Искушение Царьградом? Цели России в Первой мировой войне / Давид Схиммельпеннинк ван дер Ойе

И своды древние Софии,

В возобновленной Византии,

Вновь осенят Христов алтарь.

Пади пред ним, о царь России, —

И встань как всеславянский царь!

Ф. И. Тютчев

По мнению А. Дж. П. Тейлора, военные цели России в августе 1914 г. формулировались просто: «уцелеть в качестве великой державы». Фатальное решение о подготовке к военному противостоянию было принято 24 июля 1914 г. (даты приводятся по новому стилю. Соответственно, по старому стилю данное заседание состоялось 11 июля) на заседании Совета министров в Санкт-Петербурге. Тем утром австрийский посол граф Фридрих Сапари вручил министру иностранных дел Сергею Сазонову копию резкого ультиматума, который правительство Австрии только что объявило правительству Сербии в ответ на убийство наследного габсбургского принца сербским террористом, произошедшее почти месяцем ранее в Сараево. Из-за тесных связей России с этим южнославянским королевством предъявленные ему требования представляли собой серьезный удар и по престижу России как великой державы. Обменявшись за обедом мнениями с британским и французским послами, Сазонов в 3 часа дня присоединился к своим коллегам. В качестве министра иностранных дел именно он первым взял слово. Сазонов объяснил, что «надменная» германская дипломатия неоднократно третировала Россию с 1905 г. — с момента ее поражения в Русско-японской войне. Россия всякий раз уступала, но настало время положить этому конец. Если империя уступит снова, «она приобретет репутацию государства, пребывающего в упадке, и отныне будет обречена на второстепенное положение среди мировых держав». Единственная альтернатива — поддержать Сербию. Однако министр предупредил, что это вполне может привести к конфронтации с Германией и с Австро-Венгрией. Более того, узнав утром об австрийском ультиматуме, Сазонов воскликнул: «c’est la guerre européenne!». Тем не менее он однозначно выступал за то, чтобы проявить твердость.

Остальные министры один за другим выразили согласие с логикой Сазонова, согласно которой России следовало проявить решительность. Генерал Владимир Сухомлинов и адмирал Иван Григорович, отвечавшие соответственно за армию и за флот, указывали, что вооруженные силы еще не до конца оправились от дальневосточного фиаско десятилетней давности и, несомненно, не могли противостоять объединенным силам двух германских государств. Тем не менее и они согласились с тем, что «колебания отныне неуместны». Министр финансов Петр Барк, несмотря на озабоченность ущербом, который война могла причинить экономике страны, тоже признал, что «на карту поставлены честь, достоинство и авторитет России». Соответственно, Совет министров принял решение о мобилизации Киевского военного округа, граничившего непосредственно с Австрией, а также Одесского, Московского и Казанского округов.

На следующее утро император Николай II провел очередное заседание Совета министров в расположенном неподалеку от Петербурга Красном Селе, где проходили летние маневры Петербургского военного округа. Совет министров совместно с начальником Генерального штаба генералом Николаем Янушкевичем и начальником военного округа великим князем Николаем Николаевичем (двоюродным братом царя) подтвердил свое вчерашнее решение о частичной мобилизации и принял ряд других мер по подготовке империи к войне.

Мобилизация, впервые объявленная 28 июля, в ответ на объявление войны Сербии Австрией, была направлена только против Двойственной монархии. Два дня спустя, после некоторых колебаний, царь объявил всеобщую мобилизацию и отклонил выдвинутое его немецким кузеном Вильгельмом II требование отменить ее. Еще через два дня, 1 августа, Германия объявила войну России. Николай, безусловно, понимал, что он идет на риск столкновения с центрально-европейским блоком, переводя свои вооруженные силы в состояние боеготовности.

Некоторые историки усматривали в этой опасной игре скрытый мотив. Как писал патриарх ленинистской историографии Михаил Покровский, «даже не самым проницательным людям должно быть ясно, что целью российского самодержавия и русского общества в войне 1914 г. был Константинополь, сражение за “турецкое наследство”». После того, как советская наука в 1930-е гг., при Сталине, приобрела более националистическую направленность, соотечественники Покровского перестали признавать этот тезис о виновности царизма в развязывании войны, и сейчас он не пользуется поддержкой и среди западных исследователей. Несомненно, после того, как осенью турки вступили в войну, император, многие должностные лица государства и значительная часть гражданского общества стали видеть в овладении черноморскими проливами и Константинополем справедливую награду, причитавшуюся России после разгрома Центральных держав. Но цели войны не представляют собой неизменную данность и способны изменяться с течением времени. Помимо того, они не всегда равнозначны casus belli.

Самым правдоподобным объяснением того, почему император отдал приказ о мобилизации, является его желание спасти все более шаткое положение его империи на континенте. Согласно изданному 2 августа (20 июля по старому стилю) царскому Манифесту об объявлении войны, «предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну…», но, помимо этого, также провозгалашалась необходимость «оградить честь, достоинство, целость России и положение ея среди Великих Держав». Мы уже никогда не узнаем, чем мотивировалась Россия, когда в июле 1914 г. начала подготовку к войне. Однако разгадать цели, которые она ставила перед собой уже после начала военных действий, — задача более простая. Соображения самой самодержавной власти, а также соответствующие дискуссии с ее союзниками широко освещены в многочисленных собраниях документов и дневниках, опубликованных за прошедшее с тех пор столетие. При этом особенно поразительно то, что в России едва ли наблюдалось единодушие в отношении военных целей страны; даже на самых высоких уровнях существовали серьезные разногласия в отношении военных приоритетов. И особенно серьезным был раскол по этому вопросу между генералами и дипломатами.

***

Чтобы понять, каким в то время виделся мир внешнеполитическому и военному ведомствам России, имеет смысл отступить еще на 14 лет назад в прошлое. В 1900 г. Николай спросил у соответствующих министров, графа Михаила Муравьева и генерала Алексея Куропаткина, их мнения по поводу возможных задач империи в новом столетии. Муравьев высказался за агрессивный курс царской дипломатии. Он напоминал царю, что все силы Великобритании, главной соперницы России на протяжении почти всей посленаполеоновской эпохи, отвлечены на борьбу с бурами в Южной Африке. Соответственно, России предоставлялась возможность в полной мере воспользоваться заморскими затруднениями Альбиона. Граф советовал Николаю в первую очередь заняться осуществлением «заветного исторического призвания России — утвердиться на берегах Босфора», северного из черноморских проливов. К этому он добавлял: «Необходимость и неизбежность этого события настолько укоренились в сознании всех, что представляется излишним доказывать выгоды для России обладания проливами». Муравьев признавал, что с учетом потенциальных осложнений такой шаг требует его тщательного рассмотрения во всех заинтересованных министерствах. Как минимум от царя требовалось принять меры к тому, чтобы проливы не достались ни одной другой великой державе. Кроме того, граф усматривал и возможности, открывавшиеся в Центральной Азии, уже давно служившей яблоком раздора между Россией и Британией. Он советовал Николаю задуматься о том, чтобы заполучить порт в южной Персии или каким-либо иным образом укрепить позиции России в этой почтенной восточной империи. В то же время России выпал уникальный шанс расширить свои южные пределы за счет Афганистана и занять Герат, один из «важнейших стратегических пунктов для будущего нашего наступления в Индию». Тем не менее, заключал Муравьев, «представляется безусловно необходимым окончательно выяснить весьма серьезный… вопрос о лучших средствах подготовки плана занятия Россиею Босфорского пролива».

Военный министр царя видел задачи, стоящие перед Россией, в совершенно ином свете, чем его коллега с Певческого моста. Хотя генерал Куропаткин и оказался неважным военачальником во время Русско-японской войны, он был одним из самых ярких умов из всех, когда-либо стоявших во главе русского военного министерства, и его записка объемом в двести страниц представляла собой поразительно проницательную оценку геополитического пейзажа того времени. Куропаткин начинает с обзора достижений империи за последние двести лет. За время, прошедшее после 1700 г., население России выросло более чем в десять раз — с 12 млн при Петре Великом до 132 млн в данный момент. Под властью Николая находилась громадная держава, занимавшая более ¹/? части мировой поверхности суши. Но за этот впечатляющий рост пришлось заплатить огромную цену, включавшую 34 внешние и три внутренние войны, в которых погибли почти 3 млн россиян. Далее Куропаткин спрашивает своего повелителя, «удовлетворены ли мы нашими границами». Сам он отвечал на этот вопрос однозначным «да». Одни лишь размеры России делают ее уязвимой для нападения со стороны иностранных держав. Если в XVIII и XIX вв. главная задача армии заключалась в том, чтобы расширять владения царя, то в XX в. ей предстоит в основном оборонять земли, которыми он уже правит. Завоевание новых территорий вызовет лишь опасную враждебность со стороны соседних государств. Более того, к настоящему моменту более половины подданных Николая — нерусские, и многие из них проявляют непокорность. Дальнейший рост нерусского населения империи вполне может усугубить националистические настроения, уже заметные среди национальных меньшинств. Не соглашаясь со своими соотечественниками, придерживавшимися более экспансионистских взглядов — многие из них желали видеть всех славян объединенными под властью царя, — Куропаткин предупреждал, что даже присоединение галичан и других славянских меньшинств, проживающих в Австрии, может оказаться опасным. В конце концов, «австрийские славяне обладают иными чаяниями и мечтами», нежели русские. В том же, что касается Турции, военный министр признавал, что русские уже давно стремятся контролировать проливы, ведущие из Черного моря в Средиземное. Тем не менее их захват приведет к столкновению армии с еще более грозной коалицией, чем та, что противостояла России 45 лет назад, во время Крымской войны. «Мы можем быть довольны нашими нынешними границами с Турцией, — заключал Куропаткин и добавлял: — нам не нужно новых изменений».

Эти документы, составленные почти за 15 лет до начала Первой мировой войны людьми, на чьих должностях к тому моменту находились уже совсем другие лица, важны тем, что они точно отражают сохранявшееся расхождение взглядов между руководителями МИДа и армии. Даже на высших уровнях существовали глубокие разногласия в отношении стратегических целей империи. И эти разногласия продолжали существовать во время войны. Разумеется, геополитическое положение России претерпело с начала века глубокие изменения. В 1900 г. приоритетом для Петербурга служило расширение сферы его влияния на Дальнем Востоке. Однако катастрофическое противостояние с Японией положило в 1904 г. конец этим амбициям, и взгляд России вновь оказался обращен к Ближнему Востоку.

***

«Царьград», как был известен Константинополь у русского народа, оставался манией Романовых и многих их подданных по крайней мере со времен царствования Екатерины Великой в конце XVIII в. С конца XVII в., когда правил Петр Великий, и до правления Александра II во второй половине XIX в. Россия и Турция девять раз воевали друг с другом. Самым пагубным из этих конфликтов была Крымская война 1853–1855 гг., серьезно подорвавшая позиции России среди великих держав. Лейтмотивом всех этих войн служило приобретение Россией южного выхода к морям. Во время Великой северной войны Петр уже обеспечил своей империи доступ к Балтийскому морю, но получение доступа к Черному морю, а оттуда — к Средиземному, еще больше ослабило бы сухопутную изоляцию империи. Ключом к решению этого вопроса служила османская столица, охранявшая проливы, которые связывали два этих водных бассейна. Именно Екатерина, дважды воевавшая с турками, начала разрабатывать идеологическое оправдание этого стремления к обладанию «ключами от нашего собственного дома», принявшее облик «Греческого проекта». Хотя первоначально Екатерину слабо интересовали южные рубежи ее империи, ее первая победоносная война с турками и обширные приобретения, полученные ею по заключенному в 1774 г. Кучук-Кайнарджийскому мирному договору, привлекли ее внимание к потенциалу, скрывавшемуся в том направлении. Помимо новых обширных владений на северном берегу Черного моря, Россия по мирному договору получала право на защиту православных единоверцев, находившихся под властью турок. Императрица, двумя годами ранее уже участвовавшая в первом разделе Польши, теперь начала задумываться и о том, чтобы поступить аналогичным образом и со своим ослабленным южным соседом. Рвение, с которым Екатерина относилась к этому плану, проявилось хотя бы в том, что в 1779 г. она окрестила своего второго внука Константином.

Подобно Петру, она понимала и экономическое значение этого региона. Как выразился в 1773 г. французский дипломат Жан-Луи Фавье, «война между Россией и Турцией — в первую очередь война торговая, ибо для России черноморская торговля столь же важна, как торговля с Америкой для Франции, Испании и Англии». Екатерина так и не дождалась такой расстановки сил на мировой арене, которая бы позволила осуществить этот план, и «Греческий проект» остался неосуществленным. Тем не менее «историческая задача России» в Турции не давала покоя царским дипломатам на протяжении всего следующего века. Ближе всего к ее решению подошел в 1833 г. Николай I, когда с Турцией был подписан Ункияр-Искелесийский договор, согласно которому османский султан в обмен на военную помощь со стороны России обязывался закрывать пролив Дарданеллы по требованию царя. Однако амбиции, питавшиеся соперничавшими с Россией в этом регионе Великобританией, Францией и Австрией, по-прежнему не позволяли сбыться русским чаяниям в отношении Константинополя и проливов. «Восточный вопрос», то есть вопрос о том, как извлечь выгоду из смертельной болезни Османской империи, оставался одной из самых обременительных проблем, с которыми сталкивались европейские правительства, вплоть до начала Первой мировой войны. Судьба Царьграда вызывала живейший интерес и у зарождавшегося в России гражданского общества. Многие его представители, в особенности после Крымской войны, надеялись на освобождение собратьев-славян от турецкого ига — пусть даже в итоге они и оказались бы под покровительством русского царя.

В своей полемической работе 1869 г. «Россия и Европа» Николай Данилевский следующим образом сформулировал панславянское кредо: «Рано или поздно, хотим или не хотим, но борьба с Европой… неизбежна из-за Восточного вопроса, т. е. из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Царьградом, — из-за всего того, что, по мнению Европы, составляет предмет незаконного честолюбия России, а по мнению каждого русского, достойного этого имени, есть необходимое требование ее исторического призвания».

Панславянство сочеталось с еще одним важным историческим процессом, влиявшим на тогдашние представления общественности о внешней политике: на протяжении нескольких десятилетий после Крымской войны — обернувшейся унизительным поражением, основная причина которого заключалась в отсталости империи, — русское общество охватывал все более ярый патриотизм. При этом пресса и ряд общественных группировок в первую очередь требовали проведения активной политики на Балканах. Дитрих Гейер назвал это стремление общества в ответ на внутренние невзгоды отстаивать честь России за рубежом «компенсационным империализмом». По мнению Гейера, решение императора Александра II начать в 1877 г. войну с Турцией, невзирая на серьезные опасения, было принято главным образом в ответ на давление со стороны панславянского движения. После того, как недолгие заигрывания с тихоокеанским направлением закончились в 1905 г. катастрофой, «Восточный вопрос» снова начал входить на Певческом мосту в число главных приоритетов. В то же время внимание образованной общественности по-прежнему привлекали продолжавшееся ослабление Турции, националистические страсти на Балканах, а также амбиции соперничавших с Россией Австро-Венгрии и Германии. В конституционную эпоху этот фактор приобретал все большее значение в российской внешней политике. Согласно Основным законам 1906 г., регламентировавшим деятельность Думы, ее членам строго запрещалось обсуждение вопросов дипломатии и войны, которые оставались исключительной прерогативой императора. Тем не менее любой рост бюджетных расходов требовал одобрения со стороны законодателей, в силу чего они неизбежно получали право голоса и в этих вопросах. Такие министры, как Александр Извольский и генерал Александр Редигер, и их подчиненные без всяких колебаний делились своими соображениями с политиками с тем, чтобы заручиться их поддержкой. Как отмечал Редигер, «военный министр должен давать отчет не только перед государем, но и перед законодательными учреждениями». Кроме того, русская внешняя политика служила темой оживленных дискуссий в печати. Даже такие консервативные газеты, как «Новое время», не стеснялись критиковать царскую дипломатию. Как в Думе, так и среди образованной общественности в целом, особенно решительными сторонниками наступательной политики по отношению к Турции были либералы.

Знаковым событием для ряда ведущих выразителей общественных настроений, включая Павла Милюкова, князя Евгения Трубецкого, Петра Струве и умеренного консерватора Александра Гучкова, стала в годы их молодости Русско-турецкая война, и новое нарастание напряженности на Балканах пробудило в них былой дух солидарности с южными славянами. Эти люди, прозванные либерал-империалистами, наряду с призывами к внутренним реформам требовали более активной зарубежной дипломатии, особенно во взаимодействии с более прогрессивными в политическом плане партнерами по Антанте — Великобританией и Францией. Эти либералы, активно продвигавшие свои взгляды и в прессе, и под сводами Таврического дворца, питали решительные амбиции в отношении Константинополя и проливов.

В начале 1914 г., во время особенно ожесточенных дискуссий в Думе по «Турецкому вопросу», один из депутатов громогласно заявил: «Проливы — ключ к нашему дому. И потому мы должны обладать и ими, и землями по их берегам».

***

На протяжении нескольких лет, предшествовавших 1914 г., балканскую политику России подстерегал ряд превратностей. Первый серьезный откат произошел осенью 1908 г., когда Австро-Венгрия добивалась согласия России на формальную аннексию турецких провинций Босния и Герцеговина. Эти территории, номинально остававшиеся турецкими владениями, фактически перешли под австрийский контроль в результате последней из русско-турецких войн. Граф Алоиз Лекса фон Эренталь, габсбургский министр иностранных дел, встретился для обсуждения этого во[1]проса со своим русским коллегой Александром Извольским в замке Бухлау в Моравии. Переговоры велись в обстановке строжайшей секретности, и описания этих событий, оставленные их участниками, не сходятся по ряду существенных моментов. По словам Извольского, он согласился на требование австрийцев при условии, что те будут поддерживать право России на свободный проход через проливы — этой привилегии Россия лишилась в результате Крымской войны. В свою очередь, Эренталь публично объявил о намерении своего правительства аннексировать Боснию и Герцеговину, не упоминая каких-либо quid pro quos с Россией. Несмотря на возмущение Петербурга, он был вынужден без всяких компенсаций смириться с этим шагом австрийцев из-за поддержки, которую они получили со стороны союзной им Германии. Военный министр объяснял, что российская армия недостаточно сильна для противостояния с обеими тевтонскими державами. Либеральная газета «Русские ведомости» назвала это фиаско «дипломатической Цусимой», выражая отнюдь не только свою собственную точку зрения.

В последующие годы «Восточный вопрос» продолжал вызывать не меньшее беспокойство у царского правительства. В 1909 г. и до Министерства иностранных дел, и до флота дошли известия о намерениях турок приобрести дредноуты, что привело бы к резкому усилению Турции на Черном море. Годом ранее группа националистов-реформаторов, известная как «младотурки», фактически отобрала власть у султана Абдул-Гамида II, что как будто бы вдохнуло новую жизнь в «больного человека» Европы. Кроме того, Санкт-Петербург все сильнее тревожили успехи кайзера Вильгельма II по насаждению в Турции влияния своей империи посредством железнодорожных концессий, а также военной и экономической помощи. Между тем война между Италией и Турцией, приведя весной 1912 г. к закрытию проливов, еще раз подчеркнула зависимость российской экономики от этого маршрута, по которому проходило более трети всего экспорта империи. В том же году разразилась и вторая война — на этот раз между Турцией и четырьмя юго-восточными европейскими королевствами, входившими в Балканскую лигу и притязавшими на остатки турецких владений в Европе. Болгарский царь Фердинанд публично провозгласил одной из своих целей Константинополь, из-за чего Санкт-Петербург снова встал на дыбы. Когда болгарские войска находились уже в 40 км от турецкой столицы, Сергей Сазонов поднял вопрос о возможности российского военного вмешательства. Войска Фердинанда дважды были близки к победе, но так и не сумели сокрушить оборону Константинополя, из-за чего необходимость в превентивном ударе отпала.

Подчиненные Николая II уже не в первый раз подумывали о захвате Царьграда. Через два года после восшествия русского императора на престол армянский бунт, грозивший охватить Константинополь, вызвал у Александра Нелидова, русского посла в Турции, страх перед неминуемым крушением Османской империи. Дипломат настаивал на том, что в случае такого события флот должен быть готов занять верхний Босфор. Этим дело не ограничилось. Совет министров, собравшийся для обсуждения этого вопроса в начале декабря 1896 г., согласился с мнением Нелидова, но в итоге от этого плана отказались — отчасти вследствие французских протестов. Вскоре после того, как Константинополю перестал угрожать захват болгарами, на горизонте замаячила иная опасность. К концу 1913 г. в Санкт-Петербурге стало известно о том, что немецкая военная миссия в Турции, возглавляемая генералом Лиманом фон Сандерсом, получит широкие полномочия, включая командование османскими войсками в столице. По настоянию Сазонова император 13 января 1914 г. провел заседание Совета министров с целью обсуждения вопроса об ответных мерах. Министр иностранных дел сообщил своим коллегам, что он готов подкрепить требование о том, чтобы Германия отозвала миссию, угрозой войны, при условии, что его поддержат Франция и Великобритания. Военный министр был с ним солидарен, но вместе с тем более осторожный председатель Совета министров, граф Владимир Коковцов, резко возражал против такого рискованного шага. В итоге группа согласилась продолжить поиск дипломатического выхода из этого тупика. Участники совещания договорились о том, что более решительные меры могут быть приняты лишь при содействии двух других партнеров по Антанте. Однако, если Россия будет предоставлена сама себе, ей следует воздержаться от каких-либо военных акций. В конце концов конфликт был исчерпан после того, как Берлин назначил Лимана на чисто почетную должность при турецкой армии. Впервые с произошедшего десятью годами ранее конфликта с Японией русский министр иностранных дел был готов воевать из-за «Восточного вопроса». Вместе с тем армия, неохотно поддержав его, поступила так из совершенно иных соображений.

Они выяснились спустя пять недель, 8 февраля, когда Сазонов провел совещание, на котором обсуждалась долгосрочная проблема контроля над Босфором и Дарданеллами. Он заявил собравшимся, в число которых на этот раз входили только высокопоставленные военачальники и дипломаты, что «если в силу событий проливы должны будут уйти из-под власти Турции, что Россия не может допустить укрепления на берегах их какой-либо иной державы», и зловеще добавил: «и может поэтому оказаться вынужденной завладеть ими. Далее министр спросил у собравшихся совета о том, что следует сделать для того, чтобы армия и фронт были готовы к такому обороту событий. По оценке начальника Генерального штаба генерала Якова Жилинского, на первом этапе этой задачи потребовался бы как минимум армейский корпус, «т. е., от 30 до 50 тыс. человек». Он добавил, что речь о такой операции может идти лишь в случае «всеобщей европейской войны». Более того, требовалось, чтобы на Западном фронте сохранялось спокойствие. Глава военной разведки генерал Юрий Данилов поддержал такую оценку армейских приоритетов, сделанную его начальником, и, что главным приоритетом для армии является оборона страны от Центральных держав: «Только та стратегия хороша, которая является стратегией сильной. Война на западном фронте нашем требует крайнего напряжения всех сил государства, при котором мы не можем игнорировать никакие корпуса, оставляя их для частных задач. Мы должны стремиться к обеспечению успеха на главном театре войны; с победой на этом театре к нам придут благоприятные решения и всех частных вопросов». Неудивительно, что капитан А. Немитц, отвечавший в Морском Генеральном штабе за Черное море, не был согласен с этим. Он полагал, что захват проливов будет благоприятствовать действиям на Западном фронте. В итоге совещание все же приняло решение собрать сухопутные ударные силы, а также существенно усилить Черноморский флот. Военный министр генерал Владимир Сухомлинов, не участвовавший в совещании, категорически возражал против отвлечения сил для удара по Босфору. Описывая в своих мемуарах различные планы захвата проливов, Сухомлинов подчеркивал очевидность того, что «вся эта фантастическая затея… не могла иметь никакого практического результата». В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, он прекрасно понимал, что главная задача будет заключаться в обороне империи от Германии и Австро-Венгрии. И эту точку зрения разделяло большинство старших офицеров Генерального штаба. В 1906 г. два офицера Генерального штаба, генерал-майор Михаил Алексеев и полковник Сергей Добровольский, обозначили стратегические приоритеты России в свете только что закончившейся войны с Японией. Хотя Дальний Восток по-прежнему представлял собой угрозу, главной военной задачей России отныне становилась борьба с Тройственным союзом на Западе.

Все последующие оценки, сделанные в предвоенный период, также подтверждали, что наиболее вероятным противником империи станут Германия и Австро-Венгрия. Летом 1914 г. в основу подготовки России к войне легло Мобилизационное расписание №19 — мобилизационный план, принятый в 1910 г. и пересмотренный два года спустя. Согласно первоначальному варианту Расписания № 19, на западный фронт направлялось семь армий и еще одна — на румынскую границу. Всего силы, противостоящие центральным державам, должны были составлять 1 224 батальона, 664 эскадрона и более 5 000 орудий. В то же время Кавказский корпус, ответственный за турецкое направление и черноморский регион, насчитывал 121 батальон, 92 эскадрона и 528 орудий.

***

Россия первой среди держав Антанты объявила о своих военных целях после того, как в августе 1914 г. заговорили пушки. Среди этих целей не фигурировали Проливы — по той простой причине, что Турция еще не вступила в войну. 14 сентября, через полтора месяца после начала военных действий, у Сазонова состоялась «самая дружелюбная беседа» с сэром Джорджем Бьюкененом и Морисом Палеологом, британским и французским послами соответственно. Он объяснил, что хотел бы поделиться с ними своими «неофициальными мыслями» о том, к какому послевоенному порядку следует стремиться трем союзникам. Как указывал Сазонов, их главная задача состояла в том, чтобы «сокрушить мощь Германии и покончить с ее претензиями на военную и политическую гегемонию». В то же время при территориальных изменениях должен был соблюдаться национальный принцип. Далее министр высказал несколько соображений о том, как перекроить карту в пользу победителей. Само собой, Эльзас и Лотарингия возвращались Франции, а Шлезвиг-Гольштейн — Дании, в то время как Ганновер следовало вновь сделать независимым королевством. В то же время Двойственная монархия подлежала разделу на три отдельных страны — Австрию, Богемию и Венгрию, а Босния, Герцеговина, Далмация и северная Албания присоединялись к Сербии. Кроме того, предлагалось исправить некоторые другие балканские границы, а немецкие колонии отходили Великобритании, Франции и Японии. Кроме того, Сазонов огласил список пожеланий России. Они включали изъятие бассейна нижнего Немана у Германии и Восточной Галиции у Австрии. За счет проигравших предстояло расширить и Царство Польское. Контекст для этого расширения был задан неожиданным заявлением, которое сделал в начале августа армейский главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. В манифесте, составленном Министерством иностранных дел и адресованном всем полякам, находившимся под немецкой, австрийской и русской властью, он призывал их объединиться в составе автономного государства «под скипетром русского царя… при свободе веры, языка и самоуправлении». Хотя консерваторы выступали против такого шага, воззвание великого князя было призвано укрепить лояльность народа, чья верность царю оставалась сомнительной. Французский президент Раймон Пуанкаре, узнав об этом манифесте, заметил: «Боюсь, что царский скипетр едва ли станет в глазах поляков символом свободы». В искренности призывов Николая Николаевича сомневались и многие другие, но авторы манифеста из Министерства иностранных дел, вероятно, составляли его без всяких задних мыслей.

В январе 1914 г., задолго до начала войны, Сазонов уже призывал царя избегать близорукого национализма в интересах укрепления славянской солидарности и внутри страны, и за рубежом. Он настаивал на удовлетворении стремления поляков к самоуправлению, их желания обучаться на родном языке и права придерживаться своей католической веры. Что же касается воплощения этих замыслов, то «великое отступление» России из Польши в 1915 г. в целом сняло их с повестки дня. Галиция и Польша едва ли занимали первоочередное место в размышлениях большинства русских о том, зачем они воюют с Центральными державами. Несмотря на то, что Турция еще не вступила в войну, некоторые политики намекали на то, что в число военных целей могут быть также включены Константинополь и проливы.

Едва ли не задним числом, через две недели после того, как Сазонов в беседе с Бьюкененом и Палеологом поведал им о своих желаниях, Александр Кривошеин, царский министр сельского хозяйства, уведомил послов о том, что представления России о послевоенном мироустройстве включают полное изгнание Турции из Европы и превращение Константинополя в нейтральный город. Как отмечал Бьюкенен, Кривошеин даже заявил, что «лично он был бы рад, если турки объявят войну России, так как это позволит окончательно решить турецкий вопрос». Хотя министр иностранных дел старался обеспечить нейтралитет Турции, желание Кривошеина сбылось в конце октября, когда турецкие боевые корабли обстреляли несколько портов на Черном море и произвели минные постановки. 2 ноября Россия объявила войну Турции, после чего та почти сразу же вошла в число русских военных целей. Николай заявил в своем Манифесте: «Вместе со всем народом русским мы непреклонно верим, что нынешнее безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для нее ход событий и откроет России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Черного моря». Царь не преувеличивал. Как вспоминал британский посол, общественное мнение к тому моменту «устремило свои взоры к Константинополю как к крупному призу, который принесет война». Вместе с манифестом Николая в том же номере деловой газеты «Биржевые ведомости» было напечатано стихотворение Сергея Городецкого «Царьград», предвещавшее, что Константинополь будет наконец освобожден и на смену «бесстыжему полумесяцу» над Айя-Софией придет крест. А Павел Милюков, один из ведущих думских либералов, объявил, что «целью [войны с Турцией] в настоящее время должно быть сделано приобретение Босфора и Дарданелл в полное обладание России, вместе с Константинополем и достаточной частью прилегающих берегов, чтобы обеспечить защиту Проливов».

Эти настроения были с готовностью поддержаны и на Певческом мосту. В ноябре Николай Базили, высокопоставленный дипломат, приближенный к Сазонову, составил обширную докладную записку «О целях наших на Проливах», в которой очень подробно объяснял их экономическое и стратегическое значение. Он не призывал к их обязательной аннексии, но объяснял, что «вопрос проливов может получить однозначное решение лишь при установлении нашей полной и непосредственной власти над Босфором, Дарданеллами и некоторыми островами в Эгейском море, а также достаточной полосой побережья для того, чтобы обеспечить стабильность наших владений». Неудивительно, что многие военно-морские офицеры были с этим согласны. Капитан Немитц, выполнявший также роль посредника между адмиралтейством и МИДом, шел еще дальше, в написанной в том же месяце докладной записке настаивая на более непосредственном контроле над проливами. Его планы послевоенного мироустройства предполагали, что османская столица окажется под контролем России, хотя и в качестве автономного, нейтрального города.

Между тем Сазонов старался заручиться поддержкой со стороны союзных держав. Великобритания с готовностью отозвалась на его пожелания, невзирая на долгую историю ее противодействия тому, чтобы Россия получила в Турции какие-либо привилегии. Британский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей уже 9 ноября уведомил русского посла о том, что в случае победоносного окончания войны Британия не будет возражать против контроля царя над проливами. Хотя это был серьезный поворот в представлениях британской монархии о «Восточном вопросе», она уже успела примириться с такой возможностью. Британский комитет обороны империи еще в 1903 г. решил, что право царского флота на свободный проход мимо Константинополя не подрывает ее интересов в восточном Средиземноморье. Во-первых, Египет был британским протекторатом, благодаря чему британский флот имел доступ к Суэцкому каналу. Более того, как предположили в 1904 г. король Эдуард VII и его посол в Петербурге, обещание отдать России черноморские проливы могло сыграть полезную роль при торге с ней. Французский министр иностранных дел Теофиль Делькассе был намного менее уступчив в этом вопросе. Активное русское присутствие в Османской империи вполне могло поставить под угрозу крупные инвестиции, сделанные там его страной, а также интересы французов в Леванте. Франция дала положительный ответ на русские пожелания лишь в апреле 1915 г.

Для армии главным приоритетом оставалась оборона страны от тевтонских полчищ. На протяжении всей войны генералы решительно выступали против всего, что могло отвлечь их от решения этой главной задачи. Как указывает Олег Айрапетов, «это был, пожалуй, единственный принципиальный вопрос, в котором взгляды штаба Николая Николаевича (великого князя. — Д. С.) и его врага Военного министра В. А. Сухомлинова полностью совпадали». Когда 21 декабря 1914 г. Сазонов обратился к генералу Янушкевичу с просьбой командировать с Западного фронта крупный воинский контингент для захвата проливов, начальник Генерального штаба ответил категорическим отказом. «При нынешней обстановке, требующей сосредоточения всех наших усилий на главном театре военных действий, — писал он, добавляя: — вопрос о вы[1]делении особых сил для овладения Проливами не может быть поднят ранее достижения нами решительного успеха над нашими западными противниками». Ставка неизменно сохраняла верность своей позиции. В 1915 г., по мере того, как борьба с немцами становилась все более отчаянной, генерал Алексеев даже начал подумывать об идее сепаратного мира с Турцией с тем, чтобы снять крайне необходимые войска с Кавказского фронта. Нежелание армии отвлекать силы для участия в кампании, проводившейся в 1915 г. союзниками в Дарданеллах, подтверждало ее стремление уделять все свое внимание Западному фронту.

По иронии судьбы идея Галлиполийской кампании была детищем армейского главнокомандующего, Николая Николаевича. В конце декабря действия России против Турции в Анатолии шли неважно. Соответственно великий князь осведомился у сэра Джона Ханбери-Уильямса, британского связного при Ставке, не может ли его правительство произвести «какую-либо демонстрацию… (с тем, чтобы. — Д. С.) вызвать у турок тревогу и облегчить наше положение на Кавказском фронте». Сэр Уинстон Черчилль, Первый лорд Адмиралтейства, уже какое-то время обдумывал нападение на Дарданеллы, и он с готовностью откликнулся на просьбу великого князя. Однако тот утратил интерес к этой идее после того, как генерал Николай Юденич в начале января 1915 г. остановил наступление турок под Сарыкамышем. 24 января сэр Джон снова встретился с великим князем в Варшаве, чтобы еще раз обсудить с ним кампанию в Дарданеллах. Николай Николаевич откликался на его предложения с заметно меньшим энтузиазмом. Помимо того, что Черноморский флот был слишком слаб для того, чтобы оказать содействие британскому флоту, великий князь подчеркивал, что он в любом случае никогда не брал на себя обязательство выделять какие-либо армейские части для поддержки этой операции. Оказать давление на Ставку с тем, чтобы она помогла британцам, пытался и Сазонов, но столкнулся с аналогичным отказом. В конце концов генерал Данилов уступил нажиму со стороны императора и в феврале согласился снять армейский корпус с Кавказа в том случае, если нападение союзных держав на Галлиполи приведет к успеху. Но замыслы союзников по-прежнему оставляли Ставку равнодушной. Через месяц она привлекла несколько бригад корпуса к решению более неотложных задач на Галицийском фронте. Генералы отлично осознавали необходимость подыгрывать императору, все так же восторженно относившемуся к участию в операциях союзных держав, и потому прибегали к различным уловкам, чтобы обмануть своего повелителя. Как указывает Василий Каширин, в апреле, когда царь инспектировал Одесский военный округ, которому отводилась роль базы для русских операций на Босфоре, Кавказский корпус на его глазах тщательно готовился к миссии, которую, как знали его командующие, ему не пришлось бы исполнять! К маю, в попытках остановить контрнаступление Центральных держав на Западном фронте, туда был отправлен весь этот корпус. Предполагалось, что для каких-либо операций в Турции хватит трех бригад из Одесского военного округа. Дальнейшие неудачи в борьбе с Центральными державами и фиаско, которым к концу года завершилась Галлиполийская кампания союзников, привели к тому, что у Ставки отпала необходимость хотя бы симулировать интерес к проливам.

***

В августе 1914 г. Россия вступила в войну, руководствуясь чувством долга. Ее повелитель и первые должностные лица государства полагали, что на карту поставлена репутация империи. После ряда дипломатических неудач на протяжении предыдущего десятилетия они считали, что у них нет иного выхода, помимо решительного отказа выполнять требования германского ультиматума. Отступить еще раз означало бы лишиться всякого уважения в глазах прочих великих держав. Понятие чести сохраняло большое значение на пороге XX века, в эпоху, когда оскорбленные аристократы порой все еще дрались на дуэлях. По словам Доминика Ливена: «Характер и психология русской правящей элиты задавали жесткие пределы, за которые она не позволяла выталкивать себя своему стремлению к миру. Она не могла смириться с однозначным и оскорбительным разжалованием в ряды второстепенных европейских держав». Нет сомнений в том, что в октябре 1914 г., после вступления Турции в войну, главной военной целью России стало осуществление ее «исторического призвания» на берегах Босфора. На протяжении столетия с лишним овладение колыбелью православной веры и выходом из Черного моря оставалось важной — а в большинстве случаев, может быть, и основной — геополитической задачей Романовых. На Певческом мосту в целом полагали, что дряхлость Османской империи в конце концов позволит царю реализовать эту цель. Но империя не собиралась провоцировать войну с тем, чтобы захватить проливы. Большинство исследователей, занимающихся этим вопросом, приходит к такому выводу даже при самом тщательном изучении обширной документации, обнародованной большевиками в первые годы их правления — вопреки стремлению историков-ленинцев доказать обратное. Когда в ноябре 1914 г. Константинополь и проливы оказались на почетном месте в списке предполагавшихся военных трофеев, составленном императором и его дипломатами, в их рядах на этот счет не было единодушия. Самодержавие в этом вопросе пользовалось широкой поддержкой со стороны образованной публики; как известно, от этого требования не пожелал отказываться даже первый министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков после краха царской власти в феврале 1917 г. А после Второй мировой войны Иосиф Сталин тоже надеялся воплотить в жизнь эти замыслы своих предшественников-императоров. Тем не менее как до, так и во время войны царские генералы не разделяли амбиций своего повелителя и изо всех сил старались избежать каких-либо авантюр на Черном море. В их глазах проливы были опасным отвлечением, «миражом», как выразился один из них, способным лишь распылить силы, крайне необходимые для решения важнейшей задачи — победы над Центральными державами. Существование таких принципиальных разногласий на высших уровнях управления Российской империей не должно удивлять тех, кто знаком с ее историей.

Авторизованный перевод с английского Николая Эдельмана