Забытый текст П. Б. Струве о Балканах, Проливах и целях войны / М.А. Колеров

Петр Струве. Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского (1914)

Пётр Бернгардович Струве (1870–1944), став либералом к моменту формирования в России главной либеральной партии (конституционно-демократический, на деле с очень большой примесью социализма), не был политически очень успешен как либерал. Его либерализм навечно остался в тени его марксизма и социализма. Но как идейный лидер русской практической философии политического идеализма Струве был очень успешен и сумел сформировать целую интеллектуальную традицию. Центром этой традиции было ныне нередкое на Западе, а тогда повсюду не очень распространённое идейное превращение практической политики в идеологию. Она стремилась подчинить, например, внешнюю политику России продуманному строю идей. Старалась заменить характерную для русской государственной риторики — историософию исторического призвания России — практической идеологией национальных интересов. Конечно, все эти усилия Струве в 1917 году провалились. И Гражданская война 1918–1920 гг. не спасла их, обессмыслила их, подчинив риторику Струве — идейного и государственного делателя Белого дела — о национальных интересах России благоусмотрению былых союзников, а теперь интервентов.

Понимая провал своих риторических усилий, Струве никогда, ни словом, ни усилием по составлению собрания своих новых трудов, не возвращался к своей политической философии, как она выразилась в его публицистике 1911–1916 гг. После собрания 1911 года нового авторского сборника не появилось. Наиболее фундаментальный до сих пор биографический и библиографический труд Ричарда Пайпса о Струве фиксирует его политическую мысль этого времени довольно пунктирно, оставляя без адекватного внимания главные в ней идейные перевороты. Все эти перевороты в политическом сознании Струве развивают его доктрину «Великой России», вдохновлённую британским империализмом, который сопровождал внешнюю государственную мощь внутриполитическим либерализмом, но подчиняют эту доктрину новой реальности войны 1914 года. Ниже впервые републикуемая статья Струве ясно показывает, что война 1914 года заставила его внести коррективы в свою риторику — и эти коррективы требуют специального описания. Часть перемен отразилась в этой статье. А в целом корпусе его публицистики 1914–1916 гг. эти до сих пор в науке (кроме выше указанного моего очерка) не описанные коррективы, кратко говоря, выглядят так: Струве

(1) радикально отказался от германского образца для индустриально-политического развития России и радикально (не менее радикально, чем тогда же — его антипод Ленин) разочаровался6 в германской политической культуре и, в частности, социал-демократии, поддержавший германский (и именно прусский) милитаризм, глубоко приняв опыт огосударствления экономики и тотальной мобилизации;

(2) пересмотрел своё отрицательное отношение к «украинству» и униатству, позитивно приняв их влияние в Галиции, при[1]соединяемой к России;

(3) пошёл против риторики своей религиозно-общественной среды, выступив «адвокатом» католицизма в интересах военного союза с Францией и политического союза с Польшей;

(4) категорически выступил за аннексию Проливов у Осман[1]ской империи, за прямое расчленение которой он не выступал ранее, опасаясь реакции Англии как главного союзника и покровителя России и одновременно — одного из главных претендентов на османское наследие. Об особых чертах источника: газетная публицистика времени войны, откровенно говоря, и не могла быть собрана Струве ни в 1917-м году, ни тем более позже. Очевидно, реальность и порождаемые ею надежды настолько изменились, что их переиздание имело бы разрушительные последствия для политической репутации Струве — настолько они были бы не адекватны свершившейся катастрофе.

Однако их значение для реконструкции идей, руководивших русским либерально-государственным политическим идеализмом в годы Первой мировой войны вплоть до Февральского переворота 1917 года, весьма велико. Резюмируя, можно сказать, что его, политического идеализма, представления о мобилизованных ресурсах и оперативной мощи России, способности России к тотальной войне и идущей в военное время реформы управления ею, намерениях Британской империи в её отношении оказались не соответствующими действительности.

***

Петр Струве. Верные и неверные пророчества Ф. М. Достоевского (1914)

Из великих русских художников Достоевский всех больше отдавался публицистике. Его публицистика такая же тяжеловесная и в то же время такая же пронизанная гениальными мыслями, как и его беллетристика. И там, и тут он громоздит факты, озаряя их светом глубочайших идей и прозрений. Сейчас поневоле вспоминаются пророчества Достоевского, ибо мы реально приблизились к некоторым граням, к которым в свое время подходила мысль Достоевского. Русско-турецкая война 1877–1878 гг. взволновала и вдохновила великого писателя, и он ставил рождение ею проблемы с полной ясностью и громадной силой. «Константинополь должен быть наш!», — провозгласил он в «Дневнике писателя». Обосновал он это требование двояко. Во-первых, — восточно-христианским православным призванием России.

Вообще, вся публицистика Достоевского сильно окрашена вероисповедным цветом. В политике видит он путь к торжеству православия; как политик, он был глубоко, фанатично враждебен католичеству. Но помимо этого вероисповедно-религиозного мотива, — требовать для России Константинополь, у Достоевского действовал мотив чисто политический, совершенно практический. Достоевский гениально предвидел, что России целый век «придется… бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству». Очень долго славяне не поймут «славянского единения в братстве и согласии». «Объяснять им это беспрерывно, делом и великим примером, будет всегдашней задачей России впредь». Тут пророчески предвосхищена действительная роль России именно за последние годы. Для того, чтобы так действовать на славян, и должна Россия, по мысли Достоевского, владеть Константинополем. «Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей… С уничтожением… мусульманского владычества может наступить в этих народностях, выпрыгнувших вдруг из гнета на свободу, странный хаос… Новой единительной для них силой и будет Россия, именно тем отчасти, что твердо станет в Константинополе. Она спасет их друг от друга, и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его». Здесь выражена мысль, которая именно теперь получает особый и значительный смысл, как живая возможность и реальная за[1]дача для России. Это пророчество Достоевского нам понятно, ибо идем так или иначе, но быстрыми шагами к тому будущему, которое так смело предвосхищал Достоевский в своих размышлениях о Константинополе, славянстве и России. Но вероисповедная точка зрения, на которой стоял великий писатель, затемнила его взор в другом вопросе.

Он был враждебен до крайней степени, а потому несправедлив к католичеству. Католичество рисовалось ему в каком-то поистине фантастическом образе мирового великого инквизитора. Этот инфернально-властолюбивый католицизм идет к союзу с социализмом и социальной революцией. «Католичество умирать не хочет, социальная же революция, и новый, социальный период в Европе тоже несомненен: две силы несомненно должны согласиться, два течения слиться. Разумеется, католичеству даже выгодны будут резня, кровь, грабеж и хотя бы даже антропофагия. Тут-то оно и может надеяться поймать на крючок, в мутной воде, ещё раз свою рыбу, предчувствуя момент, когда, наконец, измученное хаосом и бесправицей, человечество бросится к нему в объятия, и оно очутится вновь, но уже всецело и наяву, нераздельно ни с кем и единолично, «земным владыкою и авторитетом мира сего» и тем окончательно уже достигнет цели своей».

Неудивительно, что при таком понимании соотношения великих исторических сил основанная Бисмарком Германия рисовалась Достоевскому не только как друг, но и как вечная союзница России и её мирового призвания. Ослепленный своей враждебностью к католичеству и видя во Франции какое-то дьявольское со[1]вмещение католицизма и социализма, Достоевский звал Россию к союзу с врагом католицизма, протестантской Германией, вождем которой он справедливо считал Бисмарка. «Мы нужны Германии даже более, чем думаем. И нужны мы ей не для минутного политического союза, а навечно. Идея воссоединенной Германии широка, величава и смотрит в глубь веков. Что Германии делить с нами? объект ее — все западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великие народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего. Это не затеи ума или честолюбия; так сам мир слагается. Есть но[1]вые и странные факты и появляются каждый день. Когда у нас, еще на днях почти, говорить и мечтать о Константинополе считалось даже чем-то фантастическим, в германских газетах заговорили многие о занятии нами Константинополя как о деле самом обыкновенном. Это почти странно сравнительно с прежними отношениями к нам Германии. Надо считать, что дружба России с Германией нелицемерна и тверда и будет укрепляться чем дальше, тем больше, распространяясь и укрепляясь постепенно в народном сознании обеих наций, а потому, может быть, даже не было и момента для России выгоднее для разрешения Восточного вопроса окончательно, как теперь. В Германии, может быть, даже нетерпеливее нашего ждут окончания нашей войны. Между тем действительно за три месяца нельзя теперь поручиться. Кончим ли мы войну раньше, чем начнутся последние и роковые волнения Европы? (вот идея неизбежной социальной революции. П. С.) Всё это неизвестно. Но поспеем ли мы на помощь Германии, нет ли, Германия во всяком случае рассчитывает на нас не как на временных союзников, а как на вечных». У Достоевского, как и у многих наших «восточников», не было живого ощущения Запада. Его представление о католичестве было, с чисто политической точки зрения, фантастично и, кроме того, в религиозном и историческом смысле оно было глубоко ошибочно. Достоевский был неправ, не видя в католицизме великой религиозной силы, не оценивая в нем подлинной христианской стихии и настоящей кафоличности, т. е. вселенского или универсального характера. Нарисовав себе фантастический в значительной мере образ католицизма и всецело плененный чисто временной социалистической идеей неизбежной грядущей кровавой социальной революции, Достоевский пришел к своей идее вечного русско-германского союза.

Теперь в связи с наступившими событиями, когда Россия, в союзе с западными державами, Францией и Англией, борется с Германией и Турцией из-за Ближнего Востока, идея вечного русско-германского союза представляется нам какой-то чудовищной гротеской. В этом больном порождении политической фантазии Достоевского, однако, сказывается та же сила громадного воображения великого писателя, которая так блистательно дает себя знать в гениальных прозрениях о Константинополе, славянстве и России. Напоминание об аберрации политической фантазии Достоевского в настоящий момент может быть полезным предостережением. В политике фантазию вообще стерегут великие опасности. Политика должна располагать широкими и дальновидными идеями, но эти идеи должны быть всегда ясны — до прозрачности — и свободны от всякой призрачности.