ни странно — не отдалилась, но приблизилась к народным массам в известной их части». — В чем же это состояло? — «В самую партию были вовлечены большие массы новых членов: один за другим объявлялись наборы в партию “рабочих от станка”, их принимали в нее десятками и сотнями тысяч. И это не ослабляло, но усиливало диктаторскую верхушку». — Что же видел народ в партии и Сталине, почему верил им? — «Но все увеличивающаяся масса народных членов партии шла за сталинской группой главным образом потому, что находила в ней, в ее стремлениях, в ее идеях, в самой психологии людей, ее составляющих, что-то близкое и родственное себе. Она ощущала, что Сталин и его люди не просто играют в политику, не просто ищут власти, ради нее самой, ради выгод, какие она дает, но искренне стремятся что-то дать народу». — И поэтому «наверх подымаются все в большем количестве люди народа. Они несут с собой большой — у одних еще не осознанный, у других уже осознанный — национализм. Национализмом является окончательно победившая там идея “социализма в одной стране”. Национализм — индустриализация. Национализм — все чаще звучащее утверждение: у нас есть отечество, и мы будем его защищать».

Общенародное государство в Третьей программе КПСС (1961)

Ученые, исследующие сталинскую политику и историю государственного строительства, при том, принимают ли они тезис о сталинском народовластии, или категорически отвергают, обращаются исключительно к фактам истории. Сталинское идейное строительство остается практически без внимания. Как же обстоят дела в сфере теории, как сталинское народовластие было выражено (и было ли выражено) в государственной теории, как оно конструировалось теоретически? Речь пойдет о концепции всенародного государства — сталинском теоретико-политическом конструкте, идейном творении сталинской лаборатории мысли, постепенное введение которого в советскую государственно-политическую мысль и теорию начинается с сер. 30-х гг., а окончательное оформление происходит в проекте Третьей программы ВКП(б) 1947 г. Этот проект предполагалось принять на XIX съезде партии, запланированном на 1948 г., однако принят он был — после минимальной концептуальной, в основном литературной обработки— только на XXII съезде (1961).

Начало же каскада теоретических изменений, суть которых — в постепенном снижении идейной силы концепта диктатуры пролетариата, усилении риторики бесклассового общества и народовластия, единства народа и государства, — следует отсчитывать с XVII партконференции, состоявшейся в конце января — начале февраля 1932 г., на которой неожиданно зазвучал лозунг бесклассового социалистического общества, в дальнейшем получивший усиление и развитие (смысл которых будет раскрыт далее).

Еще в самом конце 1931 г., за полмесяца до начала этой конференции, в беседе с Эмилем Людвигом, задавшим вопрос, не считает ли Сталин себя продолжателем дела Петра Великого, — тот, признавая, что «Пётр сделал очень много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев», сказал: «Задача, которой я посвящаю свою жизнь, состоит в возвышении… рабочего класса. Задачей этой является не укрепление какого-либо “национального” государства, а укрепление государства социалистического, и значит — интернационального, причём всякое укрепление этого государства содействует укреплению всего международного рабочего класса».

Впрочем, здесь уже хорошо чувствуется некоторая амбивалентность сталинской мысли: все-таки укрепление государства? А значит, именно «национального», ибо «интернациональных» государств, т. е. таких суверенных государств (речь не идет о лимитрофах и т. п.), которые на деле признавали бы, что есть нечто вне их, чему они подчиняются, не бывает (что, впрочем, не мешает некоторым государствам утверждать подобное). В советский период истории России огромное значение имела «государственная идеология», или теория, которой был придан статус «государственной истины». Такой теорией был марксизм (с 1938 г. — марксизм-ленинизм) — совокупность отраслей и дисциплин общественно-политического знания (политэкономия, научный коммунизм, философия и др.), основанных и построенных на постулатах учения о государстве и истории Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина. Ясно, что единство советского народа было крепко связано с этой идеологией, в качестве своей фундаментальной основы имеющей принцип пролетарского интернационализма (который долгое время развивался в том числе и Сталиным). Но нет особой необходимости доказывать, что концепты «общенародное / всенародное государство» резко контрастирует с основоположениями марксизма (в котором любое государство по своей природе — классовое) и с положениями Второй программы большевистской партии (1919). Но марксизм — не Святое писание, с ним можно и нужно работать. Казалось бы, ничего особенного: в истории марксизма ереси становились догматами, постоянно корректировались старые и вводились новые положения, многие из которых противоречили исходной системе (к примеру, концепция «социализма в одной отдельно взятой стране», разработка которой осуществлялась с сер. 20-х гг.) — что ж, было вполне достаточно объявить новый принцип творческим развитием марксизма или изменением «не-догмы-а-руководства-к-действию» в связи с развитием ситуации. Однако в марксизме при любом его «творческом развитии» должны были всегда оставаться в силе главные догмы: классы, классовая борьба, пролетариат, диктатура пролетариата, пролетарский интернационализм.

Но вот в 1961 г. на XXII съезде КПСС происходит нечто необычное и неожиданное. В Третьей программе КПСС, принятой на этом съезде, говорится: «Обеспечив полную и окончательную победу социализма — первой фазы коммунизма — и переход общества к развернутому строительству коммунизма, диктатура пролетариата выполнила свою историческую миссию и с точки зрения задач внутреннего развития перестала быть необходимой в СССР. Государство, которое возникло как государство диктатуры пролетариата, превратилось на новом, со[1]временном этапе в общенародное государство, в орган выражения интересов и воли всего народа». «Рабочий класс — единственный в истории класс, который не ставит целью увековечить свое господство. (…) В условиях победившего социализма и вступления страны в период развернутого строительства коммунизма рабочий класс Советского Союза по собственной инициативе… преобразовал государство своей диктатуры во всенародное государство. (…) Впервые у нас сложилось государство, которое является не диктатурой какого-либо одного класса, а орудием всего общества, всего народа». В. А. Бударин, делая упор на антимарксистской сущности принципа «общенародного (внеклассового) государства», который, по его мнению, «ультимативно противоречит ленинизму», утверждает, что «подобное государство несовместимо с классовой природой любого из обществ, в котором до сего времени вообще существовало государство». Ни науке, ни истории «не известно ни одного “внеклассового” общества и ни одного “общенародного”, то есть внеклассового государства. Именно поэтому мифическое общенародное государство, в которое был превращен СССР, и переродилось со временем в обычное классово-буржуазное политическое образование». Общенародное государство, провозглашенное результатом преодоления диктатуры пролетариата, — это же по сути дела взрыв марксизма-ленинизма: если государство есть машина в руках господствующего класса, то «общенародное государство» — это какой-то абсурд. Тем не менее, марксизм не отвергался, не дезавуировался, и никаких сомнений в том, что он остается в силе, не было. Как встроить догмат общенародного государства в марксистский универсум? Известно, что для советских теоретиков и идеологов после принятия Третьей программы огромной проблемой стало создание новой теории на основе принципа общенародного государства:

«По сути они должны создать новую теорию общенародного государства, основываясь на существующих положениях Третьей программы КПСС и творчески развив их. (…) Новые положения теории общенародного государства касались, прежде всего, научного обоснования выдвинутого тезиса о перерастании государства диктатуры пролетариата в общенародное государство, и, в связи с этим, характеристики социальных изменений в сущности государства, в его политической основе. Новая теория должна была давать ключ к практическому решению проблем государственного строительства: развитию общенародного государства и перерастанию государственности в коммунистическое самоуправление. (…) Особенностью задачи, стоящей перед теоретиками являлось то, что им необходимо было… фактически создать теоретическую базу еще не существующего в природе государственного строя…».

Многочисленные публикации были наполнены благочестивой квазимарксистской трескотней; хотя некоторые ученые, надо отдать должное, пытались выйти на уровень метафизики, перетрактовать отдельные понятия в схоластическом стиле (иногда получалось довольно-таки красивые конструкции вроде «двуединой природы Советов», «демократизации политической формы общенародного государства — республики Советов»). В общем, надо было выполнять решения партии — сделать более-менее изящную теорию. Основной коллизией теории и головной болью теоретиков после 1961 г. было противоречие между провозглашенным общенародным государством и сохранением в силе его классовой природы — получалось «классовое общенародное государство», конструкция с точки зрения марксизма довольно-таки нелепая. Если дело обстояло так, что «переход от государства диктатуры пролетариата к общенародному государству не изменяет типа государства, коренных основ его социального содержания», — то, что же такое на самом деле общенародное государство? Впрочем, были попытки реконцептуализации категории «класс» при социализме — свести классы к некоему условному понятию, не имеющему при социализме полной силы, или же применить «теоретическую эквилибристику» вроде тезиса о «становлении классов к исчезновению при [развитом] социализме», — однако дальше постановки вопроса дело не пошло, да и не могло пойти.

В работе 1987 г. А. П. Косицын, возвращаясь к «бесклассовому дискурсу» 1930-х гг. (об этом дискурсе — дальше), ставит вопрос: «К определению социальной природы общенародного государства нельзя подходить с мерками и стереотипами, выработанными применительно к обществу с классовыми антагонизмами и борьбой классов. Здесь нужен иной подход и иные критерии. Ведь с построением социализма в положении оставшихся классов произошли изменения, которые устранили коренные различия между ними, в силу чего они уже перестали быть классами всобственном смысле слова, а составляют единую категорию тружеников социалистического общества. Поэтому можно лишь условно, по традиции называть их классами, не забывая, что, строго говоря, это уже не классы, а большие социальные группы людей, сохраняющие остатки былых классовых различий». В интересной работе 1986 г. М. В. Попов, ссылаясь, как и А. П.Косицын, на те же партийные разработки 1930-х гг. по бесклассовому социалистическому обществу, признает: «Будучи первой фазой бесклассового коммунистического общества, т. е. бесклассовым обществом в первой фазе, социализм не может рассматриваться как классовое общество. Нельзя поэтому согласиться с утверждением о том, что социализм — это классовое общество». Но далее он продолжает рассуждения так: «Как фаза бесклассового коммунистического общества, социализм есть также бесклассовое общество. Но это такое бесклассовое общество, которое выходит из классового общества и не может, поэтому не нести на себе отпечатка классовости». И наконец: «Сохранение классовых различий, очевидно, есть отрицание бесклассовой природы первой фазы коммунизма, специфическое именно для социализма. Это отрицание, связанное с выхождением нового общества из классового, буржуазного, является собственным отрицательным моментом социализма. Его бесклассовая природа и наличие классов в нем противоположны друг другу и в то же время находятся в единстве».

То есть классовость бесклассового общества — это даже хорошо и правильно, поскольку противоречиво, т. е. жизненно. Очередная теоретическая химера! Масштабные изменения марксистской доктрины в ее фундаментальной части (вплоть до отмены кардинальных положений) могли быть совершены исключительно авторитетным образом, подобно тому, как Сталин совершал «развитие марксизма» в режиме и по принципу Magister dixit, т. е. необходимо было auctoritatis interpositio действующего классика — но где ж его взять? Двигать теорию было некому: без auctoritas двигать ее невозможно, а «сталинская шинель» оказалась слишком велика для последующих руководителей СССР. «Скрещения» общенародного государства и классовой структуры общества у брежневских теоретиков (среди которых выделялся Ф.М. Бурлацкий) не получилось. Пытались менять термины, заменяя неудобное «общенародное государство»: например, Б. Н. Топорнин пишет, что «в условиях зрелого социализма… полностью завершается процесс преобразования диктатуры пролетариата в политическую организацию всего народа, возглавляемого рабочим классом». Оказавшись не в силах встроить концепт в государственную доктрину, теоретики были вынуждены попросту снизить его силу, осуществив операцию идейного прикрытия под шквалом навязчивой риторики развитого / зрелого / реального социализма.

Сталинский проект Третьей программы партии (1947)

Истинное авторство (хотя лучше, конечно, говорить не об авторстве, а об инициативе, инспирации и т. п.) Третьей программы принадлежит не Хрущеву & K°, а Сталину и think tanks, работающим по его воле и заданию. Поэтому многочисленные обвинения критиков антимарксизма новой программы следует переадресовать Сталину — и задаться вопросом о логике понятийных инноваций. Ведь если заходит речь о действиях Сталина — значит, надо ставить вопрос об их целях, обоснованиях, в общем — о логике; искать «всесильные щупальцы логики».

Новые факты и документы по истории КПСС, введенные в научный оборот в 2016–2017 гг., существенно меняют всю оптику истории советских государственно-правовых идей. В результате публикаций текста проекта Третьей программы ВКП(б) 1947 г., вариантов проекта, и документов, связанных с его разработкой, выяснилось, что все важнейшие политические инновации и неожиданные решения Третьей программы КПСС, принятой на XXII съезде, были разработаны по указанию Сталина, под руководством А.А. Жданова, коллективом советских ученых, государственных и партийных деятелей, представивших новоразработанный проект Программы к осени 1947 г. Именно этот проект был переработан (преимущественно в отношении лексики и стиля) в 1958–1961 гг., и принят как программа партии. Главные три новации проекта 1947 г. и Третьей программы 1961 г. — это введение в качестве фундаментального принципа государственного устроения СССР общенародного государства; превращение партии в авангард всего народа; построение коммунизма в близкой перспективе (в течение 25–30 лет), — естественно, совпадают. В проекте 1947 г. о всенародном государстве говорится так: «В социалистическом обществе достигнуто невозможное в условиях эксплуататорского строя единство государства и народа. Советское государство является выразителем силы, воли и разума народа. С ликвидацией эксплуататорских классов, победой социализма и установлением полного морально-политического единства всего народа диктатура пролетариата выполнила свою великую историческую миссию. Советское государство превратилось в подлинно всенародное государство». Удивительно, но о таинственном проекте в советской научной литературе удалось найти упоминание — в работе Ф. М. Бурлацкого 1970 г.: «Вскоре после окончания Великой Отечественной войны началась работа над новой Программой нашей партии. В сохранившемся наброске этой Программы, составленном в 1947 г., уже прямо указывалось, что государство диктатуры пролетариата СССР преобразовывалось во всенародное государство». В 1991 г. в журнале «Известия ЦК КПСС» была опубликована статья, в которой раскрывались некоторые подробности из истории проекта 1947 г. Рассказывалось следующее: «После победы над фашистской Германией, по решению мартовского (1946) Пленума ЦК, работа над новой программой партии возобновилась под руководством А. А. Жданова. Проект программы был подготовлен к середине 1947 г., его окончательный вариант был составлен П. Н. Федосеевым, М. Б. Митиным, Л. А. Леонтьевым, Д. Т. Шепиловым в 1948 г.». Заявлялось, что партия «ставит своей целью в течение ближайших 20–30 лет построить в СССР коммунистическое общество». «Проект программы был отпечатан типографским способом и, видимо, готовился к обсуждению и принятию на предполагавшемся вскоре XIX съезде партии. Однако сроки созыва съезда были отодвинуты, а проект третьей программы ВКП(б) в конце 1948 г. сдан в архив…». Текст проекта Программы партии 1947 г. в окончательной редакции был с комментариями опубликован В. В. Трушковым в 2016 г. в ряде номеров газеты КПРФ «Правда». В 2017 г. текст вместе с другими материалами был опубликован В. В. Журавлевым и Л. Н. Лазаревой. В 2018 г. В. В. Трушков на основании комментариев к тексту проекта, опубликованных вместе с ним в «Правде», издает монографию «Неизвестная Программа ВКП(б)». Составители вариантов проекта Программы — О. В. Куусинен, Г. Ф. Александров, М. Б. Митин, П. Ф. Юдин, М. Т. Иовчук, П. Н. Поспелов, Д. Т. Шепилов, К. В. Островитянов, Л. А. Леонтьев, П. Н. Федосеев — работали в составе четырех подгрупп единой программной think tank. Окончательный вариант подписан П. Н. Федосеевым, М. Б. Митиным, Л. А. Леонтьевым, Д. Т. Шепиловым (ключевая фигура — Митин). Именно в нем вводится «всенародное государство». Проект предполагалось принять на XIX съезде партии, намеченном на 1948 г., приурочив к 100-летию «Манифеста Коммунистической партии» (1848).

Не говоря о Сталине как инициаторе, кардинально важная роль среди других составителей принадлежит академику Марку Борисовичу Митину, который уже в 1936 г. был подключен к работе над текстом нового проекта: в этом году он выступил с работой «О ликвидации классов в СССР и социалистическом всенародном государстве»; а первое заседание Политбюро по «первоначальной намётке Программы ВКП(б)», состоялось 1 сентября 1936 г. — на нем было «принято предложение Сталина о создании при программной комиссии ВКП(б) секретариата по первоначальной намётке Программы партии» (в это время, надо заметить, полным ходом шло обсуждение Конституции).

А.Д. Косичев вспоминает, что «в 1938 г. академик уехал со своими приятелями и знакомыми на загородный пляж. И вдруг на этот пляж приехали две машины с сиреной, разыскивая Митина. Марк Борисович изрядно перепугался. Время было такое. Митина быстро нашли, он едва сумел экипироваться, как оказался в автомобиле, который под звуки сирен доставил его в Кремль… к самому Сталину. Сталин работал даже по выходным дням. По словам М. Б. Митина, Сталин пригласил его, чтобы посоветоваться по вопросу о новой Программе партии. После обсуждения академик получил от Сталина задание представить вариант новой Программы партии и дал для подготовки этого документа всего… 2 недели». Это — лето 1938 г., однако академик уже два года работал над новой программой.

Опять 1938-й год, осень. В.В. Трушков приводит документ из архива Сталина, датированный 22 октября 1938 г., — Сталин пишет, обращаясь к членам Политбюро: «Несколько месяцев тому назад я попросил члена программной комиссии ВКП(б) тов. Мануильского набросать проект новой Программы ВКП(б) … Одновременно предложил тт. Митину и Юдину набросать проект новой Программы ВКП(б) на основе моей беседы с тов. Митиным. Так как в проект порядка дня XVIII съезда предполагается внести вопрос о принятии новой Программы ВКП(б)…». Трушков разыскал текст проекта Митина и Юдина 1938 г., но ни постановки о ликвидации диктатуры пролетариата, ни термина «всенародное государство» в нем не обнаружилось, зато имелся неожиданный концепт «прямое народное законодательство», отсылающий к Г. В. Плеханову с его проектами программы Группы «Освобождение труда»; к Готской и Эрфуртской программам германской социал-демократии (кон. XIX в.).

Важные мысли о всенародном государстве имеются в работе Н. А. Вознесенского того же 1936 г. (в команду составителей проекта 1947 г. он не входил) с необычным названием— «Государство социалистического общества» (позже о ней будет сказано подробнее). Н. А. Вознесенский — не ученый-обществовед, не идеолог, как М. Б. Митин, однако это, пожалуй, даже к лучшему: некоторые интенции проговариваются им ярче, нежели ученым, слишком хорошо знавшим идеологическую ситуацию и хорошо владевшим «туманным марксизмом». Почему «государство социалистического общества», а не «народа»— ответ ясен из всего предыдущего изложения: «народ» еще не концептуализирован в государственной теории как властитель и источник власти, и в силе находится пока что промежуточный концепт-субститут «трудящиеся»; к тому же формула делает уважительную референцию к Марксу. Вот как у Вознесенского выглядит «двоевластие» пролетариата и народа: «Государство социалистического общества есть не что иное, как пролетарское государство в условиях первой фазы коммунизма (вторая на тот момент еще не объявлена. — А. Н.). Это диктатура пролетариата в условиях, когда все народное хозяйство стало социалистическим и когда в основном уничтожены классы». Классы «в основном» уничтожены, но пролетариат-диктатор не оставляет своего поста. Однако зачем нужен диктатор, если антагонизм преодолен? «Наше общество состоит исключительно из свободных тружеников города и деревни — рабочих, крестьян, интеллигенции. Вот почему государство социалистического общества является действительно всенародным государством. Вот почему Советы рабочих и крестьянских депутатов являются Советами тружеников социалистического общества. В условиях капиталистического общества разговоры о “господстве” народа являются буржуазным обманом, ибо народ там состоит из различных классов, находящихся между собой в антагонистических противоречиях. Народ в СССР— это свободный союз тружеников социалистического общества, которому принадлежит все богатство страны». Понятно, что диктатура пролетариата и всенародное государство— крайне плохо совместимые понятия; но ясно также и то, что «всенародное государство» здесь появляется не случайно. Но пока это еще не понятие государственной доктрины и партийной теории, но скорее опережающая время формулировка цели (классы пока еще в силе— но уже не в полной). Как видно, концепт «всенародное государство» вбрасывается в советскую общественно-политическую мысль уже в 1936 г., причем в двух достаточно репрезентативных текстах.

Как это могло соотноситься со Сталинской Конституцией? Тут можно отметить два момента. Во-первых, ничего в этих текстах Митина и Вознесенского не противоречит ей; во-вторых, предельно лаконичное (можно сказать, пустое) определение формы государства как «социалистического государства рабочих и крестьян» вполне позволяет соотнесение с собой для столь смело звучащей формулы, как «всенародное государство», да и вообще вписывать самые разные концепты.

В. В. Трушков обращает внимание на один поразительный факт. В своих воспоминаниях, ни крупнейшие соратники Сталина (Молотов, Каганович), ни политические деятели меньшего масштаба (Шепилов), прекрасно осведомленные обо всех программных движениях тех лет и к тому же, мягко сказать, не испытывающие к Хрущеву теплых чувств, не оставили ни намека на проект 1947 г., и это при том, что все они (особенно Молотов) критически касались «хрущевской» программы КПСС. «И сегодня не знаю, как объяснить тот странный факт, что… ни Молотов, ни Каганович, ни Шепилов ни разу не упомянули о том, что вопрос о третьей Программе партии, которая была принята XXII съездом КПСС в октябре 1961 года и наречена “хрущёвской”, был впервые поставлен много раньше, когда Хрущёв ещё даже не входил в состав высшего партийного руководства», — пишет Трушков. Причина, видимо, кроется в том, что Третья программа прочно увязалась, слилась с именем Хрущева, с «коммунизмом к 1980 году» (хотя формулировка в тексте более взвешенная), с ревизионизмом Хрущева (особенно учитывая обвинения китайских и албанских коммунистов), что реатрибутировать все инновации Программы Сталину было «не с руки».

Вот что значит неавторитетное вмешательство в теорию. Кто бы посмел бросить обвинение в ревизионизме товарищу Сталину? Да никому попросту и в голову не пришло бы такое — ни Мао, ни Э. Ходже. Даже если бы Сталин и отменил марксизм— что ж, признали бы, что «марксизм выполнил свою историческую миссию и с точки зрения задач внутреннего развития перестал быть необходимым вСССР». Понятно, что «ревизионизм» и прочие подобные оценки следуют вовсе не из теории, а рождаются в политике— и уже после этого получают «теоретическое» (на деле— риторическое) оформление («обоснование»).

Путь к доктрине всенародного государства

Как осуществить строительство новых идейных (доктринальных) основ Советского государства, нового теоретического фундамента, — точнее, какими идейно-политическими средствами предуготовить введение всенародного государства? Ведь «всенародное государство» — это, исходя из римско-руссоистских смыслов концепта, высшая форма государства народовластия, по уровню участия народа в делах государства стоящая выше, чем любые предшествующие исторические формы. Чтобы воздвигнуть столь мощное идейное сооружение, надо пересоздать в сфере теории (которой являлся марксизм), государство и народ — понятия, совершенно не связываемые Марксом и Энгельсом с социализмом: государство — всегда классовое, народ — всегда разобщен на антагонистические классы, т. е. как политического единства народа в марксизме не существует. Понятно, что марксизм никто не собирался «отбрасывать».

Дело даже не в том, что, ликвидируя марксизм в качестве государственной догматики и идеологии, Сталин поставил бы под сомнение Октябрьскую революцию и большевистскую партию, а заодно и себя как четвертого и действующего классика марксизма (и это без учета того, что все «средства производства» стали всенародной, т. е. государственной, собственностью). В чем же? Среди противоречий сталинской идеологии одно вызывает, пожалуй, наибольшее недоумение у исследователей — сохраняющаяся революционно-освободительная риторика и новый советский этатизм, конструируемый с 30-х гг. Особую силу это противоречие обретает во 2-й пол. — кон. 40-х гг. За что боролись «пламенные борцы за свободу», сбросившие в 1917 г. «иго самодержавия» — неужели за новое самодержавие, «продолжение политики царского империализма» (Троцкий, «Еще и еще раз о природе СССР», 1939)? Вот, к примеру, Бранденбергер пишет: «Особенно большие трудности вызывала нестыковка, таившаяся в самой сердцевине идеологической конструкции и вынуждавшая агитаторов то восхвалять правителей, создавших Российскую империю, то превозносить революционеров, сбросивших их. Они мучительно пытались увязать усиленно пропагандировавшуюся идею руссоцентричного государства с догматами марксистско-ленинского интернационализма». Дело тут в фундаментальном для СССР политико-теоретическом противоречии, связанном с марксистской доктриной, которое приобретает особую остроту во 2-й пол. 40-х гг. Советская империя (квазиимперия, мировая система социализма — не суть важно) выстраивается на одних концептуальных основаниях (пролетарский интернационализм, мировая революция), а Советское государство — на иных (советский народ-суверен, обладатель своего — сильного! — государства; патриотизм). «Proletarier aller Länder, vereinigt Euch!» против «le Peuple est seul détenteur de l’autorité souverainе». Коротко — империя vs государство. Соответственно, одновременно находятся в силе и действуют две идейные, теоретические и риторические «линии»: интернационализм, пролетарский гегемонизм и глобализм, революционаризм, классовая борьба и диктатура пролетариата, с одной стороны, — и государствоцентризм, народоцентризм, державность, национализм, — с другой. Первую линию можно было бы назвать «коминтерновской», если бы не многочисленные оговорки, которые при этом пришлось бы сделать.

Пребывание в идейной силе этих противоположных, но не взаимоисключающих линий — это не состояние идейного квазиплюрализма, не идеологическая неразбериха, когда в идеологическом дискурсе одновременно имеют силу и действуют взаимоисключающие концепты, «истины» (например, великодержавность и пролетарский интернационализм), но проявление сущности СССР, судьбы, в конце концов. Можно усиливать одну линию, одновременно ослабляя (или не трогая вовсе) другую, но лишить силы какую-либо из них нельзя. Ясно, что интернациональная линия изначально должна быть подчинена государственной, так как ничего выше государства быть не должно. «Наше правительство и партия не имеют других интересов и других забот, кроме тех, какие есть у народа», — восклицает Сталин в выступлении 1935 г.

Небезынтересно заметить и то, как сочеталась имперская и народная риторика в архитектуре Дворца Советов. Дворец Советов, по духу и смыслу представляющий собой аналог Мавзолея Августа, — явно и ярко выраженный имперский символ. Однако вся риторика, связанная с Дворцом Советов, осторожнейшим образом обходит любые имперские ассоциации, и не менее настойчивым образом связывает чисто имперское сооружение с народом и демократией. Так, например, читаем из материалов пленума советских архитекторов 1939 г.: «Грандиозные внутренние помещения Дворца Советов… достойно олицетворяют нашу социалистическую демократию»; «В нашей стране впервые в истории человечества народ создает Дворец для самого себя. Этот Дворец будет непосредственно служить народу… Дворец Советов будет говорить о народе, о его культуре, о его власти в стране…»; «Дворец Советов — памятник великому Ленину, монумент сталинской эпохи, призванный отразить победы социализма в нашей стране и борьбу советского народа за построение коммунистического общества. В отличие от всех дворцовых монументальных сооружений прошлого, наш Дворец Советов прежде всего — Дворец народа». Этим подходом «имперские референции» не устранялись, а наоборот, усиливались. В сталинском «народно-имперском» дискурсе можно констатировать нерасторжимую субстанциальную связь между «имперской» и «народной» риториками. «Народная риторика» не случайна и вовсе не является «маскировкой»; имперский стиль на деле — «имперско-республиканский»; а Сталин одновременно апеллирует и к Римской империи, и к Римской республике.

Собственно, римские интуиции прочитываются и в самом термине «всенародное государство», вообще же идея всенародного государства содержит двойную референцию — концепт римской res publica подчеркивает имперское величие СССР, а явное обращение к Руссо акцентирует демократизм и связь с просвещенческой парадигмой. Начиная с 30-х гг. Сталин последовательно, но дозированно, усиливал государствоцентризм, время от времени ослабляя интернационализм. Особые события этого ряда — это VII Конгресс Коминтерна (1935), принятие Сталинской Конституции (1936), XVIII съезд ВКП (б) (1939), роспуск (ликвидация) Коминтерна и постановление о принятии нового Государственного гимна (1943). Во время Великой Отечественной войны работала только линия государствоцентризма, что не означало ликвидации конкурирующей линии (хотя призывы отбросить пролетарский интернационализм были). После 1945 г. в связи с созданием советского блока интернационализм по мере необходимости усиливался, но речь шла уже о его однозначно служебной роли.

Созданный в 1947 г. Коминформ предполагал работу по координации компартий разных стран не в интересах ушедшей в историю «мировой революции», а в интересах распространения влияния советского государства, ставшего центром советского блока. Компартии рассматриваются уже не как форпосты всемирной пролетарской революции, а как элементы воздействия на правительства зарубежных стран; страны же народной демократии стали внешним кольцом советской империи. Когда заходит речь о едином руководящем принципе Советского государства, необходимо иметь в виду эту ситуацию: единого принципа нет, но присутствует фундаментальная двойственность. В этом слабость Советского государства, но в этом же — и его сила, надо только уметь оперировать «идейными контрлиниями». Понятно, что если говорить о государственно-догматическом строительстве, выстраивании основных постулатов Советского государства, имеющих фундаментальное значение (форма и сущность государства, место народа и правительства в нем, методы и способы реализации народом своей власти), то тут имеет значение исключительно государствоцентричная, «великодержавная» линия, а если говорить о государственной идеологии и риторике — они никак не могли обойтись без интернационалистских концептов и конструкций. Пролетариат (класс, по Марксу, не имеющий отечества, т. е. класс-«безродный космополит») против народа, который не может не иметь своего отечества и государства. Национальные государства (nation states), национальная обособленность — это то, что должно быть ликвидировано восставшим объединенным пролетариатом.

Это касается любого государства, в том числе и СССР: интернационализм, или пролетарский глобализм, если принимать его серьезно (как, например, это делал Л. Д. Троцкий), — это, прежде всего отрицание государства, а значит — и государственного суверенитета Советской России в том числе. Интернационализм, якобы пролетарский, на деле достаточно быстро стал бы (нео) либеральным, скатившись в банальный вильсонизм. Достаточно почитать Троцкого, чтобы понять, что реально являлось целью «интернационалистов»: «Марксизм исходит из мирового хозяйства, не как суммы национальных частей, а как могущественной самостоятельной реальности, которая создается международным разделением труда и мировым рынком, властно господствующим в нынешнюю эпоху над национальными рынками…». Ясно, что в этой конструкции ни народам, ни государствам места нет, — лишь воротилам «красного мирового рынка», который, как рынок, не может быть основан ни на чем ином, как на «старом добром», но в красных одеяниях, капитале — теперь наконец всемогущем. Вот о чем мечтал Троцкий, и недаром его популярность в США велика. Если во фразе Троцкого вместо «марксизма» поставить «неолиберализм» — что изменится? Ни гражданам, ни вождям Советского государства не хотелось стать топливом «мирового пожара», жертвами возвышения какого-то полумифического, полумистического пролетариата (т. е. совокупности идеальных рабочих, не имеющих отечества), воспетого в эпосе Маркса и Энгельса и пропагандируемого Троцким.

Пролетарский интернационализм, если доводить до конца скрытые в нем потенции, полон мистики, и это завораживает чувствительного к таким вещам А.Ф. Лосева, герой которого, «пролетарский мистик», якобы не понимает, каким это образом пролетариат может уничтожить сам себя и как это можно перетрактовать более ясным образом. Вот как идут эти рассуждения и вот к чему приводят: «Прочие-то классы пролетариат, действительно, хочет упразднить всерьез и начисто, а себя самого он должен упразднить так, чтобы от этого дело его только выиграло. Для этого надо уничтожиться так, чтобы, правда, потерять всякое оформление и структуру как именно отдельного класса, но чтобы в то же время разлиться по всему миру, по всей истории, войти во все поры человека, в его мозг, в его сердце, в его душу, — как воздух присутствует сразу и везде и без него нет никакой жизни, а сам он бесформен и невидим». Вот что такое «пролетарский интернационализм», если принимать этот принцип всерьез, такова его логика — одни парадоксы, едва ли имеющие отношение к реальным рабочим. Понятно, выстраивать теорию государства на таком «фундаменте» невозможно. Но выбросить этот концепт-принцип из теории, риторики и идеологии — невозможно, ибо он является теоретическим оправданием имперской (глобальной) политики СССР, от которой тот также не может отказаться. Эта коллизия великолепно выражена в вышеприведенной — стоит привести ее еще раз — сталинской фразе «Задача, которой я посвящаю свою жизнь, состоит в возвышении… рабочего класса. Задачей этой является неукрепление какого?либо “национального” государства, а укрепление государства социалистического, и значит — интернационального, причём всякое укрепление этого государства содействует укреплению всего международного рабочего класса». Без марксизма и пролетарского интернационализма СССР не может себя позиционировать в мире, а без концепта «народ-суверен» нельзя построить государство, хотя бы и советское социалистическое. К тому же, если говорить о самопредставлении государства перед народом, нацией (т. е. о государственной идеологии), невозможно представить конструкцию, содержание которой исчерпывалось бы одним «интернационализмом», т. е. внегосударственными, вненациональными максимами (международный пролетариат, мировая революция), стоящими выше данного народа и государства, и не включало бы сугубо национальных моментов. Д. Бранденбергер справедливо констатирует, что по крайней мере в 1927 г. советское руководство пришло к ясному осознанию, что «десять лет пропаганды и агитации, вращавшейся вокруг таких понятий, как классовое сознание, рабоче-крестьянская солидарность и верность партии как авангарду революции, не нашли массового отклика. Ни партия, ни революция, ни идея диктатуры пролетариата, похоже, не завоевали особого сочувствия в советском обществе».

М.С. Агурский утверждает: «Сталин ясно понимал, что программа, с помощью которой можно добиться решающего перевеса, должна быть национальной, но хорошо замаскированной. Никакой лозунг не мог брать под сомнение официальную идеологию в явном виде и не мог защищаться ссылками на Леонтьева — Данилевского — Достоевского — Блока. Уверенность в том, что режим отходит от интернационализма, вызвала бы серьезный кризис в еще не окрепшей системе, а также резко ослабила бы мировую поддержку СССР». Итак, следовало, не отказываясь от марксистских догм и лозунгов, строить теорию государства на классических основаниях (народ-суверен как источник власти и закона). Теория марксизма подлежала частично риторизации, переводу в риторику (когда имевшие силу слова и формулы лишались силы, превращаясь в ритуальные штампы), а частично — реконструкции (или, если уж угодно, деформации), что в свою очередь обещало крупные проблемы для теории и теоретиков советского государственного строения и требовало очень серьезных талантов в обращении с теорией и риторикой. Основное противоречие «империя vs государство» этим не устранялось, но острота его могла быть заметно снижена. Что касается практики государствоцентризма, практики построения национального, деинтернационализированного государства, свободного от навязанных марксистской доктриной обязательств по продвижению «мировой революции» («теория» хвороста / факела, воспламеняющего «мировой пролетариат»), — тут в целом картина ясная.

Имеется в виду знаменитый идеолого-политический поворот «от революционаризма — к государственничеству и охранительству» (В. Л. Шейнис) нач. — сер. 30-х гг. (а то и несколько ранее), когда в речах Сталина с силой зазвучал государственный пафос великодержавного СССР. Эта линия более чем известна и хорошо исследована — здесь достаточно вспомнить работы С. В. Дмитриевского; М. С. Агурского с концепцией сталинского национал-большевизма; Н. А. Бердяева с его «национализацией русского коммунизма»; Д. Л. Бранденбергера с его национал-большевизмом / «руссоцентризмом» (= «руссоцентристской формой этатизма»); М. А. Колерова с его концепцией сталинского коммунизма; в этом же ряду стоит, но выделяется необычной интерпретацией концепция В. З. Паперного.

Но вот что касается народа, советского народа как источника власти и государства, — здесь, за исключением хорошо исследованной проблемы конструирования концепта «великий русский народ» в 1940-х гг., практически ничего нет. Получается «этатизм без субъекта» или с неоформленным субъектом, ибо русский народ был пусть и первым, но одним из народов исторически многонационального государства. Однако сталинская государственная теория ставила и решала проблему введения постулата «народ (советский, т. е. имперский) как источник власти», и эти решения были теоретически продуктивны и идеологически вполне убедительны.

Метод «духа и буквы»

Понятно, что без анализа сталинского «народостроительства», «народополагания» никак не обойтись. Но прежде чем перейти к сталинскому теоретическому народостроительству, необходимо еще раз заострить внимание на отношении этих кардинальных изменений к марксистской теории. Как Сталин преобразовывал марксистское учение, размягчая и делая его вполне «податливым» для немарксистских инноваций? Часто говорят о «деформации», «искажении» марксизма — не самые уместные слова для обозначения изменений марксизма как государственной доктрины, ведь интересы государства неизмеримо выше любых доктрин и идейных систем, так что руководители государства имели полное право на любые новации марксистской теории, вплоть до полной отмены ее в качестве государственной. Марксу и Энгельсу нельзя верить, нельзя становиться пленниками их идеологических конструкций, но можно использовать их идейные построения с пользой для государства. Может встать вопрос: а как же истина, как полагал ее Сталин?

Истина в сталинской политической теории и риторике есть отражение интересов государства, ничего сверх того об истине политическая теория, а тем более риторика, говорить не должна, и ни на что больше претендовать не может. Меняются интересы государства — меняется (развивается) и истина. Истина — там, где государство, и с этой точки зрения совершенно очевидна максима «не государство для марксизма, но марксизм для государства, Маркс на службе Советского государства». Необычный метод работы Сталина с текстами классиков, включая ленинские работы, — можно назвать методом «буквы и духа». Коротко говоря, если текст не соответствует нужным от него ожиданиям (нужным в конкретный момент; в иной же момент от того же текста может потребоваться что-то другое), — то можно вчитать в него все, что требуется, апеллируя к «духу», вдохновленному в этот текст (или ту или иную концепцию) того или иного классика. Довольно изящно об этом говорит Е. А. Добренко: «Роль “научной теории” в выработке правильной политики была одной из излюбленных тем Сталина. Однако описываемая им теория была полна непостижимой духовности, которую сам Сталин назвал диалектикой “между духом и буквой” теории».

Дух и буква — живой и мертвый текст. Но что делает текст живым? Текст оживает, становится истиной, если его читать правильно. А истину, как тогда говорили, устанавливает ЦК партии. Вот как это выражает Н.В. Устрялов: «Подлинные ученики Ленина должны воспринимать его собственное учение диалектически. И большинство, несомненно, лучше выражало дух ленинизма, когда смело отталкивалось от отдельных букв во имя общего смысла. “Ленина мы берем не в отдельной его части, а в целом” (Сталин)». Метод «буквы и духа» не может оставить равнодушным и не привести в восхищение М. Я. Вайскопфа, который, исследуя сталинскую «политическую поэтику», приводит, помимо прочих, такой пример. Вот Сталин уличает Г. Е. Зиновьева в подмене духа — буквой (мертвой, разумеется): «В чем состоит зиновьевская манера цитирования Маркса? Ревизионистская манера цитирования Маркса состоит в подмене точки зрения Маркса буквой, цитатами из отдельных положений Маркса».

Вайскопф удивлен: «Выходит, ревизионизм заключается не в ревизии, т. е. пересмотре Марксовых текстов, а в дотошном следовании им». Точка зрения Маркса не совпадает с его же текстами — как же так? А между тем поражаться нечему, ведь эти, по выражению Вайскопфа, «чудеса вербальной эквилибристики» — и есть сталинская диалектика, когда учение или отдельный его момент может быть с легкостью преобразовано в нужном направлении (нужном для интересов государства: дух там, где государство, на стороне государства, т. е. силы; буква — там, где немощь оппозиции, оппонентов). Вайскопф выступает против примитивизаторов сталинской «политической поэтики», говоря: «Напротив — именно “оттенки и переходы”, амбивалентное скольжение тончайших нюансов и составляют секрет его мышления, запечатленного в, казалось бы, топорном и монотонном языке. Одним из уникальных свойств сталинского стиля мне видится сочетание этой обманчивой ясности, точности, тавтологической замкнутости ключевых понятий и их внутренней двусмыслицы, предательской текучести, растяжимости». Итак, в сталинских способностях диалектически оперировать с «духом и буквой» марксизма на высоких теоретических, доктринальных и риторических уровнях сомнений нет, но когда говорится о приоритетах в выдвижении лозунгов, концепций и т. д., и о смысле этих концептуальных новаций, следует иметь в виду прежде всего не риторику и «логику» марксистской теории, а логику государственной власти. Вожди могут говорить разное, но суть дела проста: взял власть— строй, защищай государство, теорияже сама подстроится (или будет подстроена, неважно) под государственные нужды. В чьих руках сила— тот обладает истиной, на его же стороне классики теории; те, кто против, — ересиархи, ренегаты, ревизионисты (или просто враги народа). Это и есть настоящая логика действий Ленина, затем его преемника Сталина. Раз уж партия у власти, раз партия является учредителем и создателем государства — значит, ее интересы теперь есть интересы государства. «Революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась» — и тут же закончилась. Революционеры должны стать государственниками, теже, кто пожелал бы «продолжить» развитие революции «вширь» за счет «завоеванного» государства, подлежали уничтожению как антигосударственные элементы; слово «революция» становилось синонимом слова «государство», и те, кого называли «контрреволюционерами», являлись просто врагами нового государства.

Марксизм не становится обузой, ибо он является оправданием произошедшего, но ряд его формул начинают работать против государства, поэтому революционная «теория» должна быть превращена в «революционную» риторику. Что можно сохранить из старых марксистских конструкций в государственной догматике? Классы? Пролетариат? Диктатуру пролетариата? Ясно, что нет: эти конструкции нужны только в риторике. Сохранить можно только партию, которая необходимым образом трансформируется в партию народа (точнее, в партию всего народа, раз государство — всенародное), т. е. новый принцип единства народа и государства. Такова перспективная логика «социализма в одной стране». Но сначала нужно лишить идейной и теоретической силы пролетариат и диктатуру пролетариата. Сталину это было под силу: ведь именно он и встраивал эти концепты в советскую идейную систему. Имелась одна сложность: в построениях Сталина диктатура пролетариата была связана с партией, связана в тугой концептуальный узел, который следовало развязать, «переподключив» партию к народу. 

Сталин: конструирование диктатуры пролетариата

Монументальная теоретическая конструкция, возведение которой довершает Сталин, согласно его словам, есть ленинизм, развитие верным ленинцем доктрины Ленина, который в свою очередь опирается на Маркса и Энгельса. Сталину предстояла сложнейшая операция собрать из понятий, терминов и концептов «классиков марксизма» убедительную конструкцию, которая должна быть положена в основу советского государства: речь шла, по словам Д. Бранденбергера, о «гегемонии нового политического языка», которая «дала толчок развитию особой советской формы социальной идентичности». «Ленинизм, — определяет Сталин, — есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности». Если Ленин утверждал, что «главное в учении Маркса, это — выяснение всемирно-исторической роли пролетариата, как созидателя социалистического общества», то главное в учении Ленина, в ленинизме, — повторим вместе со Сталиным, — это диктатура пролетариата: «Правилен ли тезис Ленина о том, что диктатура пролетариата является “коренным содержанием пролетарской революции”? Безусловно, правилен. Правилен ли тезис о том, что ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции? Я думаю, что правилен. Но что же из этого следует? А из этого следует, что основным вопросом ленинизма, его отправным пунктом, его фундаментом является вопрос о диктатуре пролетариата».

Сталин пишет: «Партия осуществляет диктатуру пролетариата. “Партия — это непосредственно правящий авангард пролетариата, это — руководитель” (Ленин). В этом смысле партия берет власть, партия управляет страной. Но это еще не значит, что партия осуществляет диктатуру пролетариата помимо государственной власти, без государственной власти, что партия правит страной помимо Советов… Партия есть ядро власти. Но она не есть и не должна быть отождествлена с государственной властью».

Вписывая партию как руководящую силу в систему диктатуры пролетариата и признавая, что «диктатура пролетариата есть, по существу, “диктатура” его авангарда, “диктатура” его партии, как основной руководящей силы пролетариата», Сталин делает массу оговорок, уделяет внимание оттенкам смысла, проводит линию различения между «диктатурой пролетариата» и «“диктатурой” партии». Цель Сталина — вовсе не доказать того, что никакой «“диктатуры” партии» не существует, не исключить это словосочетание из политики и риторики, — но оформить теоретически и догматически «“диктатуру” партии» так, чтобы этот новый концепт был особым образом включен в партийно-политический дискурс не в противопоставлении, но наряду с диктатурой пролетариата. Уже когда Сталин задается вопросом, можно ли «между диктатурой пролетариата и руководящей ролью партии (“диктатурой” партии) … провести знак равенства», — ясно, что «диктатуру» партии нельзя назвать несуществующей: во всяком случае, уже можно трактовать «диктатуру» партии как ее руководящую роль, и наоборот.

Тем более это следует из несколько противоречивого утверждения: «Если партия проводит диктатуру пролетариата, и в этом смысле диктатура пролетариата является, в сущности, “диктатурой” его партии, то это еще не значит, что “диктатура партии” (руководящая роль) тождественна с диктатурой пролетариата, что первая равняется второй по своему объему». — И далее идут пять пунктов почти теологических обоснований, исходящих из того, что «диктатура пролетариата по объему шире и богаче руководящей роли партии». Смысл обоснований — концептуализировать «“диктатуру” партии» по отношению к диктатуре пролетариата как ее сущность, квинтэссенцию. — Именно поэтому нельзя не только отождествлять «“диктатуру” партии» и диктатуру пролетариата, но и, настаивает Сталин далее, нельзя их противопоставлять: «Нельзя противопоставлять диктатуру пролетариата руководству (диктатуре) партии. Нельзя, так как руководство партии есть главное в диктатуре пролетариата, если иметь в виду сколь-либо прочную и полную диктатуру…». Почему в качестве пары для запрета отождествления / противопоставления диктатуре пролетариата избирается именно «“диктатура” партии», почему отношения устанавливаются между диктатурой пролетариата и «“диктатурой” партии»; почему бы просто не потребовать запрета, исключения из теории, полемики и пр. этого необычного понятия, оставив только «руководство» и т. п.? Потому что без него система не будет «работать», повиснет в воздухе, потеряет прочность и полноту (по Сталину), оставит слишком много вопросов, сомнений и соблазнов перетолкования, переинтерпретации, теоретических «достраиваний» уже готовой иерархической системы диктатуры. Слово «руководство», хотя оно и употребляется синонимично «“диктатуре” партии», явно недостаточно, неконкретно; не исчерпывают смысла предстояния партии перед пролетариатом и ее трактовки как «вождя», «учителя», — без «диктатуры» не обойтись. Поэтому, обставляя множеством уточнений, оговорок, дистинкций; сознавая, что «формула диктатура партии, взятая без… оговорок, может создать целый ряд опасностей и политических минусов в… практической работе», — Сталин, несмотря на все это, оставляет концепт «“диктатуры” партии» в лексиконе и теории. Дело тут в неразрывной связи пролетариата и партии: партия единосущна пролетариату, и только ему; партия есть энтелехия пролетариата, и только его; и если уж пролетариат добился диктатуры, то и партия необходимым образом, но в определенной мере — также диктатор. И вот, если «отменить» диктатуру пролетариата (рабочего класса), то не придется «отменять» и саму партию? Нет, не придется: партия будет связана с народом, будут установлены новые отношения партии и народа, без посредства пролетариата или с его минимальным присутствием.

Ликвидация диктатуры пролетариата 

К 1930-м гг. формула «диктатура пролетариата» перестала соответствовать целям и интенциям Сталина. Диктатура — вещь временная, преходящая, тогда как Сталин строил государство на века. «Только народ бессмертен. Все остальное преходяще». «Отбросить» диктатуру пролетариата, перевести «государство диктатуры пролетариата» в классический государственный формат — задача для середины 30-х гг. насущная, но трудноразрешимая: можно ли сразу её отбросить? Нет, нельзя. Для начала необходимо было теоретически элиминировать пролетариат, растворив его в слиянии дружественных классов (т. е. классов, находящихся в «становлении к исчезновению», ведь дружба между классами, пусть даже это классы социалистического общества, — это нечто новое в марксистской теории). Поэтому диктатура пролетариата была поставлена в порядок отмены, и ее идейная сила была значительно уменьшена уже в Конституции 1936 г. «Ликвидация» (теоретическая) классов становилась основанием для выдвижения коммунизма как достижимой в обозримой перспективе цели. Для сохранения государства (при коммунизме!) наготове был неотразимый аргумент — временное пребывание в истории капитализма (стран капитала), по природе враждебных социалистическому лагерю (здесь сталинская теория strikes back по догме классиков об одновременной социалистической революции в развитых странах капитала). Государство должно стать всенародным, народ же — а не пролетариат — новым и единственным обладателем социалистического государства, историческим лидером в построении справедливого общества. Партия-эйдос сливается с народом-материей, становясь основой новой иерархии. Партия — более не часть (авангард) пролетариата, но как бы квинтэссенция всего (единого) народа. Конструирование единства народа на новой основе было принципиальным моментом: не иерархия классов, но иерархия участия в делах государства через партию и Советы. Ясно, что все эти идейные операции шли вразрез не то чтобы с исходным марксистским учением, но даже и с его ленинской интерпретацией, хотя прямо продолжали логику построения социализма в одной, отдельно взятой (но очень мощной) стране, будущей возрожденной империи. В классовом обществе, учит марксизм, нет и не может быть единства, в нем властвует классовая борьба. Соответственно, нет смысла вести речь о народе как о некоем политическом единстве. Как уже было замечено, Маркс и Энгельс, если и говорили о народе применительно к буржуазным государствам, то подразумевали под ним пролетариат и мелкое крестьянство, т. е., применяя слово «народ», создавали риторический конструкт, а не понятие теории. Понятно, что в антагонистическом обществе не может идти речи о самоуправлении народа, это — дело будущего общества социализма, путь к которому — социалистическая революция и диктатура пролетариата, после чего «то положение, когда народом управляют, будет заменено самоуправлением народа» (Маркс). Но вот социализм построен, и классы стали дружественными. Социализм и классы, если строго следовать Марксу, едва ли совместимы, а тем более дружны (при этом, не говоря уж об отношении Маркса к крестьянству). Могут ли они составить единый народ, если один из этих «дружественных» классов, пролетариат, — диктатор? Используя марксистскую риторику, можно решить этот вопрос по-разному — однако избежать полемики нельзя. Поэтому — дружественные или нет — классы подлежали теоретической ликвидации. С другой стороны, учит ленинизм, подлинное народовластие возможно только в социалистическом государстве, в котором власть принадлежит народу. Народу — но не одному пролетариату. Но советское социалистическое государство — это государство диктатуры пролетариата. Что делать с этим конструктом? Как реконституировать народ, растворив в нем неудобный пролетариат? Первый серьезный шаг к этому делает Сталинская Конституции, с принятием которой, заметим, Вторая программа РКП(б) становится попросту анахронизмом. В Конституции 1936 г. пролетариат, крестьянство и интеллигенция сливаются в едином концепте «трудящиеся». Слово старое, но концепт совершенно новый. Он, во-первых, привязан к категории труда, а ведь, по словам Ю. В. Пущаева, «категория труда в марксистской философии заняла такое же место фундаментальной категории, как “идея” у Платона или “энергия” у Аристотеля».

Во-вторых, благодаря обретению «советскими классами» единой субстанции, категория «класс» нивелируется; в-третьих, благодаря «стиранию граней» между классами концепт «трудящиеся» приближается к категории «народ», так что совсем не без оснований Г. А. Шмавонян видит в Конституции 1936 г. истоки «радикальной ”руссоизации” марксистской концепции диктатуры пролетариата». «Руссоизировать» же диктатуру пролетариата значит её ликвидировать. «Трудящиеся» — временный субститут будущего полновластного правителя — народа, объединенного Советами (пока что Республика Советов остается формой диктатуры пролетариата). «Показательно, — замечает советский исследователь, — что в Конституции не было ни одной статьи, закрепляющей политическое господство рабочего класса, т. е. диктатуру пролетариата… Единственная статья, в которой был употреблен термин “диктатура пролетариата”, говорила о ней как о факторе, относящемся к периоду становления Советского государства. (…) Таким образом, понятие диктатуры пролетариата обращалось к прошлому…». «Трудящиеся» — еще не «народ», но уже и не пролетариат. Замена марксистской лексики не должна производиться резко, переходы должны быть плавными, почти незаметными. Говорит В. М. Молотов: «И если вчитаться в нашу Конституцию, Сталин там немного заложил против диктатуры пролетариата. Но это, собственно, сказано в прозрачной форме. Там примерно сказано так, что наша Советская власть родилась в 1917 году как диктатура пролетариата и стала властью всех трудящихся. Уже “всех трудящихся”. Поэтому нашей страной управляют Советы депутатов трудящихся. Советы-то были и остались, но они были Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. А теперь уже классового деления нет. По-моему, это в завуалированном виде пересмотр: не диктатура пролетариата, а власть трудящихся». «Единственный раз диктатура пролетариата, — пишет В. Л. Шейнис, — упомянута во второй статье. Ее подлежащее — политическая основа СССР, Советы. Они “выросли и окрепли” “в результате свержения власти помещиков и капиталистов и завоевания диктатуры пролетариата”. Смысл этой путаной формулировки, видимо, таков: диктатура пролетариата не суть режим, а некое историческое обстоятельство, которое вместе со свержением власти эксплуататоров объясняет происхождение Советов». — Нельзя не согласиться с выводом ученого, утверждающего, что «идеологему диктатуры начинает вытеснять культ государства». Понятно, цель Сталина — растворить неудобную и уже ненужную диктатуру в вязком и зыбучем болоте марксистской и квазимарксистской терминологии и риторики, — и в своем стиле он диалектически (т. е. мастерски, с привлечением всех концептуальных и риторических возможностей марксистского языка) представляет фактическое сведение могущественного не так давно пролетариата всего лишь к части «трудящихся» — как «расширение базы диктатуры пролетариата»; т. е. нивелирование диктатуры пролетариата — как ее усиление. Диктатура пролетариата была введена в государственную теорию Конституцией 1918 г.: «Главным противоречием всего советского конституционализма, — говорит А. Н. Медушевский, — проявившимся уже в первой Конституции 1918 г., является стремление в правовых терминах обосновать антиправовой феномен — “диктатуру пролетариата”. В связи с этим потребовалось создать особую концепцию этой диктатуры, призванную доказать ее принципиальное отличие от всех прочих исторических форм диктатуры. Главными элементами этой концепции стали — во-первых, парадоксальный тезис о том, что эта диктатура есть высшая форма демократии, во-вторых, представление о деперсонифицированном (классовом) характере и, в-третьих, ограничение ее существования определенными историческими рамками переходного периода». Формула «диктатура пролетариата» с момента принятия решения о построении социализма в одной стране (т. е. о строительстве независимого государства) стала мешать, ведь в концепте «социализм в одной стране» уже заложена «народность» (а не классовость) государства. В самом деле, если мы, пусть даже и на некоторое время, сосредоточиваем усилия на проблемах и задачах молодого пролетарского государства (ведь мировая революция запаздывает, а то и ушла за горизонт), то мы строим именно государство, а не что-то вроде плацдарма для перманентного разжигания всеевропейской / всеконтинентальной / мировой пролетарской революции. Но если это государство провозглашено как государство диктатуры пролетариата, то вскоре возникнут проблемы с определением источника государственной власти, — а этим источником может быть провозглашен только народ. Не стоит даже пробовать провозглашать пролетариат источником государственного суверенитета, власти и права, ибо так легко будет скатиться в область неразрешимых противоречий. Государство при таком допущении будет невозможно теоретически выстроить, и здесь не помогут никакие концептуальные изыски, никакой «туманный марксизм». С точки зрения общественного строя СССР называется социалистическим государством, с точки зрения государственного строя — советским. Формально народ в СССР является источником власти (Республика Советов), но тот «факт», что Республика Советов — форма диктатуры пролетариата, загромождает всю конструкцию своей противоречивостью, придавая ей теоретически нелепый вид (республика — форма диктатуры, диктатура — высшая форма демократии): острые углы диктатуры режут все знакомые концептуальные сети. Так сама собою остро ставится задача теоретического оформления народного (национального) государства. «Национальное государство» для многонациональной России / СССР — не очень удобная формулировка; можно сказать только «многонациональное», но это не дает выхода к определению формы. Ergo, государство может быть только народным, а поскольку мы претендуем на высший тип народовластия (и к тому же в формуле «народное государство» содержатся ненужные смыслы и исторические аллюзии) — всенародным (общенародным). Именно в этом ключе в работе 1926 г. М. И. Калинин говорит о том, что «пролетарское государство будет превращаться постепенно, по мере успехов социалистического строительства, изживания капиталистических отношений и исчезновения капиталистов, в государство общенародное, имеющее уже новый смысл и содержание (устремление к коммунизму)». Итак, интуиция народного / общенародного / всенародного государства потенциально содержится уже в формуле «социализм в одной стране», только чтобы раскрыть ее, перевести в актуально-теоретическое непротиворечивое состояние, Сталину и партии пришлось изрядно потрудиться. Как правило, полагают, что концепция социализма в одной отдельно взятой стране (организационно-политическая и экономическая программа строительство пролетарского государства, с логическим ударением на государство) была в целом разработана в 1925 г. (XIV конференция и XIV съезд партии), прежде всего Сталиным и отчасти Бухариным, в полемике с Троцким. Однако базовые предпосылки, установки заложены поздним Лениным, что ярко показывается в работе Н. В. Валентинова. Выделяя в особый порядок ленинскую статью «О кооперации» (1923), он доказывает, и убедительно, что именно в ней Лениным заложены основы теории социализма в одной стране, к которой он шел с 1921 г.: «От идеи о невозможности построить социализм в одной России без торжества мировой социалистической революции, Ленин шел к идее о возможности для России строить социализм “в одиночку”, даже при существовании капиталистического окружения. И к этой идее он вплотную подошел в статье “О кооперации”, продиктованной им 4 и 6 января 1923 г.».

Социализм в одной стране есть, по определению М. А. Колерова, установление «суверенного политического режима, основанного на коммунистической (социалистической) экономике» как главной задачи Советской власти, или «доктрина суверенной и самодостаточной России». М.С. Агурский, утверждая, что Сталин выдвинул лозунг «социализм в одной стране» уже в декабре 1924 г., пишет, что «“социализм в одной стране” был существенно изоляционистским лозунгом, гораздо более близким к национал-большевизму, чем к любому другому течению, признававшему советскую власть как национальную».

Спорить здесь не о чем, поэтому вернемся к Конституции 1936 г. В докладе о проекте Конституции Союза ССР, сделанном на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов (1936), Сталин предлагает ряд важных «сдержек и противовесов» фактической отмене диктатуры пролетариата (или, во всяком случае, ее помещению в глубины истории): «Я должен признать, что проект новой Конституции действительно оставляет в силе режим диктатуры рабочего класса, равно как сохраняет без изменения нынешнее руководящее положение Коммунистической партии СССР». Как это часто бывает в сталинских текстах, в одной короткой фразе — три важнейших момента. Первый — наименование диктатуры пролетариата «режимом», а не формой государства. Режим — характеристика вторичная. До этого глава СССР туманно говорил о «расширении базы диктатуры рабочего класса и превращении диктатуры в более гибкую, стало быть, — более мощную систему руководства обществом». Как тут не согласиться с А. В. Елисеевым: «Сталин… мастерски эквилибрировал понятиями. Диктатура на данном этапе превращается у него в более “гибкую систему руководства”, но, вроде, как и продолжает оставаться диктатурой. И “в силе остается” именно “режим” диктатуры. Такое впечатление, что этим одновременно и запутывал, и успокаивал ортодоксов, которые не желали отказа от идеологических догм».

Второй момент — необычное, введенное как-то мягко и ненавязчиво, наименование ВКП(б): «Заметим, что Иосиф Виссарионович как-то странно называет ВКП (большевиков). И это очень похоже на будущее название — КПСС. Весьма возможно, что планы переименования были у него уже тогда. Причем здесь снова заметно сталинское государственничество. КП СССР — это партия, которая как бы “принадлежит” государству». Ясно, что в системе народовластия только так и может конструироваться партия. Позже, на XIX съезде (1952) партия будет переименована и станет называться «Коммунистической партией Советского Союза». В чем смысл этого? Коммунистическая партия — уже не «большевиков» (большевизм уходит в историю вместе с пролетариатом), а Советского Союза, т. е. государства, — но ведь само государство, если актуализировать конструкцию «всенародное государство», принадлежит народу («est igitur… res publica res populi»). КПСС конструируется, стало быть, как «партия всего народа», и это прообразовывается Сталиным уже в 1936 г.

Третий момент, может быть, самый существенный, — акцентированная «делатинизация» пролетариата, его переименование в рабочий класс — и не просто «рабочий класс», а, что кардинально важно, «рабочий класс СССР». Не в первый раз он употребляет это выражение. Вот в речи «О задачах хозяйственников», утверждая, что «рабочий класс СССР есть часть мирового рабочего класса», Сталин напоминает о его обязательствах перед мировым пролетариатом, рисуя СССР как своего рода всепролетарский City upon a Hill: «Мы должны двигаться вперёд так, чтобы рабочий класс всего мира, глядя на нас, мог сказать: вот он, мой передовой отряд, вот оно, мое отечество, — они делают своё дело, наше дело хорошо, — поддержим их против капиталистов и раздуем дело мировой революции». Эта же идея проводится и в Отчетном докладе XVII съезду (1934): «Рабочий класс СССР есть часть мирового пролетариата, его передовой отряд, а наша республика — детище мирового пролетариата». Понятно, что «поддержка международного пролетариата» (равно как и обязательства перед ним) — риторика, но риторика на тот момент еще актуальная.

Теперь Сталин говорит: «Взять, например, рабочий класс СССР. Его часто называют по старой памяти пролетариатом. Но что такое пролетариат? (…) Пролетариат — это класс, эксплуатируемый капиталистами. Но у нас класс капиталистов, как известно, уже ликвидирован, орудия и средства производства отобраны у капиталистов и переданы государству, руководящей силой которого является рабочий класс. Стало быть, нет больше класса капиталистов, который мог бы эксплуатировать рабочий класс. Стало быть, наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет совместно со всем народом. А раз он ими владеет, а класс капиталистов ликвидирован, исключена всякая возможность эксплуатации рабочего класса. Можно ли после этого назвать наш рабочий класс пролетариатом? Ясно, что нельзя. (…) …Пролетариат СССР превратился в совершенно новый класс, в рабочий класс СССР, уничтоживший капиталистическую систему хозяйства, утвердивший социалистическую собственность на орудия и средства производства и направляющий советское общество по пути коммунизма».

Совершенно новый класс… На деле же «высокая догматика», насыщенная силой, мощной энергетикой, — догматика пролетариата — теряет эту силу, ибо пролетариат, бывший гегелевско-марксистский мессианский класс, сильнее которого в истории ничего и никого не могло быть (разве что кроме римского народа), перестает быть основой конструкции, а значит, перестает быть, превращаясь постепенно в обычный рабочий класс среди иных классов государства, каким он, собственно, и был на деле (и должен стать в новой теории). Диктатура пролетариата превращалась в диктатуру рабочего класса (СССР), но рабочий класс — не такой уж и страшный диктатор, уже не magister populi, не dictator rei publicae constituendae causa и не rei gerundae causa, но скорее dictator clavi figendi causa.

Говоря о поправках, предложенных в процессе обсуждения проекта Конституции, Сталин специально останавливается на предложении провозгласить «государство трудящихся» (т. е. почти всенародное) вместо «государства рабочих и крестьян». Он подчеркивает, что ст. 1 «оставляет в силе» классовый состав государства: «Можем ли мы, марксисты, обойти в Конституции вопрос о классовом составе нашего общества? Нет, не можем». Однако в вопросе о власти «классовый состав» мало что уже значит, ибо «вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни»: так рабочий класс вместе с «классовым составом» растворяется в понятии «трудящиеся» в движении от 1-й ко 3-й статьи Конституции. Ст. 1 — «Союз Советских Социалистических Республик есть социалистическое государство рабочих и крестьян»; ст. 3 — «Вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся». Что здесь видно? Ст. 3 переименовывает «рабочих и крестьян» в «трудящихся города и деревни», при этом «трудящиеся» усилены двойным повторением.

Комментируя ст. 3, А. П. Косицын справедливо утверждает, что в ней «имелся в виду весь советский народ, поскольку в социалистическом обществе все взрослое население является трудящимися, и в этом смысле понятия “народ” и “трудящиеся” практически совпадали». И далее: «Закрепив полновластие трудящихся в лице их представительных органов, Конституция тем самым исключила политическое господство одного класса. В обществе победившего социализма воля рабочего класса и его классовых союзников объективно становится волей всех трудящихся, спаянных социально-экономическим, политическим и идейным единством»143. Верховный Совет СССР и народ, выступающий под названием «трудящиеся», Senatus populusque — вот и вся структура политического господства: чистое народовластие, никаких классов, никакого пролетариата здесь нет.

Реакция зарубежной прессы на сталинские операции с диктатурой пролетариата была однозначной: все увидели в Конституции если не отмену, то ограничение диктатуры пролетариата («добровольное самоограничение диктатуры»). Так, А. Н. Медушевский приводит отклики зарубежной прессы: «Сталин сравнивался с отцами-основателями американской демократии. “Таймс” (Чикаго) в передовой статье “Шаг вперед и шаг назад” заявлял: “Возможно, что спустя 50 лет нынешнее молодое поколение будет чтить Сталина как одного из родоначальников истинной демократии. Они будут, возможно, читать о нем в своих исторических учебниках, подобно тому, как наша американская молодежь читает о Вашингтоне, Джефферсоне, Мэдисоне, Адамсе и других родоначальниках американской республики”»; «Республиканская газета “Вашингтон пост” в передовой статье “Россия на пути к демократии” констатировала: “Если новую Конституцию России, только что утвержденную ЦИК, истолковать буквально, то советский режим является первой в истории диктатурой, добровольно себя демократизирующей”».

С другой стороны, самый, пожалуй, яростный критик Сталина и сталинской политики — Л. Д. Троцкий — резюмировал конституционные новации так: «Дело идет, короче говоря, о юридической ликвидации диктатуры пролетариата». Впрочем, и до 1936 г. за рубежом отлично понимали государствоцентричное направление сталинской политики: вот в беседе с советским вождем американский полковник Раймонд Робинс, сравнивая свои впечатления от первомайских демонстраций 1918 и 1933 г., замечает: «Демонстрация 1918 года была обращена во вне, к пролетариату всего мира, к международному пролетариату с призывом к революции. Сейчас мотив другой. Сейчас мужчины, женщины и юноши вышли на демонстрацию, чтобы сказать — вот страна, которую мы строим, вот страна, которую мы будем защищать всеми нашими силами».

И что же? Наверное, Сталин жестко возражает, как это было в 1929 г. в случае с американским бизнесменом Томасом Кэмпбеллом, проинтерпретировавшим сталинские ответы как выражение желание вождя отвергнуть мировую революцию и сосредоточиться на делах своей страны? Нет, никаких возражений не последовало, иСталин знаменательно говорит в ответ: «Тогда демонстрация была агитационная, а теперь— итоговая».

Небольшое отступление о Н. И. Бухарине. Иногда говорят о том, что Бухарин был чуть ли не автором важной части текста Конституции 1936 г. Однако смысл и пафос Сталинской Конституции совершенно с этим утверждением не согласуется: Конституция, которую нелепым образом иногда называют «бухаринской», — совершенно «не бухаринская». В своих теоретических штудиях Бухарин, без сомнения стоящий на позициях марксизма, много говорит о классах, диктатуре пролетариата, но в положительном смысле ничего — о народе как источнике власти. Эта постановка и не могла быть принята им, ибо шла вразрез с его мировоззрением (в принципе «общенародность» для него невыносима). Народ, нация, общенародная воля прочно связывается им с буржуазным обществом. Вот в работе 1919 г. он пишет: «Демократия, поскольку мы подразумеваем под этим словом определенный политический строй, была до сих пор одной из форм — самой утонченной формой — господства буржуазии. В чем состояла основная предпосылка демократического устройства? В наличии ряда фикций, которые чрезвычайно ловко использовались для систематического обмана масс. Основной такой фикцией было понятие общенародной воли, “нации”, “целого”. Вся система демократических учреждений покоится на “общенародности”. Нетрудно понять классовый смысл “общенародных” норм. Понятно, что в действительности есть классы с противоположными непримиримыми интересами…»

Можно ли высказывания такого рода найти у Сталина? Да, можно. Но Сталин отбрасывал ставшие ненужными марксистские формулы и даже аксиомы, тогда как Бухарин дальше «классов с противоположными непримиримыми интересами» не шел, — хотя, бывало, и восклицал: «Не текст, а дух. Не схоластика и талмудизм, а гениальное понимание марксовой диалектики (о Ленине. — А. Н.) как орудия практической борьбы. (…) И этот живой революционный марксизм действительно помогает делать чудеса! Отсюда — величайшая эластичность тактики». Бухарин не понял (не овладел вполне диалектикой), что и (марксистская) теория может быть (и должна быть) эластичной! А вот как владеет диалектикой Сталин. Рассмотрим один важный пассаж из интервью Сталина Р. Говарду, данного им в марте 1936 г. Помимо ряда кардинальных геополитических моментов (мирное сосуществование американской и советской систем, отрицание экспорта революции), высказана важная интуиция о классах. Когда разговор зашел о новой конституции, Сталин пояснил американскому журналисту, отчего в СССР существует только одна партия: «У нас нет противопоставляющих себя друг другу партий, точно так же как у нас нет противостоящих друг другу класса капиталистов и класса, эксплуатируемых капиталистами рабочих. Наше общество состоит исключительно из свободных тружеников города и деревни — рабочих, крестьян, интеллигенции. Каждая из этих прослоек может иметь свои специальные интересы и отражать их через имеющиеся многочисленные общественные организации. Но коль скоро нет классов, коль скоро грани между классами стираются, коль скоро остается лишь некоторая, но не коренная разница между различными прослойками социалистического общества, не может быть питательной почвы для создания борющихся между собой партий. Где нет нескольких классов, не может быть нескольких партий, ибо партия есть часть класса». Одна, единая партия, таким образом, предстает причиной и залогом отсутствия классов — и это пролетарская партия.

Диалектика высшего уровня! Теперь следует сосредоточиться на теоретических новациях, которые подготовили конституционный прорыв 1936 г. 

Концепт социалистического бесклассового общества

Итак, с течением времени концепт «трудящиеся» по смыслу все в большей степени приближался к концепту «народ». Вот в 1937 г. Сталин увязывает имперское видение Советского государства с трудящимися, а также с народами СССР: «Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство, как единое неделимое государство, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство».

«Трудящиеся» — важнейшая теоретическая инновация, но не единственная. Чтобы элиминировать классы, как бы, не выходя при этом за рамки марксистской парадигмы, необходимо было задействовать сугубо марксистские концепты, важнейшим из которых было «бесклассовое общество», и вот с нач. 30-х гг. особый упор в развитии марксистской теории делался на усилении этого постулата. В самом деле, ведь построение бесклассового общества — цель диктатуры пролетариата, которая, по словам К. Маркса из письма к И. Вейдемейеру (1852), «сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов». Построение бесклассового общества, по сути, равносильно построению коммунизма. Проводка (все) народного, т. е. бесклассового государства (выражение с совершенно антимарксистским звучанием) абсолютно логично начинается с постановки и проведения в жизнь концепта бесклассового общества, сквозь который ясно прорисовывается уже и всенародное государство.

Какое отношение это все имело к «реальности»? Да точно такое же, какое и к марксистской теории. Марксизм был поставлен на службу государству, так что любые его аксиомы и фундаментальные положения, безусловно, вторичны по отношению к императивам идейного развития теории советского социалистического государства, в свою очередь подчиненным целям и задачам самого государства. «Советская философия входит в пятилетний план» — так просто и лаконично это выразил Н. А. Бердяев. Нужно объявить классы несуществующими, преодоленными, — что ж, придется это делать. Нужно поставить построение коммунизма в порядок дня — придется сделать и это, правда, переконцептуализировав понятие «коммунизм». В каком ключе? В том, который определяется задачами государства — конкретно, исключив тезис о его отмирании. Доводы, без сомнения, найдутся; что же до их убедительности, то с этим проблем не предвидится. Понятно, что делать это надо, как подобает, постепенно, мягкими шагами. XVII Всесоюзная конференция ВКП(б) (1932) постановляет, что «основной политической задачей второй пятилетки является окончательная ликвидация капиталистических элементов и клас[1]сов вообще, полное уничтожение причин, порождающих классо[1]вые различия и эксплуатацию, и преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей, превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества». Подчеркивалось, что «партия ставит своей задачей в эту пятилетку реальное, практическое построение бесклассового социалистического обще? ства для того, чтобы на этой базе работать дальше для осущест[1]вления коммунистического общества». Подчеркнем: речь идет не только о ликвидации «капиталистических элементов», но о ликвидации «классов вообще», о «полном уничтожении причин, порождающих классовые различия», о «практическом построении бесклассового социалистического общества».

Последний квазимарксистский термин, выдвинутый в докладе В. М. Молотова «О второй пятилетке», но придуманный явно Сталиным, довольно-таки характерен и идет в логике постепенной «реформы» марксистского языка. XVII съезд ВКП(б) (1934) ригоризирует максиму бесклассового социалистического общества, в продолжение логики сталинского доклада «Итоги первой пятилетки» на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) (1933) диалектически (т. е. в данном случае в соответствии в текущими императивами) связывая эту задачу с усилением диктатуры пролетариата. В Отчетном докладе Сталина сказано: «XVII конференция партии показала, что мы идем к созданию бесклассового, социалистического общества. Понятно, что бесклассовое общество не может прийти в порядке, так сказать, самотека. Его надо завоевать и построить усилиями всех трудящихся — путем усиления органов диктатуры пролетариата, путем развертывания классовой борьбы, путем уничтожения классов, путем ликвидации остатков капиталистических классов, в боях с врагами как внутренними, так и внешними».

Все более чем диалектично: бесклассовое общество (а то и бесклассовое государство, можно «повернуть» и так) строится путем уничтожения классов, то есть усиления классовой борьбы и, логично, диктатуры пролетариата, которая, впрочем, через два года будет помещена в историю. Исходя из такого подхода, отнюдь не нелепой выглядит фраза Я.Э. Рудзутака, сказанная на этом съезде: «В силу этого мы поднимаемся на следующую ступень эпохи диктатуры пролетариата — построение бесклассового общества». Нетрудно заметить, что тезисы об усилении классовой борьбы и соответственно диктатуры пролетариата представляют собой развернутое действие линии интернационализма, тогда как державно-государствоустроительная линия, обретающая отчетливую силу в Конституции 1936 г., демонстрирующей довольно резкий разрыв с базовой марксистской теорией с ее классово-пролетарской риторикой, пока что не столь сильна. Положение об усилении классовой борьбы, выдвинутое на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7–12 января 1933 г., особенно усиливается в 1937 г., на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) — буквально через пару месяцев после принятия Конституции. Линии революционаризма-интернационализма и державности настолько переплетаются, что отделить одну от другой непросто.

XVIII съезд ВКП(б) (1939), «съезд победившего социализма, поворотный съезд от социализма к коммунизму» — один из самых «теоретических» (или, лучше сказать, теологических) съездов партии (но, конечно, в этом отношении ему не сравниться со II съездом РСДРП). XVIII съезд констатировал, что «в результате успешного выполнения второго пятилетнего плана (1933–1937 гг.) в СССР разрешена основная историческая задача второй пятилетки — окончательно ликвидированы все эксплуататорские классы, полностью уничтожены причины, порождающие эксплуатацию человека человеком и разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых. (…) В стране “осуществлена в основном первая фаза коммунизма, социализм” (Сталин). Победа социализма законодательно закреплена в новой Конституции СССР». В итоге «СССР вступил в третьем пятилетии в новую полосу развития, в полосу завершения строительства бесклассового социалистического общества и постепенного перехода от социализма к коммунизму». Здесь акцентируется уничтожение «эксплуататорских классов» (но не «классов вообще»), что же до бесклассового общества, то его строительство предложено считать завершающимся. «Полоса завершения строительства бесклассового социалистического общества» и «постепенный переход от социализма к коммунизму» могут, конечно, занимать долгие годы — впрочем, ровно столько, пока не будет объявлено о завершении «полосы завершения» и об окончании «постепенного перехода». Логика бесклассового общества, развитая XVII партконференцией, поставившей задачу во 2-й пятилетке «реальное, практическое построение бесклассового социалистического общества», на XVIII-м съезде конкретно развивается следующим образом. Задача не решена и остается в силе, — и вот в тексте третьего 5-летнего плана развития народного хозяйства СССР (1938–1942) читаем: «Социалистическое общество в СССР состоит теперь из двух дружественных друг другу классов — из рабочих и крестьян, грани между которыми, а также между этими классами и интеллигенцией, постепенно стираются. Трудящиеся СССР в подавляющей массе являются активными и сознательными строителями бесклассового социалистического общества, коммунизма. Победа социализма в СССР обеспечила невиданное раньше нигде внутреннее моральное и политическое единство народа, морально-политическое единство трудящихся под знаменем и руководством Коммунистической партии и Советской власти…». Понятно, бесклассовое общество не построено, но риторика позволяет допустить «частичное построение», «построение в активной фазе», т. е. то, что нужно для будущего возведения всенародного государства. «Стирание граней» здесь — что-то вроде дополнительной подстраховки построения бесклассового общества, на случай если возникнет необходимость растянуть во времени «активное строительство бесклассового общества». После принятия «хрущевской» Программы партии бесклассовая риторика вытеснится «теорией» стирания граней между классами. Советские идеологи очень хотели оставить классы в силе, и «бесклассовое общество» было отправлено ими далеко в туманное коммунистическое будущее. Разумеется, теоретики и здесь не могли не отметиться, в развитие «теории» стирания граней «выдвинув» массу квазитеологических концептов, конструкций, определений и дистинкций. Сложно удержаться от того, чтобы не процитировать нередко встречающиеся оригинальные повороты мысли о слиянии классов: «Неверно было бы думать, что сначала будут устраняться различия между классами, а затем будет происходить их слияние. Конечно, на современном этапе в основном происходит сближение между классами. Но если исчезнут различия между классами и социальными группами, то что же будет тогда сливаться? Таким образом, процесс сближения классов есть вместе с тем и процесс их постепенного слияния». Прелестный образец «социалистической схоластики»! Важнейшие новации XVIII съезда — это теоретическая фиксация того, что государство отмирать не будет; учение о фазах построения коммунизма; выдвижение цели построения коммунизма в одной стране; изменения в партийном строительстве. Проблемы социалистического государства — в центре сталинского выступления на съезде. То, что Советское государство, повинуясь канонам Маркса и Энгельса, отмирать не собирается, было ясно уже давно, но теория как-то обходила эту тему. Пришла пора внести ясность, что и делает Сталин, выдвигая принцип сильного государства.

На XVIII съезде Сталин представил оригинальную версию концепции двух фаз коммунизма: «Со времени Октябрьской революции наше социалистическое государство прошло в своем развитии две главные фазы. Первая фаза — это период от Октябрьской революции до ликвидации эксплуататорских классов. (…) Вторая фаза — это период от ликвидации капиталистических элементов города и деревни до полной победы социалистической системы хозяйства и принятия новой Конституции»166. Сталин подчеркивает, что «формы нашего государства меняются и будут меняться в зависимости от развития нашей страны и изменения внешней обстановки». Какже соотносятся фазы развития социалистического государства и формы государства? Какая форма соответствует первой фазе, а какая— второй? Что до первой фазы, тут и думать не надо — это диктатура пролетариата. Однако в сталинской характеристике первой фазы она не называется. Термин «диктатура пролетариата» отсутствует. Нет обозначения формы государства и для второй фазы, сказано лишь, что это «совершенно новое, социалистическое государство, не виданное еще в истории и значительно отличающееся по своей форме и функциям от социалистического государства первой фазы». Больше ничего. Принятие Конституции увенчивает вторую фазу, и вот теперь (прошло три года) должна открыться третья — построение коммунизма (или очередной «переход» к построению), однако вторая фаза, которая, как выясняется, все не хочет заканчиваться, расплывается в этом туманном «переходе от социализма к коммунизму».

Удивительное дело: советские ученые и в 1960-е гг. избегали привязывать фазы / этапы развития Советского государства к изменениям форм: так, Ф.М. Бурлацкий в книге, посвященной общенародному государству, прослеживая этапы истории Советского государства и приводя в соответствие первому этапу диктатуру пролетариата, а второму атрибутируя создание условий для перерастания «государства диктатуры пролета[1]риата во всенародную организацию тружеников социалистического общества», отмечая среди характерных черт «дальнейшее развитие процесса стирания граней между различными классами» и образование «однородного общества трудящихся», отказывается назвать третий этап «общенародным государством».

Что говорили советские ученые, как они комментировали сталинские теоретические инновации, если отбросить подобающие фразы о гениальном вкладе и т. п.? В чем они видели новизну социалистического государства второй фазы? Ц. А. Степанян в работе 1952 г. пишет: «Как известно, первая фаза в развитии Советского государства была связана с построением фундамента социализма в нашей стране. Вторая фаза в развитии Советского государства связана с построением в основном и самого здания социалистического общества и с дальнейшим движением СССР по пути завершения строительства социалистического общества и постепенного перехода к коммунизму. С принятием Сталинской Конституции не заканчивается вторая фаза Советского государства. В действительности, под знаменем Сталинской Конституции продолжается развитие второй фазы Советского государства, все функции которого направлены на строительство коммунизма в нашей стране».

Вполне очевидно, что весь этот «туманный марксизм» понадобился для «растягивания» («продолжения развития») второй фазы и временного недопущения третьей, ибо этой третьей фазой и должно стать всена[1]родное государство как фундамент для строительства коммунизма и перехода к нему. К тому же в этих «переходах к переходам» легко растворить, размазать диктатуру пролетариата. Развивая учение о построении социализма в одной, отдельно взятой стране, из концепции двух фаз Сталин выводит положение о возможности построения и коммунизма в одной стране. «В своем историческом докладе на XVIII съезде партии в марте 1939 г. И.В. Сталин конкретизировал и развил дальше вопрос о возможности построения коммунизма в одной стране. Впервые в истории марксизма И. В. Сталин выдвинул и блестяще обосновал положение о необходимости и неизбежности государства и при коммунизме в условиях существования капиталистического окружения. Прежнее положение о том, что коммунизм и государство вещи несовместимые, что главным признаком коммунизма является отсутствие государства, было заменено новым положением, соответствующим новым, историческим условиям борьбы за торжество коммунизма».

Что касается партии, то важно отметить изменение ее статуса относительно концептов «трудящихся» и «народа»: партия теперь не просто партия пролетариата, ее социальная субстанция отныне— все трудящиеся (или весь народ). Соответствующая формулировка в Уставе, как этого следует ждать, отличается осторожностью и амбивалентностью. Вот как это звучит: «Партия осуществляет руководство рабочим классом, крестьянством, интеллигенцией, — всем советским народом, в борьбе за укрепление диктатуры рабочего класса, за укрепление и развитие социалистического строя, за победу коммунизма. Партия является руководящим ядром всех организаций трудящихся, как общественных так и государственных, и обеспечивает успешное построение коммунистического общества». Так партия становится не только «партией пролетариата», но и партией «трудящихся», равно как и «партией [всего] народа» (но «осуществляет руководство» пока еще «за укрепление диктатуры рабочего класса»). Ясно, что диктатура некоторое время должна быть оставлена в риторике. Но что же в реальности? Из нового статуса народа и из логики Конституции 1936 г. необходимо вытекают и вводятся единые условия приема в партию для всех, независимо от классовой принадлежности (поскольку классовая принадлежность в обществе, стремящемся к бесклассовому, не может иметь прежней силы). Пролетариат теряет свои преференции и привилегии. На XVIII съезде, last but not least, было (не в первый уж раз) принято решение о создании новой программы партии и избрана программная комиссия.

Советский народ и партия

На XIX съезде, состоявшемся не в 1948-м, а в 1952 г., не было ничего сказано о проекте Программы ВКП (б) 1947 г. — наоборот, вопрос о составлении Третьей программы был поставлен заново, как если бы никакого проекта не разрабатывалось вовсе. Однако новая «народная» политическая логика продолжает действовать: в партийный Устав вводятся некоторые не столь заметные, но характерные изменения. Закрепляются изменения в социальной базе и соответственно статусе партии, введенные предыдущим съездом. В измененном Уставе партии говорится: «Коммунистическая партия Советского Союза есть добровольный боевой союз единомышленников-коммунистов, организованный из людей рабочего класса, трудящихся крестьян и трудовой интеллигенции» (соответственно, членом КПСС может стать «любой трудящийся»). Это находит отражение и в коррекции текста ст. 126 Конституции: в редакции от 8 августа 1953 г. она меняется, казалось бы, совсем незаметно и малосущественно: фраза из первоначальной редакции «наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются во Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков), являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя» теперь звучит так: «Наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса, трудящихся крестьян и трудовой интеллигенции добровольно объединяются в Коммунистическую партию Советского Союза, являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за построение коммунистического общества». Здесь труд «официально» становится атрибутом (а не функцией) не только рабочего класса, как это было, но также крестьянства и интеллигенции, — атрибутом всех трудящихся. С другой стороны, пролетариат вписывается в состав трудящихся, лишаясь самостоятельного политического бытия. В продолжение логики Конституции 1936 г., логики «историзации» диктатуры пролетариата, в новом тексте Устава, принятом на XIX съезде, говорится: «Коммунистическая партия Советского Союза, организовав союз рабочего класса и трудового крестьянства, добилась в результате Великой Октябрьской Социалистической революции 1917 года свержения власти капиталистов и помещиков, организации диктатуры пролетариата, ликвидации капитализма, уничтожения эксплуатации человека человеком и обеспечила построение социалистического общества».

Так классовые различия, классы и классовая борьба риторически уничтожаются. Партия и государство не становятся надклассовыми или внеклассовыми, ведь классов (а значит, и классовой борьбы) больше нет (или, что то же самое, они исчезают в таиственной «полосе завершения строительства бесклассового социалистического общества»). Нивелированию подлежит и различение на партийных и беспартийных граждан государства — и вот на фундаменте Конституции в 1937 г. создается и вводится в практику принцип и соответственно концепт «блок коммунистов и беспартийных». «Результаты выборов 12 декабря, — говорит в своем выступлении депутат 1-й сессии Верховного Совета 1938 г., — показали, что население нашего Союза состоит не из разрозненных групп, преследующих каждая свои отдельные интересы, а из единого, тесно сплоченного великого коллектива, сознательно идущего под руководством партии Ленина — Сталина по пути построения бесклассового общества, построения новой, справедливой и счастливой жизни». Новый концепт — «блок коммунистов и беспартийных» — это, в сущности, новый способ концептуализации целостности народа: «Блок коммунистов и беспартийных по существу объединяет весь советский народ, поскольку у нас отсутствуют антагонистические классы с их непримиримыми противоречиями».

Концепт «блок коммунистов и беспартийных» имеет свою историю. Вот в речи на I съезде колхозников-ударников (1933) Сталин обращает внимание слушателей на, казалось бы, очевидные вещи: «Сила большевиков, сила коммунистов состоит в том, что они умеют окружать нашу партию миллионами беспартийного актива. Мы, большевики, не имели бы тех успехов, которые имеем теперь, если бы не умели завоевать на сторону партии доверие миллионов беспартийных рабочих и крестьян. А что для этого требуется? Для этого требуется, чтобы партийные не отгораживались от беспартийных, чтобы партийные не замыкались в свою партийную скорлупу, чтобы они не кичились своей партийностью, а прислушивались к голосу беспартийных, чтобы они не только учили беспартийных, но и учились у них». Единство партии, с одной стороны, и единство партии и народа, с другой, — такова постановка вопроса в 1933 г.

Развитие концепта «блок коммунистов и беспартийных» приводит к построению фундамента для будущей теоретической постановки концепта «советский народ». В своей речи от 9 февраля 1946 г. Сталин акцентирует внимание на том, что советский общественный строй объединяет партийных и беспартийных граждан СССР «в один общий коллектив советских людей» (= советский народ! — А. Н.). «Разница между ними лишь в том, что одни состоят в партии, а другие — нет. Но эта разница формальная».

Значит, «и те и другие творят одно общее дело. Поэтому блок коммунистов и беспартийных является естественным делом». Анализируя сталинское выступление, В. В. Трушков делает справедливый вывод: «Из этих положений вытекает, что в обществе исчез объект, на который надо направлять диктатуру пролетариата». Важными концептами, являющимися теоретическими предпосылками для всенародного государства, были понятия советского народа и его морально-политического единства, выражающие упрочивающееся единение народа и государства и активно использующиеся после войны. Понятие «советский народ» в официальный лексикон советской политики входит после XX съезда КПСС, развернутую же концептуализацию получает только на XXIV съезде в 1971 г. («советский народ как новая историческая общность людей»); максима «вся власть в СССР принадлежит народу» вводится в Конституции 1977 г. (если, правда, не брать в расчет проект Конституции 1964 г. с его ярко выраженным руссоизмом). Однако вполне близко к терминологической постановке оно используется и после 1946 г., и даже во 2-й пол. 30-х гг., особенно после принятия Конституции 1936 г. (понятно, что выражение «советский народ» можно фиксировать и в более ранних советских текстах). В риторике XVIII съезда вводится и используется выражение «морально-политическое единство советского общества». «Общество» в марксизме — это что-то вроде универсального социософского ключа (правда, не открывающего никаких дверей), — категория размытая, в риторике сталинского времени часто используемая в качестве понятийного замещения временно отсутствующего «народа». Впрочем, «народ» все-таки появляется, прямо вслед за «обществом»: в резолюции XVIII съезда по докладу Жданова об изменениях в Уставе партии говорится: «Создалась основа морально-политического единства советского общества. Это морально-политическое единство советского народа получило свое блестящее подтверждение в создании блока коммунистов и беспартийных на выборах в Верховный Совет СССР и в Верховные Советы союзных республик и в полной победе этого блока». Советская политическая риторика наполняется концептами «советский народ» / «многонациональный советский народ» и «морально-политическое единство советского народа» волнообразно. Можно выделить волны 1936 г. и 1947 г. Конструирование советского народа имело перспективное значение.

Но какой политический смысл имеет концепт «советский народ» в универсуме сталинских политико-государственных идей? Как соотносились концепты «советский народ» и «русский народ» («великий русский народ»)? Новый «имперский» этатизм, поэтапно выстраиваемый Сталиным, предполагал в качестве субъекта Советской империи, имперообразующего народа — советский народ. Русский народ — центр, исток, фундамент, народ-собиратель («объединитель национальностей» — Сталин), первый среди равных, старший брат в семье народов СССР; но «имперский субъект» — именно советский народ. Всенародное государство — это государство советского народа. Об этом говорит и текст Гимна СССР 1943 г.: хотя и «Союз нерушимый республик свободных / Сплотила навеки Великая Русь», но «Да здравствует созданный волей народов / Единый, могучий Советский Союз!»; также: «Нас вырастил Сталин — на верность народу», «нас» — это народы СССР, сплоченные дружбой, «на верность народу» — имеется в виду «единый, могучий [народ] Советского Союза». Понятно, что конструировать многонациональный единый советский народ — сложно, но иначе ни о каком всенародном государстве не могло быть и речи. В этом ключе следует рассматривать коллизии концепта демократии. Из работ Маркса, Энгельса, Ленина, да и самого Сталина, явствует, что «пролетарская демократия», один из синонимов диктатуры пролетариата, хотя и является классовой демократией, однако, словами Ленина, «в миллион раз демократичнее всякой буржуазной демократии». Пролетарская диктатура и пролетарская демократия полагались одной и той же сущностью, пролетариат-диктатор — в высшей степени демократом, в своем лице и правлении совместившим диктатуру и демократию. Так, Л.М. Каганович в 1933 г. сказал: «Наша пролетарская диктатура соединяет в себе невиданную широкую демократию — советскую демократию, невиданную силу убеждения (ни одно государство в мире не имеет такой силы убеждения, таких рычагов убеждения, какие имеет наша страна… наша партия) и в то же время достаточную силу и мощь принуждения». Новая риторика, лишающая пролетариат его диктаторских полномочий, разводит пролетариат и демократию, «депролетаризирует» демократию. В текстах 1936 г. и последующих лет словосочетания «советская демократия», «социалистиче[1]ская демократия» и т. п. вытесняют «отыгравший» концепт «пролетарская демократия» и ему подобные концепты.

***

Поскольку тезис об исполнении диктатурой пролетариата своей великой исторической миссии и об учреждении всенародного государства в сталинское время так и не был принят, то вплоть до 1961 г. диктатура пролетариата продолжала оставаться в силе, пролетариат-диктатор, “magister populi”, не мог сложить своих полномочий перед новым властителем — народом (советским народом), не мог прекратить действия своего империума (соответственно, оставались почти в полной идейной силе и классы). Однако и народ не мог не претендовать, и законно, на власть. Вот, к примеру, говорит А. Я. Вышинский: «Как государство пролетарской диктатуры, Советское государство является подлинно народным государством. Это его первая и основная особенность». Так длился период «теоретического двоевластия»: пролетариат исполнял обязанность диктатора — временного властителя, но по факту постоянного, dictator perpetuus, — народ же ждал своей «инаугурации».

Судьба проекта Программы ВКП(б) 1947 г. и дискуссия по языкознанию

Проект 1947 г. был «спрятан», «надежно забыт», — значит ли это, что Сталин «закрыл тему»? Почему проекту не был дан ход? Введение всенародного государства было отложено, по всей видимости, в силу простой нехватки времени на столь масштабное мероприятие (точнее, огромный комплекс мероприятий) по причине того, что вождь Советского государства был вынужден все силы бросить на разрешение геополитических проблем страны.

По всей видимости, уже к началу 1948 г. Сталину стало ясно, что сил и времени на новую программу партии (а это — очередной съезд партии, проведение которого требует невероятно много сил) попросту не хватит, и приходится ее отложить. В силу быстрыми темпами складывающегося биполярного мира и необходимости выстраивания новой геополитической конфигурации двух сверхдержав — двух мировых блоков — приоритет внешней политики стал очевиден: в конце концов, мир ждать не будет, в отличие от (внутренних) проблем идеологии и идейного строительства, с которыми можно (точнее, приходится) повременить. Геополитика (важнейшие проблемные узлы: доктрина Трумэна — план Маршалла—Советский блок, Коминформ—Атомный проект (активизация) — Израильский узел - Германия—НАТО—Китай—Корея, и пр., и пр.) потребовала столько внимания (практически всех сил, которые были у Сталина, а силы были уже не те, что в 30-е), что отложен был также и Дворец Советов, осталась почти без сталинского руководства и фактически пущена на самотек идеология (отсюда неряшливость и грубые движения кон. 40-хгг., особенно плохо проработанная кампания по борьбе с космополитизмом). «Геополитический поворот» 1947–1948 гг. стал, таким образом, причиной временной задержки проекта Программы ВКП (б) 1947 г. В 1953 г. Сталин в разговоре с ученым, новоизбранным членом Президиума ЦК КПСС Д. И. Чесноковым, автором известной работы, выше упоминавшийся, «Советское социалистическое государство» (1952), произнес слова «Без теории нам смерть, смерть».

Но в геополитических пертурбациях теория не была предметом первой заботы, и только в 1950 г., когда расстановка мировых сил и блоков прояснилась, стало возможным вернуться к руководству идеологическим фронтом в полную силу. Работы Сталина по языкознанию стали знаком непосредственного обращения (возвращения) вождя к идеологии и взятия им личного руководства новыми дискуссиями и связанными с ними идеологическими кампаниями-проектами, — после того, как мировые проблемы позволили тратить на себя меньше времени. За дискуссией по вопросам языкознания последовала дискуссия по политэкономии социализма (с каждой из этих дискуссий был связан выход новых работ Сталина); надо полагать, планировались и другие темы. Состоялось «возвращение гроссмейстера». Все эти мероприятия проводились на серьезном уровне и принесли здоровые плоды, — в отличие от кампаний по борьбе с космополитами и им подобных, непосредственное руководство которыми осуществлялось людьми неопытными и непрофессиональными в тонких и сложных материях идеологии — вроде А. М. Суслова, Д. Т. Шепилова, Г. Ф. Александрова, А. С. Щербакова и пр.; или совсем уж ни к месту задействованного Г. М. Маленкова (впрочем, играть по сталинским правилам — для этого надо быть или самим Сталиным, или по уровню приближаться к нему); и это не говоря уж о бесконечной борьбе идеологических бонз друг с другом в составе группировок, и вместе — против науки и идеологии. Несмотря на весь талант А.А. Жданова, замещающего Сталина в качестве «руководителя идеологии», сталинские «идеологические соколы» оказались не на высоте: «пропагандистам и агитаторам» не хватало сталинского мастерства — чувства меры, баланса, а это — один из главных моментов идеологии (как и политики вообще). После смерти Жданова (1948) советская идеология, можно сказать, пошла вразнос: идеологические мероприятия стали какими-то идейными набегами, не имеющими иной цели, кроме как кого-то разгромить.

Auctoritatis interpositio Сталина было просто велением государства и истории. Какую роль в реактуализации всенародного государства должна была сыграть дискуссия по языкознанию и ряд других дискуссий (прежде всего по истории — 1944 г., философии — 1947 г., политэкономии социализма — 1951–1952 гг.)? Вспомним, что принцип всенародного государства предполагает явный контраст с официальной государственно-догматической и идеологической системой марксизма-ленинизма (хотя она в какой-то мере уже подготовлена для такого контраста). Цели этой дискуссии, равно как и других, — во-первых, демонстрация того, что марксизм имеет слабые стороны (язык невозможно вписать в марксистский универсум); во-вторых, подчеркивание и усиление яркости того факта, что марксизм не способен не только решить важные проблемы советской теории, но даже и поставить их (особенно сильно это явствует из работы «Экономические проблемы социализма в СССР», посвященной прежде всего роли государства в строительстве социализма); в-третьих, продолжение и усиление «антиинтернациональной» линии в советской теории и идеологии; в-четвертых, продолжение и усиление «державной» линии в советской теории и идеологии; в-пятых, «встряска идеологии», создание «дискуссионной обстановки» (но особого рода), «разогрев», подготовка общественно-политической мысли и общественности к тому, что «единственно верное учение» может быть развито настолько творчески, что из получившихся остатков конструкций можно сделать всенародное государство, связать в единый процесс всю историю России, историю многонационального народа Российской империи и историю советского народа. Это — своего рода глубокая коррекция и «разогревание», «размягчение», «расплавление» марксизма, в особенности в его интернационалистской части, которая переводится во внешний план, становится на службу Советскому государству и народу в его внешнеполитических инициативах, превращаясь в новый идейно-теоретический комплекс геополитического позиционирования СССР в блоковом мире с его специфической «блоковой дисциплиной». Эта задача была в целом выполнена с использованием марксистской лексикологии и концептуального наполнения. Почему для создания «дискуссионной обстановки» была выбрана неожиданная и не самая подходящая наука — языкознание, а не была актуализирована, допустим, полемика по истории, связанная со знаменитым совещанием крупнейших советских историков и секретарей ЦК 1944 г.? Эта дискуссия, надо заметить, вращалась вокруг капитальной проблемы всей советской общественной науки — народ и государство в истории России — как сконструировать преемственность Советской социалистической державы и Российской самодержавной империи, и как оформить преемственность царской многонациональной империи и советского народа, с учетом хотя бы минимального соблюдения марксистских норм и не снижая роли Октября (но и не забывая выстроить скрытую линию преемственности русских самодержцев и Сталина). Историки тогда так и не получили разъяснений: постановление ЦК, хотя и было подготовлено Ждановым, так и не вышло. В 1950-х гг. острота дискуссии, ввиду остроты проблемы и гиперполитизированности русской истории, была бы гарантирована.

Дело состоит явно в том, что Сталин планировал создание особого, нового тона дискуссий — более делового, взвешенного, в рабочем, конструктивном ключе. Это очень хорошо прослеживается по лингвистической дискуссии, да и по политэкономической тоже. «Встряску», по сталинским планам, следовало дать не научной общественности (как в «старой доброй» философской дискуссии 1947 г. или в августе 1948-го), а именно идеологии — о целях уже было сказано. Отсюда и личный выход Сталина, и мягкое отношение к ученым: их надо было настроить на работу в определенном ключе и направлении, а не путать, потрясая идеологическими погремушками (а ведь, исходя из содержания марровских и марристских трудов, очень легко было приклеить промарровским языковедам множество ярлыков — от «формализма» до «космополитизма», если не хуже).

***

Такова, в целом, логика сталинского выступления по вопросам языкознания, таковы цели лингвистической дискуссии 1950 года. Что показывает эта история современному человеку? Эта история приоткрывает нам идейные, т. е. внутренние глубины Советского Союза — сверхдержавы, контролировавшей половину мира. В чем эти глубины? Советское государство не могло обойтись без «священных текстов», «основ теории». Это — «идейные каноны», вечные и неизменные «платоновские идеи», догматика, «сумма марксистской теологии» (именно это имел в виду Сталин, когда говорил: «Без теории нам смерть, смерть!»). — «И если кто спросит, — говорит Сталин, — как же у вас нет ничего вечного? Сегодня одно, а завтра другое. Как же жить? Надо объяснить так: если вы хотите быть марксистами, то должны понять, что основы теории не меняются, а отдельные положения могут изменяться, значит, головой надо думать».

В самом деле, интересы, расклады сил, классовые соотношения, международные силовые балансы, союзы, договоры и пр. — все это изченчивый мир, «мир подобий», находящийся в непрестанном становлении. — Платоновское «дыхание вечности» в сталинском идейном мире хорошо чувствовал М. Джилас: «…Для Сталина все было преходящим. Но это была его философская точка зрения. Потому что за преходящим и в нем самом — за данной реальностью и в ней самой — скрываются некие абсолютные великие идеалы, его идеалы, к которым он может приблизиться, конечно, исправляя и сминая при этом саму реальность и находящихся в ней живых людей».

Этого подхода, установки не хватает современному российскому государству. Геополитическое противостояние сверхдержав неизбежно сопровождается войной в сфере идей, а она, в свою очередь, выливается в «битвы за историю». История же являет собой высшую императивную инстанцию апелляции, становится «арбитром» в идеологических баталиях.