Сталинская премия Бориса Пастернака / Владимир Молотников

Очерк. Полный текст: https://ostkraft.ru/ru/books/99; https://ostkraft.ru/ru/books/107

В отличие от Нобелевской, Сталинской премии Борис Пастернак так и не удостоился. Несмотря на его заявление Исайе Берлину, сделанное осенью 1945 г., что «одна мысль о возможности какого-либо соприкосновения с партией наполняла его все большим отвращением: Россия — это галера, каторжное судно, а партия— это надсмотрщики, бичующие гребцов», заявление, призванное продемонстрировать целевой западной аудитории всю глубину неприятия советского режима, его идеологии и практики, и, без сомнения, с энтузиазмом воспринятое собеседником, по меньшей мере, причастным к работе разведслужб Соединенного Королевства, — получить премию, как-никак учрежденную враждебной ему властью, он хотел, надеялся оказаться среди первых лауреатов и полагал, что несправедливо обойден.

Косвенные свидетельства обнаруживаются в эпистолярии, далеко не исчерпывающе представленном в так называемом Полном собрании сочинений. В 2006 году, уже после выхода в свет этого собрания Е. Б. Пастернак признавался с поистине трогательной откровенностью: «Конечно, в четыре тома писем Пастернака, которые вошли в собрание, вошли не все письма — там могло быть пять или шесть томов, но издательство нас ограничило». Принимая во внимание очевидную недобросовестность многих писаний сына-биографа, которую не вправе игнорировать ни один серьезный исследователь, нельзя исключить, что недоступных писем еще больше. 16 июня 1943 года, едва вернувшись в Москву из Чистополя, но, по всей видимости, уже зная, что его кандидатура отвергнута на мартовском заседании Комитета по Сталинским премиям, он сетует А. С. Щербакову, кандидату в члены Политбюро, первому секретарю Московского обкома и секретарю ЦК ВКП (б): «Мне кажется, я сделал не настолько меньше нынешних лауреатов…». Через два дня задиристо извещает А. А. Фадеева: «Если бы каждый из нынешних лауреатов уделил мне то, что некоторые из них должны мне и Есенину больше, чем Маяковскому, я бы лично мог помочь Наркомпищепрому». (На тот момент лауреатов в области поэзии ровным счетом 13. Премии первой степени получили: Асеев, Купала, Тычина, Тихонов, Рыльский и Исаковский; 2 степени: Джабаев, Лебедев-Кумач, Михалков, Твардовский, Леонидзе, Маршак и Алигер. Кого считать чуть ли не прилежным учеником узкоспециализированного, интимного лирика? Премия первой степени — 100000 рублей; второй — 50000. Итого: 950000. Сколько же должен уделить ему каждый, и каков, по его мнению, бюджет союзного министерства? Но это так, к слову пришлось.)

В 1944–1945 гг. премия не присуждалась, однако в мае 1944-го в письме все тому же Щербакову он вновь возвращается к болезненной теме: «Надо напомнить, что я не дармоед, даже и до премии и без нее». Обида звучит и в неотправленном письме И. В. Сталину, писавшимся 25 августа 1945 г., в котором затрагивается пресловутый квартирный вопрос «…новых домов мало, и естественно, что квартиры достаются людям заслуженным, крупным служащим и лауреатам». Возможно, в будущем, хотя надежда на это невелика (если бы хотели предоставить исследователям весь корпус его писем, это давно было бы сделано), в научный оборот попадут дополнительные свидетельства. В 1946-м присуждение премий возобновилось. За 1943–1946 гг. фиксируются три документированные попытки выдвижения Пастернака на соискание Сталинской премии. Стенограммы заседаний Комитета по Сталинским премиям, проходивших 1 марта 1943 и 25 марта 1945 гг. (Ф. 2073. Оп 1. Ед. хр. 7, 11) и стенограмма заседания Президиума ССП. Выдвижение кандидатов на соискание Сталинской премии по драматургии и поэзии, состоявшегося 18 марта 1946-го г. (Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 770), находятся в РГАЛИ. В Архив они поступили соответственно в 1956-м и 1960-м гг. Никогда не спецхранировались. Однако полвека пастернаковедение не проявляло к ним никакого интереса.

Лазарь С. Флейшман, виртуоз наукообразия, гуру комплиментарного пастернаковедения, однажды объявил эту отрасль литературоведения наукой, «вступившей на уровень академических дисциплин». Несколько затруднительно представить академическую науку, столь упорно пренебрегающую источниками. Современное пастернаковедение — реликт эпохи острейшего идеологического и пропагандистского противостояния. Оно изначально политизировано. События осени 1958 года: Нобелевская премия, реакция советских властей и реакция на эту реакцию общественного мнения Запада — стали комплексной родовой травмой пастернаковедения, преодолеть последствия которой оно не может и по сей день. При обилии публикаций, тем более по специальным сюжетам, опасно что-то утверждать категорически, но, во всяком случае, не позднее 2007 г. в научный оборот введена информация, разумеется, не пастернаковедом, о стенограммах упоминаемых заседаний Комитета по Сталинским премиям.

В октябре 2014, правда, в интернет-версии XXIII главы скандального памфлета «Борис Пастернак, или Торжество халтуры» было обнародовано: «…Пастернак статусный советский поэт. Статусный и советский настолько, что в марте 1946 г. на Президиуме Союза писателей рассматривается вопрос о выдвижении его книги «Избранные стихи и поэмы» на соискание Сталинской премии». А для особо бестолковых был приведен архивный шифр документа. Никакой реакции сообщества профессиональных пастернаковедов ожидаемо не последовало. Впрочем, им можно посочувствовать. Одним из краеугольных камней разработанного ими вероучения является ничего общего с научным знанием не имеющий, в сущности, сектантский догмат о непрерывных гонениях и травле кумира со стороны властей тоталитарного государства. Попытки выдвижения 1943–1946 гг. следует признать послесловием к гонениям и травле конца тридцатых? Или, напротив, предисловием к гонениям и травле конца сороковых? Нелегкий выбор даже для поднаторевших в своем не вполне богоугодном занятии фальсификаторов. Красноречивое молчание пастернаковедов могла бы извинить относительная маловажность документов. Чтобы избежать возможных упреков в выборочном цитировании и ангажированности, считаем необходимым ввести в научный оборот, без каких-либо изъятий, фрагмент неправленой стенограммы заседания Президиума ССП (л. 60–67), посвященный обсуждению кандидатуры Б. Л. Пастернака.

«ТАРАСЕНКОВ

Подобно тому, как мы сделали сейчас, выдвинув книжки Исаакяна, Бажана и Якуба Коласа, где учитывалась не только продукция данного года, но и какие-то итоговые большие сборники, я предлагаю выдвинуть книжку Пастернака «Избранные стихи», вышедшую в Гослитиздате. В нее включены большие поэмы, затем лучшие из лирических стихотворений старых и, наконец, здесь полностью представлена вся продукция военного времени, все стихи Пастернака, печатавшиеся в «Правде» и в других наших газетах, являющиеся непосредственным откликом на дни войны. Мне кажется, что значение Пастернака, его художественные достоинства, его влияние, которое он оказал на всю нашу советскую поэзию бесспорны, и здесь что-либо доказывать не требуется. Ясно, что Пастернак это один из основных поэтов нашего советского времени, который всем здесь присутствующим и пишущим поэтам очень много дал. Против Пастернака могут быть выдвинуты возражения, которые на протяжении многих лет нашей критикой выдвигались, выдвигались закономерно и правильно, — что Пастернак во многом поэт индивидуальный, поэт не всегда умевший найти точку своего творческого соприкосновения с современностью и т. д. и т. п. Это были совершенно справедливые доводы, к которым наша критика многократно на протяжении многих лет возвращалась. Мне кажется, что настал такой период времени, когда мы можем на это поглядеть с некоторой исторической ретроспекцией. Здесь выбрана лирика наиболее бесспорная, представлено то сильное, что есть в Пастернаке. То есть, здесь отцежено, собрано все то лучшее, что делает Пастернака большим советским поэтом. Здесь исключено все, что было временным, наносным случайным, что сейчас отошло в сторону, все старые индивидуалистические мотивы Пастернака. Мне кажется, что также, как мы выдвинули Бажана, совершенно не забывая, что у него были такие же годы чисто условного символического плана, которые все отошли в прошлое, — книжка Бажана политически заостреннее, цельнее, чем Пастернака, — но пора, мне кажется, подвести итог очень большой, очень плодотворной, примерно, 35-летней работы Пастернака. И при всех оговорках, которые можно сделать, при всем учете того, что справедливо писали о нем наши критики, мне кажется, что эта книга достойна того, чтобы быть выдвинутой на Сталинскую премию.

Д. А. ПОЛИКАРПОВ

Повод, который использует Тарасенков для выдвижения этой книги ссылкой на Бажана, Коласа и Исаакяна, не может быть принят, потому что во всех этих книгах есть стихи за 1945 год, а в книге, которая предлагается, нет ни одного произведения за 1945 год. Как вам известно, до этого года существовал порядок представления литераторов за выдающиеся многолетние заслуги. Этот порядок сейчас отменен. Представляются только за конкретные произведения, появившиеся в свет в год, за который присуждается премия. Книга, которая представляется, не содержит ни одного произведения, относящегося к 1945 г. хотя бы как повод для разговора. Поэтому ссылку, предложенную Тарасенковым, я считаю неубедительной.

Н. Н. АСЕЕВ

Я думаю, что формально мы, как будто, и не можем подойти к этой книжке, как к произведению 1945 года. Но формально также можно сказать, что она составлена, сделана, собрана и предложена читателю, как книжка, в 1945 году. Все, что им написано за военные годы, включено, так что его лицо за годы войны представлено. То, что у Берггольц одно стихотворение помечено 8 июля 1945 г., не говорит о том, что она актуальнее и интереснее Пастернака. Вообще, вспоминая все выдвижения, которые здесь сделаны, в частности, таких почтенных и уважаемых поэтов, как Исаакян и Колас, мы, опять-таки, все понимаем, что это не только за одно литературное произведение, которое написано в 1945 году. Нужно однажды решить вопрос: будем ли мы, вообще, разговаривать о Пастернаке, об его качественном значении, о значении его поэзии в нашей стране и в соседних дружественных странах. В Польше я собираю антологию и почти в каждом стихотворении я вижу Пастернака. Тот же Долматовский воспитался у соска Пастернака. Я не претендую на адвокатство в смысле защиты Пастернака, который гораздо сильнее меня во всех отношениях и не нуждается в моей защите, но мне не понятно до сих пор, как мы относимся к нему. Почему, когда о Пастернаке начинается разговор, с шумом и досадой перелистываются страницы его книги и эта книга закрывается. Я хочу знать, можно ли говорить о Пастернаке.

Д. А. ПОЛИКАРПОВ

Вопрос идет не о том, достойный или не достойный поэт Пастернак. Идет вопрос о произведениях 1945 года. За 1945 год я не вижу оснований для выдвижения.

П. Г. АНТОКОЛЬСКИЙ

Мне, все таки, кажется, что в этом случае (случай сам за себя говорит) есть основание и смысл в том, чтобы нарушить формальное ограничение, о котором здесь идет речь, для того, чтобы воспользоваться тем, что в Гослитиздате вышла книга избранных стихов Пастернака (а такие книжки выходят не часто), книга, в которой представлен весь его путь в его удачах, в его этапных произведениях, для того, чтобы поднять разговор о значении этого поэта, поднять этот разговор именно в связи с таким ограничением, о котором здесь идет речь. Мне кажется, что это совершенно естественно. Пускай это будет придиркой к поводу, — это не имеет значения. Поэтические достоинства Пастернака в годы войны у нас всех на виду, также и значение этих стихов, которые были им написаны. Я очень хорошо знаю, как они были встречены армией, какое они имели значение. Я считаю, что Пастернак это достойная кандидатура на соискание Сталинской премии, и я всем своим существом и всеми фибрами это поддерживаю.

А. А. СУРКОВ

Мне думается, что сейчас выдвижение этой книги идет по такому принципу, что поэт свой земной путь завершил, и поэтому нужно придираться к появившимся стихотворным томам. Я не знаю уважительно ли это применительно к самому Пастернаку. Стихи Пастернака, которые включены в эту книгу, были написаны несколько лет тому назад. Они неоднократно публиковались. И то, что Пастернаком было написано раньше, никем не было за[1]прятано в сундук, и всегда были открыты возможности для разговора об этом. Поэтому принцип такой итоговой придирки, все-таки, не очень стойкий. Что же касается кандидатуры Пастернака по существу, то это очень большой и не такой несложный вопрос, как здесь представил Тарасенков, поставив на одну доску Пастернака и Бажана. Здесь большая разница, включающая большой и тонкий комплекс вопросов, и упрощать такие вещи не нужно. Если бы в этом году было написано большое и значительное произведение Пастернака, и мы уклонились бы от его обсуждения, можно было бы это считать обструкцией.

С. КИРСАНОВ

Сам формальный повод для отклонения книги Пастернака неправилен, неправилен даже если исходить из специфики собирания и составления книги стихов. Если вспомнить любого поэта, то складывается книга стихов из произведений, написанных за более ранние времена, и приводятся к последнему этапу работы поэта. Пастернак не принадлежит к поэтам, которые печатают вещи с пылу, с жару. Многие вещи Пастернака печатаются через 4–5 лет после их написания. Пастернак, будучи очень требовательным автором, с громадной ответственностью относится к публикации произведений, написанных им. Здесь собраны стихи его последних лет. Достаточно перелистать и проглядеть этот сборник, чтобы увидеть, что Пастернак привел здесь свое творчество к самой двери 1946 года, что взяты те вещи, которые были им написаны в самый последний период. И книга опубликована в 1945 году. Но есть и вторая часть этого вопроса. Мне кажется, что отметить творчество Пастернака Сталинской премией — это большая победа для всей нашей поэзии, мы этим поднимем нашу поэзию на тот ее, действительно качественный уровень, на котором она находится, без всяких скидок на молодость, на те или другие виды добродетели. Здесь перевешивает великая творческая сила Пастернака, величие его поэзии. Это имеет большое значение для всей нашей русской поэзии, а может быть, частично и для мировой поэзии. И Сталинская премия Пастернаку повышает нашу гордость за советскую поэзию. Поэтому я считаю, что выход в 1945 году произведений, написанных до 1945 года, является достаточным поводом для выдвижения этой книги на Сталинскую премию первой степени.

А. САФРОНОВ

Мне кажется, что вопрос, конечно, очень острый и сложный. Но для меня выдвижение на Сталинскую премию — это, прежде всего, произведения, которые несут в себе и очень близко соприкасается высокий идейный уровень и художественный уровень, произведения, которые близки и обращены не к какой-то очень небольшой группе читателей, литераторов, а произведения, которые обращены ко всему советскому народу. Можно напомнить поэму Антокольского, поэму Твардовского, Алигер, Асеева и т. д. Если и с этой точки зрения подходить, то это не будет праздник для советской поэзии, как говорил Кирсанов, потому что для читателя, для всего народа это будет просто дезориентация, потому что Пастернак, при всей его большой талантливости, все-таки, не является выразителем советской поэзии. Так я представляю себе эту точку зрения. Когда мы говорим о стихах Берггольц, Исаковского, Долматовского, которые, захватывая 1945 год, несут с собой и стихи предыдущих лет, мы здесь видим и тот повод, который не имеем права не замечать, — это дата 1945 года, и, во-вторых, мы видим, что эти стихи о войне, введенные, как стихи этих поэтов за 1945 год, остаются, как продолжение их книжек, как одна книжка. Мне кажется, что выдвижение Пастернака, который является очень большим поэтом, все -аки, в данный момент не имеет оснований и почвы, потому что Пастернаком за последние годы не создано произведений большого общественного значения, которые были бы приняты народом, которые брали бы очень большие темы. Мне кажется, что этого нет.

Д. А. ПОЛИКАРПОВ

Я думаю, вопрос ясен. Должное Пастернаку отдали. Премий за многолетнюю литературную деятельность не существует. Прямой темы для конкретного разговора нет. Здесь нужно только внести ясность в один вопрос. Не нужно никогда, как это делается некоторыми, заниматься передержками и искать за честными вещами нечестные мотивы, как это у нас любят делать. Это неправильно. И в данном случае, когда речь идет об обсуждении вопроса выставлять или не выставлять Пастернака, то речь идет не о формальном моменте, а о существе вопроса. А существо вопроса состоит в том, что Сталинская премия обсуждается не просто по фамилиям, а с конкретными произведениями, законченными в определенный исторический год. И в этом существо вопроса. А вы предлагаете признать статут не состоятельным. За вами остается право обратиться в правительство с просьбой изменить существующий статут и вновь восстановит присуждение Сталинских премий за прошлые заслуги. Имя Пастернака в данном случае подвергается обсуждению по совершенно непонятным мне здесь мотивам. Почему нужно имя Пастернака делать предметом обсуждения на Президиуме Союза писателей без всякого повода, потом из этого делать выводы, искать подспудные соображения и прочее. Смею заверить присутствующих, что никаких предвзятых отношений к имени Б. Л. Пастернака я не вижу. Но, вместе с тем, я один из участников этого совещания и не могу признать серьезной попытку свести к формальным соображениям вопрос, за что присуждать Сталинские премии. За конкретные произведения этого года. Таких произведений нет у Пастернака. Поэтому весь этот разговор поднят из любви к разговорам».

С позиций дня сегодняшнего следует отметить декларативность и легковесность аргументов апологетов, а также вольно и невольно допущенные ими искажения, вплоть до противного, реальности. Так, явно преувеличенными и однобокими выглядят утверждения Тарасенкова и Асеева об огромном и исключительно благотворном влиянии Пастернака на развитие советской поэзии. Мы готовы поддержать заявление Антокольского о «поэтическом значении Пастернака в годы войны», о воздействии его военных стихов на действующую армию, ибо убеждены, что смех, зачастую животный, — именно то, что скрашивает фронтовые будни. Стихи, где полным-полно прелестно-идиотической дребедени («мелькнули мертвые в колдобинах»; вражеские танки «скатывались в панике // на дно размокшего оврага»; «пустыми черепа глазницами // глядят головки иммортелей // и населяют воздух лицами, // расстрелянными в том апреле»); стихи, где не счесть примеров откровенной графомании (например, один-единственный автомат стреляет залпами, а ночной патруль тыловой комендатуры сбивает немецкий бомбардировщик), эти стихи, вне всякого сомнения, с нетерпением ожидались бывалыми фронтовиками, которые почти наверняка — остер на язык наш человек! — окрестили их производителя каким-нибудь русским аналогом прозвища Конрада Дауэрлинга: unser braver Trottel.

Утверждение Семена Кирсанова, что Пастернак «не принадлежит к поэтам, которые печатают вещи с пылу, с жару», не выдерживает никакой критики. 18 февраля 1947 г. Константин Симонов говорит Лидии Чуковской, вероятнее всего, в ответ на предложенную ею к публикации «Зимнюю ночь»: «По-моему, товарищи должны бы научиться писать в стол». Ныне с несомненностью установлено, хотя поелику возможно и замалчивается восхвалителями, что Пастернак с его всегдашней страстью к получению дензнаков, зачастую выливающейся в поступки унизительные или нечистоплотные, и работа в стол — явления взаимоисключающие.

Аргументы противников, делающих упор на формальную сторону, настораживают своей уклончивостью. Они, за исключением Сафронова, как будто опасаются дискуссии по существу: о качестве и значении поэтического творчества Пастернака. Как представляется, причина в том, что стороны изначально находились в неравном положении. Попытка выдвижения вряд ли была спонтанной. Толчком к очередному — после неудач 1943 и 1945 гг. — всплеску активности радетелей, с большой степенью вероятности, послужило неправильно понятое ими событие, случившиеся в начале того года.

В письме Г. А. Ярцева, директора издательства «Советский писатель», к А. А. Фадееву от 11 ноября 1946 г. содержится «Перечень книг, включенных в «Библиотеку избранных произведений советской литературы», представленный тт. Тихоновым Н. С. и Поликарповым Д. А. в начале текущего года в Управление Пропаганды и Агитации ЦК ВКП(б)». В этом списке из ста фамилий Пастернак значился под номером 94. Перечень был завизирован Управлением, а выйти в свет серия должна была в следующем, юбилейном году. Это было ошибочно истолковано как зеленый свет в отношении Пастернака, наконец-таки данный политическими властями СССР. С 1940 г. Управление возглавляет Г. Ф. Александров, молодой да ранний ставленник Жданова. Даже чисто профессиональный уровень его — уровень добротного доцента кафедры научного коммунизма провинциального советского вуза. Управление не склонно вникать в дела (в мышиную возню?) творческой интеллигенции. В его руководстве преобладали философы, которыми «постановления о репертуаре драматических театров, о кино[1]фильме «Большая жизнь», о ленинградских литературных журналах воспринимались… несколько отстраненно». Если позиция Управления такова после появления указанных постановлений, можно бесконечно фантазировать на предмет того, какой она была до. Не исключено, что, как говорится, подмахнули не глядя. Противодействуя подготовленной акции, роли в которой, возможно, были заранее распределены, другая сторона неизбежно оказывалась в положении шахматиста, вынужденного в ситуации жесткого цейтнота искать опровержение домашней заготовки соперника.

Так или иначе, мартовское противостояние оставляет впечатление незавершенности. Формально взяли верх те, кого с нелегкой руки прогрессистов принято считать ретроградами, душителями свобод и прислужниками тоталитарного режима. Согласно той же классификации, представители прогрессивной общественности формально потерпели поражение. Однако содержательные, идейные счеты не были сведены. Но тот год был богат на события, был, без всякого преувеличения, переломным, на десятилетия предопределившим ход истории. Заседание Президиума ССП проходило 18 марта.

Фултонская речь Черчилля была произнесена 5-го. И хотя 14-го ее оценка была дана И. В. Сталиным в интервью газете «Правда», еще довольно длительное время даже самые проницательные и хорошо осведомленные современники терялись в догадках, относительно хотя бы ближайших перспектив. Пожалуй, лучше всего это смятение умов отражает дневниковая запись М. М. Пришвина от 16 марта: «В голове кружится речь Черчилля и ответ Сталина… […] Будет война или нет? По словам вождей, открытых и смелых, кажется, нет: слишком все открыто. По фактам, особенно в Греции, война уже началась». Через полгода война станет реальностью, но никто не мог знать наверняка, что ей суждено ограничиться только холодной фазой. Уже обозначились идеологический и пропагандистский ее фронты, военные действия на которых чем-то походили на «окопный» период Первой мировой. Неясность будущего требовала мер по мобилизации общества. Ее составной частью должна была стать консолидация «инженеров человеческих душ», роли которых в Советском Союзе традиционно уделялось особое, строго говоря, избыточное внимание, исключение разброда и шатаний в их рядах.

Именно под этим углом зрения следует оценивать Постановление оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 г. В Постановлении Б. Л. Пастернак не фигурирует. Нет упоминаний о нем и в опубликованном «Правдой» 21 сентября так называемом докладе Жданова («Сокращенная и обобщенная стенограмма выступлений тов. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде»). А вот между этими двумя датами его имя всплывет в документах Союза писателей. Из чего следует, что инициатива исходила не от государственной власти, но от неких лиц в руководстве Союза, которые хотели продолжения мартовской дискуссии и решили воспользоваться, как им представлялось, удобным моментом.

Какого-либо интереса к этим документам пастернаковедение не проявило. Право слово, не считать же таковым пассаж из книги патриарха отечественного пастернаоведения Е. Б. Пастернака: «А. Фадеев обрушился на него с обвинениями в отрыве от народа. В своем выступлении на президиуме правления Союза писателей…» — далее обрывки фраз, надерганных из публикации «Литературной газеты» от 7 сентября и скомпонованных так, чтобы позиция Фадеева выглядела абсолютно погромной. А тем более залихватское невежество Дмитрия Быкова, славного уникальной способностью доводить до полного абсурда фальсификаторские усилия предшественников: «…На сентябрьском (X) пленуме правления союза писателей его начали чихвостить (нашел же словцо, окаянный!— В. М.) по-прежнему…». Если бы г-н Пастернак, г-н Быков, равно как и любой пастернаковед от мала до велика по какой-то причине захотел проявить интерес, он мог сполна удовлетворить его в Российском государственном архиве литературы и искусства.

31 августа — 4 сентября 1946 г. состоялось не заседание Президиума Правления и, разумеется, не X Пленум Правления (проходил 15–22 мая 1945 г.), но особенное, в каком-то смысле, экстраординарное мероприятие: заседание Президиума Союза советских писателей вместе с членами Правления, присутствующими в Москве, по вопросу Постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 г. «О журналах «Звезда» и «Ленинград»». Полная стенограмма хранится в Архиве (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 771– 774). Присутствовало 44 человека. В прениях по докладу Н. С. Тихонова выступили 23. За действом лично надзирал Г. Ф. Александров. 7-го сентября в «Литературной газете» публикуется: «Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, — почти наш сверстник, он рос в условиях советского строя, но в своем творчестве он является представителем того индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества. С какой же стати мы проявляем своего рода угодничество по отношению к человеку, который в течение многих лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии. Благодаря тому, что о нем не сказано настоящих слов, его поэзия может запутывать иных молодых людей, казаться им образцом, выступать окруженной своеобразным “ореолом”». Сличение газетного текста с неправленой стенограммой позволяет выявить не только устранение неточностей первоначального текста и стилистическую правку, но и важные смысловые отличия. «И в самом деле, вдумайтесь: он [Пастернак] является среди нас, в Москве более крупным представителем, чем Ахматова. Он, почти наш сверстник, в условиях советского строя является индивидуалистом, человеком, которому ради этой странной уступки нашей идеологии создается такой ореол. Надо же задуматься, товарищи, с какой стати мы должны проявлять такую мягкость к человеку, который в течение большого периода лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии. И благодаря тому, что о нем настоящих слов не сказано, — он-то и является человеком, который оболванивает много молодежи в отношении нашей линии. Наши советские люди, которые кровь проливали за наше советское общество, в силу наших уступок многое не спрашивают у Пастернака, делают из него нечто вроде образца, он окружен у них некоторым ореолом». Четкое оболванивание замещено уклончивым запутыванием. Советские люди, советское общество, равно как и наша линия исчезли без следа, а много молодежи скукожилось до иных молодых людей. Наконец, прослеживается попытка отделить личность от творчества: является индивидуалистом — в своем творчестве является. Невозможно представить, что в «Литературке» осмелились на свой страх и риск и с не вполне понятной целью не столько даже сместить акценты, сколько исказить смысл выступления новоиспеченного Генерального секретаря ССП. Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о смене руководства Союза советских писателей СССР будет принято 13 сентября. Но уже 5-го о назначении известно, например, Чуковскому: «Оказывается, сегодня уже кончилось заседание президиума. Результаты: Фадеев — генеральный секретарь…». Предположение, что его вынудили пойти на это некие полумифические покровители Пастернака в высшем политическом руководстве, оставим на поживу энтузиастам конспирологических версий. В газетной подборке выступление Фадеева — единственное, где дается оценка Пастернака. Только она стала известна советской общественности, широким, так сказать, массам. Вероятнее всего, именно поэтому он отредактировал его так, чтобы оно не слишком противоречило итоговой резолюции, в котором присутствует только, в каком-то смысле аполитичная, оценка поэзии Пастернака, которую ныне, когда его жизненный и творческий путь завершен, вряд ли удастся оспорить. А его общественно-политическая позиция, вредоносность его влияния, прежде всего, на молодую поэзию, в сущности, замалчивались. В продолжении выступления Фадеева принципиальных различий нет: «А что это за «ореол», когда в такой жестокой борьбе, в которой проливали кровь миллионы наших людей, поэт никак не участвовал? Война прошла, а кроме нескольких стихотворений, которые ни один человек не может считать лучшими у Пастернака, он ничего не дал. Разве не правильно было мое выступление в 1943 году, когда я говорил, что хотя переводы Шекспира — это важная культурная работа, но уход в переводы от актуальной поэзии в дни войны — в этом есть определенная позиция». Оно интересно совсем другим, а именно: насколько близко смысл высказывания Фадеева перекликается с оценкой поведения Пастернака, содержащейся в спецсообщении «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», которое летом 1943 г. начальник Управления контрразведки НКГБ СССР Л. Ф. Федоров отправил наркому В. Н. Меркулову и его первому заместителю Б. З. Кобулову:

«Пастернак, видимо, серьезно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, и занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далекую судьбам страны и народа».

Ничего антисоветского в стремлении сохранить поэтическую индивидуальность, к тому времени уже практически бесплодную, не было и быть не могло. Максимум, на что это тянуло — на «отрицательные политические настроения». То, что когда-то выглядело не столь важным и без каких-либо последствий оседало в архивах спецслужб, в изменившихся условиях надлежало довести до сведения советской общественности. Помимо Фадеева, из 23 выступавших о Пастернаке высказались трое. И эта малочисленность сама по себе является, пусть и косвенным, свидетельством, что ни о какой организованной и спланированной антипастернаковской акции не может быть и речи. Сурков ограничился меланхолическим воспоминанием: «Были времена, когда люди говорили, что Пастернак — есть субъективный идеалист, выраженный в образ». Зато Поликарпов невероятно агрессивен:

«Второй вопрос: хождение ложных идей. Все помнят мартовский Президиум Союза, посвященный выставлению кандидатов на Сталинские премии. Тогда Тарасенковым был провозглашен лозунг: — настало время пересмотреть старые взгляды на оценки творчества Пастернака… Кое-кто ввязался в драку против этого фальшивого и дезориентирующего советскую литературу призыва, брошенного тогда. Будем говорить откровенно. Я помню, Николай Николаевич [Асеев], вашу речь. Вы присутствовали на этом заседании. Вы заявили: как же мы можем считать нормальным такое явление, когда ученики Пастернака удостоены Сталинских премий, а их учитель к таковой не представлен. Этот ведь смыкается с тем призывом, который был провозглашен Тарасенковым на этом Президиуме. Это прямо идейно смыкается. Это ведь серьезные вещи. Они возникли, родились в недрах нашей организации и надлежащего, идеологического обсуждения, как это полагалось, не встретили с нашей стороны. Это факты недавние, мы их помним. Некоторые из здесь сидящих участники события того времени. Нельзя не замечать того, что у нас происходит в поэзии, а вещи происходят непонятные, по крайней мере для меня, т. е. я бы сказал по-другому — понятные, совершенно понятные, но непонятно, почему сочинители, когда исповедуются, держатся фальшивых установок. У нас с легкой руки поэтов, подвизающихся в литературной критике, дезориентируется литературная молодежь, поэтическая молодежь, дезориентируется и советский читатель. Начали оживать настроения, когда в качестве учителя советским поэтам усиленно рекомендуют Пастернака и, надо сказать, что не безрезультатно рекомендуют. Подражание Пастернаку среди молодой поэзии мы находим. Почему это происходит?».

И заканчивает эту часть своего выступления утверждением, что восхваление Пастернака — не что иное, как пропаганда «безыдейщины, декаденщины в поэзии». Но самым пугающим стало выступление Никулина:

«В Москве выходит журнал «Британский союзник», передаются радиопередачи Бибиси. В «Британском союзнике» о нашей поэзии, о поэзии гражданской я читаю чрезвычайно мало, о нашей политической поэзии. Но восхваления Пастернака я читаю чуть ли не в каждом номере. В чем дело? Если они хотят показать Россию, — возьмите Твардовского, — Твардовский что-то раскрывает, показывает. Если бы их интересовал Толстой, интересовал Достоевский, интересовало существо характера русского человека, то почему вы интересуетесь пейзажами, утренними поездами и проч. А вот почему: потому что он стоит в стороне, потому что вся молодежь, на которую он влияет и действует, считает его каким-то особенным, надмирным человеком, который стоит над нашей жизнью. Это очень серьезно и очень важно».

Куда уж важнее. Поликарпов говорит, что Пастернака усиленно рекомендуют, а Лев Никулин, не то писатель, не то чекист, обращает внимание на то, что, выражаясь современным языком, информационным сопровождением занимаются не только политически близорукие поэты, но и британские спецслужбы. В перепечатке было опубликовано письмо Пастернака к сестре Лидии от 26 июня 1946 г., из которого следует, что связи эти были установлены на год, если не на полтора, раньше: «Мы страшно затруднили благороднейшую и замечательную Mrs. Голкрофт, в которой нашли большого друга». С 2005 г. в научном обороте еще одно письмо от того же числа, в котором Пастернак спешит порадовать Исайю Берлина: «Как правильно Вы отзывались о Mrs. Holdcroft, какой очаровательный человек, как мы ее полюбили!». Леонид Кацис в весьма содержательной статье 2014 г. подчеркнул дату этих писем. Но даже это, что, в общем-то, не удивительно, не сподвигло пастернаковедов на дальнейшие изыскания. Таким образом, на сегодняшний день остается открытым вопрос, как долго Б. Л. Пастернак рассказывал сотруднице британского посольства, что «он пишет книгу для единомышленников, большинство которых, по его мнению, проживает за границей, и поэтому он получает удовлетворение, старается забыть, что существует здесь», не говоря уже о том, как далеко он заходил в своих откровениях. Вполне понятно, что Записка от 18 февраля 1959 г. составлена на основании оперативной информации и сообщений осведомителей, хранившихся в архиве спецслужбы. Судьба этих документов, по всей видимости, аналогична судьбе дела оперативной разработки Б. Л. Пастернака, заведенного на рубеже 1958–1959 гг., которое, как нам было сообщено в официальном ответе Центрального архива ФСБ России за № 10/А/М-1695 от 05.05.2017, существовало, но «было уничтожено 7 марта 1967 г.». Так или иначе, нельзя исключить, что посредством Никулина и очень завуалировано спецслужбы предупреждают возомнившего себя пророком интимного лирика: нам многое известно.

Мартовский Президиум оставался событием, по большому счету, незамеченным. Сколь-нибудь значимой реакции на него не удается отыскать ни в дневниках и письмах современников, ни даже в воспоминаниях, поэтому его решения могли быть пересмотрены. А вот осеннее заседание мгновенно вызвало огромный резонанс. Вопреки утверждению Е. Б. Пастернака, что Фадеев выступал 4 сентября, на самом деле все проанализированные выступления состоялись 2-го. В этой связи исключительно важна запись в дневнике Чуковского за 5 сентября: «Третьего дня у меня был Леонов. Говорит: почему Пастернак мешает нам, его друзьям, вступиться за него? Почему он болтает черт знает что?». Третьего дня, т. е., как раз 2-го. Что же до болтовни, можно бесконечно фантазировать, не является ли она отражением того, что «лицам, окружающим его, Пастернак демонстративно заявлял, что в случае каких-либо осложнений, он рассчитывает на поддержку англичан». 8 сентября Резолюция Президиума Правления Союза советских писателей СССР от 4 сентября 1946 г. была перепечатана «Правдой». После того, как миллионы советских людей прочли: «Именно вследствие отсутствия подлинно руководящей и направляющей работы Правления ССП стало возможным широкое распространение аполитичной, безыдейной, оторванной от народной жизни поэзии Б. Пастернака…», о Сталинской премии можно было забыть навсегда, несмотря даже на вроде бы обещанную протекцию «злых коварных англичан». Однако работа по консолидации писательских рядов на этом не завершилась. И в целом ряде документов, отражающих ее ход (в логике обостряющейся Холодной войны), еще не раз встретится имя того, кто без всяких на то оснований, в, отчасти даже сатанинской, гордыне продолжал считать себя «голосом русского на[1]рода», чувствовал, «что у него есть нечто, что он должен сказать властителям России, — нечто бесконечно важное, что может сказать лишь он, и он один…».

Хотя впрямую постановления партии не касались Пастернака, А. Фадеев обрушился на него с обвинением в отрыве от народа. В своем выступлении на президиуме правления Союза писателей 4 сентября 1946 года непосредственно вслед за исключением Ахматовой и Зощенко он предупредил, что нельзя также проявлять «угодничества» по отношению к Пастернаку, поэту, не признающему «нашей идеологии». Сославшись на свое прежнее мнение, высказанное еще в 1943 году, он повторил вновь, что в «уходе Пастернака в переводы от актуальной поэзии в дни войны» он видит «определенную позицию». Через две недели 17 сентября он повторил это на общемосковском собрании писателей в Доме ученых, предупредив, что “безыдейная и аполитичная поэзия Пастернака не может служить идеалом для наследников великой русской поэзии”», — как водится, сославшись на газетные отчеты («Литературная газета», 7 и 21 сентября 1946), считает достаточным сообщить сын-биограф Е. Б. Пастернак постоянно стремится поместить отца в центр событий, чем, быть может, не вполне осознанно профанирует историю. Вот и на этот раз чуть ли не на уровень внутриписательской разборки (Фадеев «обрушился») низводится событие, исключительная важность которого подчеркивалась предложением Леонида Леонова «избрать в состав почетного президиума нашего собрания Политбюро ЦК Всесоюзной коммунистической партии большевиков во главе с великим вождем советского народа товарищем Сталиным (продолжительные аплодисменты, все встают)».

Даже более-менее внимательное прочтение газетной выжимки («Из выступления А. Фадеева», что само по себе наталкивает на необходимость обнаружения и изучения полного текста) вынудило бы чуткого к внутреннему смыслу событий исследователя обратиться к политическому, в том числе внешнеполитическому и внутриидеологическому контексту, ибо непосредственно вслед за высказыванием о Пастернаке читаем: «Некоторые литераторы думают, власть — наша, и можно быть добрым по отношению к чуждой идеологии. Но нас окружают враги, которые для того, чтобы разоружить нас, сознательно стремятся привить нашим людям чуждую идеологию» . Дело вовсе не в Зощенко и Ахматовой, не говоря уже о Пастернаке, а в идеологии, врагах и их сознательном стремлении предварительно разоружить противника. Но за долгие годы усердной работы над жизнеописаниями отца биограф так и не сумел понять это. Из всех древних максим, регламентирующих оценку умерших, нам по душе самая короткая: de mortuis — veritas. Преклонение, едва ли не ритуальное, перед знаменитым отцом, пронизывающее работы и публикации Е. Б. Пастернака, выводит продукцию сына за пределы научного знания, в область агиографии. Или, как говорил Иосиф Бродский, «иными словами, комментарий этот — дело семейное, домашнее, с присущей всякому подобному рукоделию тенденцией представить великого родственника в наиболее выгодном для него свете».

Статусный американский литературовед Лазарь С. Флейшман в статье 2011 г. (совместно с видным шведским исследователем Магнусом Юнггреном) признает, что «решение сталинского руководства о наступлении на идеологическом фронте было принято… в ответ на резкое обострение международных отношений после “фултоновской” речи Черчилля». И даже задается напрашивающимся вопросом, «почему в разрастающейся кампании Пастернаку была присвоена относительно “вторичная”, “подсобная” роль?».

Предложенная Л. С. Флейшманом интерпретация событий 1946–1947 гг. основывается на безмерно преувеличенном интересе к творчеству (прежде всего, поэтическому) Пастернака, якобы возникшем (и не только в Британии) во время войны, она базируется на слепой вере в подлинность, не говоря уже о значении так называемого меморандума И. Берлина о ситуации в советской литературе тех лет, который остался без источниковедческого и, похоже, невозможного на сегодня археографического анализа, разумеется, на статье С. Шиманского, о которой и мы будем говорить специально, на основе новонайденных документов, и на связанной со всем этим реакции А. А. Фадеева, которую мы тоже здесь рассмотрим с совершенно иной точки зрения. Шведский и американский исследователи указывают: «Борис Пастернак… оказывался в фокусе культурных контактов стран — участниц антигитлеровской коалиции. В это время его стали воспринимать на Западе в качестве ведущего, заслоняющего всех других… советского поэта». Но подкрепить это, безусловно, запальчивое, заявление доказательствами комплиментарное пастернаковедение не в состоянии. Не признать же таковыми статью Джона Коэна, новичка-самоучки в области литературной критики, что вынужден отметить и сам Флейшман, и пару рецензий английского профессора Боура, филолога-классика, занимавшегося русской поэзией постольку-поскольку, руководствуясь не значимостью поэта, но, в первую очередь, своими — и в этом весьма своеобразными — вкусами и пристрастиями, выдвигавшего Пастернака на Премию.

Да и согласно нобелевскому досье Пастернака, которое ко времени написания статьи уже было рассекречено, члены Нобелевского комитета имели настолько слабые представления о боуровском кандидате, что сочли необходимым «получить независимое экспертное заключение о творческой глубине и оригинальности Пастернака». И нет ничего удивительного в том, что это обстоятельство упорно игнорируется ангажированными интерпретаторами. А вот то, что Л. С. Флейшман не усматривает очевидного противоречия между заявлением о фокусе и своим пониманием того, что Боура номинировал «поэта камерного, труднопереводимого и по этой причине практически на Западе неизвестного», вызывает некоторое недоумение. Стоит отметить, как лансировавший Пастернака журнал «Horizon», помимо прочего, выступавший за «примат искусства по отношению к жизни», мечтавший о превращении Европы в «республику словесности, республику без национализма, вне территории», оценивался в Советском Союзе. Вот что заявит по этому поводу 2 октября 1946 г. на партсобрании в Союзе писателей авторитетный М. Я. Аплетин, заместитель председателя Иностранной комиссии ССП, до того возглавлявший ВОКС:

«…В прошлом году в журнале “Горизонт” Пастернак противопоставлялся всей советской литературе. Статья (имеется в виду рецензия: Bowra C. M. Two Soviet Poets // Horizon. Vol. XII. 1945. August. № 68. P. 141–144. — В. М.) утверждала, что Пастернак сделал больше, чем кто-либо другой для вдохновения “России на ее подвиги” как могучий поэт русского мира. Реакционеры из “Горизонта” знают, за что они хвалят (курсив мой. — В. М.) “противостоящего бурям времени” поэта”.“Аполитичные… пытаются ударить по Маяковскому, которого обзывают, я не могу другого слова подыскать, незначительным поэтом в сравнении с Пастернаком». Но не только аполитичными реакционерами из «Horizon», который, по мнению Флейшмана, «снискал репутацию лучшего британского издания», было населено пространство британской литературной критики. Несомненное большинство сходилось на том (и это с удовлетворением отмечалось в обзорах откликов английской прессы на публикации советских авторов, которые готовились Иностранной комиссией ССП), что «поэзия играет большую роль в жизни советской России, чем Западной Европы. Между поэзией и жизнью в СССР нет такого разрыва, как на Западе». И вполне понятно, почему беспомощно-вымученной продукции тех лет якобы могучего Пастернака, якобы вдохновлявшего и т. д., не нашлось места в сборнике переводов военных стихов советских поэтов «Дорога на Запад».

В ноябре 1990 года сэр Берлин передал двум тогда еще советским исследователям С. А. Коваленко и Н. В. Королёвой «для публикации на русском языке» копию (не ясно какую: машинопись, фото, ксерокс?) доклада, который, по его словам, был подготовлен им, сотрудником британского посольства в Москве, в 1945 г. для Министерства иностранных дел Соединенного Королевства. Для официального документа он озаглавлен несколько странно: «A Note on Literature and the Arts in the Russian Soviet Federative Socialist Republic in the Closing Months of 1945». Кроме того, как следует из названия, он не имеет точной датировки, что только усиливает подозрения. Опубликован этот формально важнейший документ почему-то спустя тринадцать лет. К тому времени он уже стал доступен по-английски, правда, под другим названием: «The Art in Russia under Stalin». Позднее появится очередная вариация: «Литература и искусство в России при Сталине».

Публикаторов роднит одно: никто из них не сомневается в существовании доклада 1945 г., хотя просматриваются определенные разногласия по поводу точной датировки. Коваленко свято верит Берлину, который «во время беседы 4 ноября 1990 года в Оксфорде… рассказал, что текст доклада был составлен им в Москве до знакомства с Ахматовой (курсив мой. — В. М.)». То есть ранее 10 ноября. А вот Флейшман полагает, что он появился «после посещения осенью 1945 г. Москвы и Ленинграда». То есть не ранее декабря. Однако все это не имеет никакого значения, поскольку мы убеждены и докажем, что никакого доклада 1945 г. не существует и никогда не существовало, ибо, с одной стороны, автор сообщает об Алексее Толстом: «он умер в этом году». Как известно, Алексей Николаевич Толстой скончался 23 февраля 1945 г. С другой — Берлин рассуждает о том, что «последним председателем Союза писателей был поэт Николай Тихонов… Его сняли за то, что он разрешал так называемую «чистую» литературу, и заменили более политически надежным Фадеевым». А это произошло в сентябре следующего года. Мало того, в 1945 (!) он уже знает и про «Михаила Суслова, который сменил Георгия Александрова». А ведь это вообще 17 сентября 1947 года. Таким образом, ранее последней даты пророческий «документ» «1945 г.» не мог появиться. Это не означает, что Берлин ничего не представлял в Форин-офис.

Это всего лишь свидетельствует, что так называемый меморандум был скомпонован из нескольких отчетов, подлинные тексты и даты которых, вероятнее всего, никогда не попадут в руки исследователей. Равно как навсегда останется тайной, когда, кем и с какой целью (целями) подобный интеллектуальный продукт был произведен. Не станем тревожить прах д. ф. н. С. А. Коваленко. А вот в отношении здравствующего профессора Флейшмана встает дилемма. Либо, повествуя об исключительной важности меморандума Берлина для событий 1946 — первой половины 1947 гг., он готов защищать свою позицию вплоть до сознательного искажения смысла документа, либо просто не владеет тем, что у профессионалов называется датировкой по содержанию, в данном случае не художественному, а точно исторически документированному. Что хуже для признанного мэтра пастернаковедения — судить не мне, но даты смертей, назначений и снятий с должностей лиц первого ряда обязаны были вызвать хотя бы корректирующие примечания в его трудах. «Вряд ли приходится сомневаться в том, что этот секретный документ И. М. Берлина стал быстро доступен советскому руководству». Хотелось бы только знать, какой из документов 1945– 1947 г. и когда стал доступен советским вождям, не говоря уже о том, что кто-то должен был внутренние документы Форин-офис доставить совсем не по назначению. Чтобы бы ни утверждалось, поле для серьезных сомнений остается. И не только потому, что никаких объективных свидетельств, работающих на эту версию, по сей день не обнаружено. Их порождает качество того, что Л. С. Флейшман именует «аналитическим меморандумом». На аналитику текст явно не тянет. Если бы он не отождествлялся с персоной, со временем превратившейся в культовую, суждения Алексея Цветкова, нашего, как сказал бы Плюшкин, однокорытника по истфаку МГУ выглядели бы ничем не оправданной снисходительностью по отношению к поверхностным наблюдениям и выводам отнюдь не профессионально подготовленного разведчика, но всего лишь случайного соглядатая. Ознакомление с еще одним докладом не меняет оценки. Цветков считает, что «чем внимательнее вчитываешься в этот своеобразный очерк, особенно задним числом, тем чаще спотыкаешься о досадные неточности — не прямые искажения или глупости, а цепь каких-то упущений и передвинутых ударений, последовательность которых заставляет сомневаться в их случайности»; «Исайя Берлин писал не повесть, а информационную записку, и ни о каком намерении ввести в художественное заблуждение речи быть не может. Но эффект, вопреки воле автора, выходит очень похожий, и ненадежным рассказчиком предстает, увы, сам Берлин…». Право слово, у советского руководства, не говоря уже о Сталине, хватало неотложных дел, чтобы они могли позволить себе попусту тратить время.

Теперь еще об одном источнике и составной части позиции классиков пастернаковедения. Статья Стефана Шиманского «Долг молодого писателя» увидела свет в феврале 1943-го. В середине августа А. А. Фадеев, в то время мотавшийся по фронтам, буквально на несколько дней оказывается в Москве, знакомится с ней, вероятно, по материалу «служебного ТАСС’а»31 и заносит оценку прочитанного в записную книжку. Флейшман полагает, что, поскольку «Шиманский выдвигал концепцию отношения художника и общества, совершенно неприемлемую для советской официальной доктрины; при этом в качестве главного аргумента он ссылался на пример Б. Пастернака», «ересь» англичанина, как говорится, из молодых да раннего (1920 г. рождения), вызвала «раздражение» Фадеева. В подтверждение он приводит «пространные выдержки из русского перевода статьи» и комментарии Фадеева. Однако, как представляется, проф. Флейшман предусмотрительно опускает конечный вывод, как минимум, ставящий под сомнение раздражение: «Самое смешное во всем этом, что люди, подобные Шиманскому», повторяют «то, что могло казаться “новым” или, во всяком случае, “экстравагантным” лет пятнадцать—двадцать тому назад где-нибудь в Одессе или Ростове-на-Дону…». Фадееву смешны «зады о Пастернаке», пропагандируемые с «невероятным апломбом», и это свидетельствует, что в напряжении военных будней он не разобрался (во всяком случае, до конца) с потенциально крайне опасной для советской литературы концепцией «отношения художника и общества». Вряд ли когда-нибудь станет известно, привлекла ли статья юного С. Шиманского внимание советских спецслужб, зато доступен ее экспертный анализ, сделанный Иностранной комиссией ССП, в том же 1943 г.: «Некоторые товарищи уже знают о статье Шиманского “Долг молодых писателей”… и склонны ее недооценивать. (…) Неправильно думать, что Шиманский случайная фигура… (…) Он выражает точку зрения, характерную не для него одного. Эта точка зрения о независимости писателя от государства (курсив мой. — В. М.) развивается в других публикациях. (…) Статья Шиманского это программная статья». «Основной тезис Шиманского: “Искусство несовместимо с атмосферой официальности”, и приходится делать выбор — быть ли “халтурщиком от пропаганды” или остаться художником. Художник поэтому должен находиться в оппозиции к влиянию общества… (курсив мой. — В. М.)». «Шиманский очень ясно говорит то, что хочет сказать». Шиманский ли?

Ведь аналогично рассуждает и Пастернак. Вторит ли он англичанину или тому через посредство, например, Джорджа Риви стали известны взгляды единомышленника? И совсем уж неясно, следует ли квалифицировать это как конвергенцию культурных аномалий? Американский пастернаковед продолжает: «К опровержению той же статьи Шиманского Фадеев обратился вновь спустя три года, когда Пастернака решили сделать одной из мишеней нападок в рамках кампании, поднятой Постановлением ЦК. Обрушившись в своем установочном выступлении на ту статью Шиманского, Фадеев ни разу не упомянул, однако, что главный герой в ней — Пастернак и что именно это и вызвало ярость советских инстанций.

С другой стороны, приведя внушительный список советских писателей и поэтов, облеченных доверием партии и государства, Фадеев имя Пастернака в него тоже включать не стал, притом что там были даже проштрафившиеся за три года до того Асеев, Федин и Сельвинский. Такое «двойное» умолчание служило, разумеется, прозрачным намеком, формой «нажима» на поэта. А так как намек, очевидно, не был адекватно понят и нажим не дал ожидаемого результата…». Сознательно обрываем цитирование, ибо метод Л. С. Флейшмана понятен. На, если и не на ложной, то достаточно спорной посылке («ярость советских инстанций») выстраивается цепь из вольных допущений и идеологизированных выводов. В этой парадигме Фадееву только и остается, что обрушиваться (показательная перекличка с лексикой Е. Б Пастернака) и нажимать. Кроме того, интерпретатор так и не проясняет, на что же именно прозрачно намекает Пастернаку Фадеев и почему занимается этим ни много ни мало, как в установочном выступлении; кроме того, исследователь так и не представил никаких доказательств того, что намек не был понят. Профессор Флейшман анализирует тексты Фадеева по наиболее полному собранию его сочинений. То есть известный историк литературы оперирует перепечатками перепечаток. Если бы он обратился хотя бы к сборнику «За тридцать лет. Избранные статьи, речи и письма о литературе и искусстве», вышедшему в «Советском писателе» в 1957 г. (ссылки на это издание присутствуют в кратких, весьма небрежных примечаниях к отнюдь не академическому 7-томному собранию), то смог бы установить время и место первой публикации статьи «Советская литература»: газета «Культура и жизнь», 20 декабря 1946 г., с. 2.

Это позволило бы понять, что данную, едва ли не проходную статью ни в коем случае нельзя выдавать за установочное выступление. Дальнейшие размышления, хотя полной уверенности в этом нет, должны были вывести заинтересованного исследователя на вопросы: воспроизводит ли газетный вариант представленный материал полностью или он был отредактирован, а возможно, и сокращен; и если да, то в какой степени? Ответы на них должны были побудить исследователя к поискам авторского текста. Благо, чрезвычайных усилий не требовалось. Статья, в оригинале имеющая название «Советская литература и великие традиции классиков», что само по себе наталкивает на предположение о серьезных сокращениях в газетной публикации, хранится в фонде Фадеева (РГАЛИ. Ф. 1628. Оп. 1. Ед. хр. 246). Но заниматься этим Л. С. Флейшман не стал, так как подобных вопросов он перед собой и не ставил. И тому есть причина.

В 2012 году шестидесятивосьмилетний, умудренный жизненным и профессиональным опытом ученый прямо заявил: «К моменту отъезда (из СССР, в 1974 г. — В. М.) я покрыл, наверное, все доступные тогда государственные собрания. (…) Поэтому по пастернаковской линии моя программа здесь была исчерпана». Поразительная, не побоимся этих слов, самонадеянность для столь опытного исследователя! Только по исследуемому сюжету в советских архивах на момент эмиграции молодого исследователя и без учета документов, представленных в первой части статьи, были доступны, на круг, полтысячи листов архивных дел, о которых он не имел понятия тогда и, по всей вероятности, поныне пребывает о них в полном неведении. С течением времени, о чем он — бьемся об заклад! — даже не подозревает, архивохранилища пополнились делами, приблизительно, такого же объема. Кроме того, немаловажные материалы прошли через процедуру рассекречивания. Десятилетиями существовала возможность на основе разрастающегося комплекса архивных документов хотя бы попытаться проанализировать сюжет, важность которого не столько даже для реконструкции жизненного и творческого пути Б. Л. Пастернака, сколько для истории советской литературы, не подлежит никакому сомнению. Но десятилетиями поколения пастернаковедов отказывались от стези научного познания.

Некогда утверждение Леонида Максименкова, что дискуссия о формализме 1936 г. «напоминала дебаты в достаточно свободном дискуссионном клубе…», породило неудовольствие Лазаря Флейшмана: «слишком сильно положившись на отобранные архивные (бюрократические) документы, автор книги не сумел обрести понимание динамики процессов, происходивших в культурной жизни, их внутренних пружин и противоречий». «Ничего “дискуссионного” там не было и быть не могло (курсив мой. — В. М.) — смысл собраний сводился к проверке и демонстрации лояльности, и различия в писательских высказываниях определялись только хитроумными усилиями не отклоняться от “гомофонных” норм». Показательно, что на свой безаппеляционный вывод Флейшман отваживается, так и не прикоснувшись к материалам дискуссии, что подтверждается отсутствием его подписи в листах использования, которые прилагаются к каждому архивному делу. Даже беглое ознакомление со стенограммой подтверждает правоту Максименкова, заставляет любого беспристрастного исследователя навсегда забыть о «гомофонных нормах».

Что ж, не побоимся вызвать очередное неудовольствие политически ангажированного исследователя «динамики процессов, происходивших в культурной жизни» тогдашнего СССР. Уже 10–11 сентября 1946 г. в Союзе писателей прошло открытое партсобрание. Времени на подготовку не хватало, хотя, согласно протоколу заседания партбюро, Всеволод Вишневский, который, как известно, 9 августа не только присутствовал, но и выступал на заседании Оргбюро ЦК, 14 августа говорил о необходимости «обобщения наших задач в развитии советской литературы, в свете указаний, данных на совещании в ЦК ВКП(б)». Что именно говорил, выяснить вряд ли удастся. Заседания партбюро, естественно, не стенографировались. Безрезультатными оказались и поиски в фонде Вишневского.

Собрание выдалось сумбурным. Генеральная линия не просматривается. В основном, второстепенные фигуры говорили о чем вздумается. Затрагивался и Пастернак. С докладом, огромным (почти треть неправленой стенограммы) и малограмотным (Илья Сельвинский выскажется по этому поводу: «Доклад о Зощенко делает персонаж Зощенко»), выступил секретарь парткома Иван Гуторов, совершенно случайный человек, непонятно как оказавшийся во главе парторганизации писательского союза. Его отношение к литературе и литературной критике на тот момент исчерпывалось работой «К. Маркс и Ф. Энгельс о сущности и специфике художественной литературы», увидевшей свет в Могилеве в 1933 г. «В среде секции поэтов больше всего аполитичных идей, антисоветских выпадов, чуждых настроений и формалистических увлечений». «Основным пороком работы поэтической секции является безрассудное преклонение перед дутыми авторитетами Ахматовой и Пастернака, что выразилось в… пропаганде их декадентских и формалистских писаний, враждебных советской литературе (курсив мой. — В. М.). (…) Вредную пропаганду среди молодежи и студентов МГУ проводит проф. Асмус, иллюстрируя почти каждую лекцию об эстетике выдержками из стихов Пастернака, приподнимая, таким образом, его поэтический авторитет до уровня классиков мировой литературы». Разумеется, строгого осуждения заслуживает и руководитель секции поэтов Павел Антокольский (хотя бы за то, что восторгается военными стихами Пастернака), и профессор Асмус, не говоря уже об анонимных кликушах, но при чем тут сам Пастернак? Декадентство его лирики — сомнительно, а формализма с течением времени становится заметно меньше, да и в резолюции отмечается только ее аполитичность. На это косвенно обратит внимание Астахов (вероятно, Иван Астахов тоже не бог весь какой знаток и ценитель современной поэзии): «Пастернак пишет стихи аполитичные, характер которых всем достаточно известен». Впрочем, «он таким был всегда». Но никогда прежде это не трактовалось как враждебность. Илья Сельвинский в очень личном, очень искреннем выступлении, как представляется, немаловажном для исследователей «социалистического романтизма», и вовсе попытался, не кривя при этом душой, защитить собрата по поэтическому цеху: «Пастернак принимает социалистический строй, но не принимает социалистическую культуру и тем более социалистическую эстетику». Какая уж тут враждебность!

Итак, никаких измышленных Флейшманом «гомофонных норм», и это при апофеозе «сталинизма», и близко не наблюдается. Попытку, правда очень неакцентированную, связать оценку Пастернака и с внешнеполитической ситуацией, предпринял критик Бершадский: «И очень большую, просто политическую слепоту допускают те наши критики, которые в свете нынешних мировых событий, позволяют себе рекламировать сегодняшних Пастернака или Ахматову». Примерно о том же, но еще уклончивее, вообще не называя имен, выскажется и многоопытный Л. Лагин: «Неизвестно на каком этапе это может перерасти в критику оружием, но это дело, которое касается нас ежедневно, ежеминутно. В такое время никто не имеет права не участвовать на нашей стороне». Зато Борис Горбатов говорит открытым текстом, и, вчитываясь в чеканные формулировки его выступления, понимаешь, почему именно он вскоре займет место Гуторова: «Физически война кончилась, но идет страшная идеологическая война по тем вопросам, по которым мы собрались сегодня здесь». «Мы должны в нашей литературе вести идеологическое наступление». «Безыдейная литература — это не литература нейтральная, это литература враждебная. (…) Она враждебна потому, что она мешает тому, что нам нужно, а нам нужно мобилизовать и вновь мобилизовать народные чувства на новую борьбу». И, наконец, А. А. Фадеев: «Жизнь его уже опережает. Ведь, его стихи во время войны просто нехороши. И в последних стихах предложенных ничего особенного нет. И вдруг… мы сами создаем ему ореол. Но, ведь, мы ответственны за молодых людей. (…) Поэтому мы не имеем права быть добрыми по отношению к Пастернаку. Мы должны его точно развенчать»58. Не предлагая никаких конкретных мер по развенчанию, быть может, по причине того, что они еще не согласованы, Фадеев переходит на директивный тон: «К этому призывает Центральный комитет». Косвенным свидетельством того, что аргументация Генерального секретаря Союза советских писателей СССР не показалась достаточно убедительной писателям-коммунистам, что даже ссылка на указание, выражаясь тогдашним новоязом, инстанции не возымела действия, является решение партбюро от 16 сентября «провести закрытое партсобрание 21 сентября», на котором заслушать «инструктивное раз’яснение от Управления Пропаганды и Агитации ЦК ВКП(б)». С этим собранием — полная неясность. Нет не только стенограммы, но и протокола. 8 октября на заседании секции поэтов Сергей Островой упомянет, что к тому времени состоялось два партсобрания: открытое и закрытое. Но, если закрытое все же имело место, их было три: два открытых и закрытое. Возможно, Островой ошибся. Возможно, закрытое прошло, но не документировалось. В Президиуме Правления ССП такое практиковалось и до, и после. Но не исключено, что оно попросту не состоялось. 17 сентября состоялось «общемосковское собрание писателей по вопросу Постановления ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”».

Смысл и цели собрания определит выступивший первым А. А. Фадеев. Внешнеполитическая ситуация коренным, драматическим образом изменилась, и «постановление требует от писателей и их организации коренного перелома во всей работе по идейно-художественному воспитанию народа». Страна — если и не на грани, то в преддверии новой войны, а идеологическая, идейная война никогда не прекращалась, о чем многие стали забывать. Поэтому отныне нетерпима «идейная аморфность, которая все с большей силой стала обнаруживаться в жизни Союза писателей», равно как и «отсутствие борьбы с чуждыми веяниями в литературе». Необходима мобилизация народного сознания и народной воли. Призыв Генерального секретаря ССП был услышан. В заметном большинстве выступлений, наряду с горечью от сознания того, что в очередной раз «покой нам только снится», ясно звучала готовность к борьбе, готовность с честью принять исторический вызов, вера в свою страну и свой народ и трезвая оценка врага. Остановимся только на двух, как представляется, позволяющих ощутить настрой собрания. Сергей Михалков: «Мы не поняли того, что в наших руках оружие, которое не может и не должно бездействовать во время войны, мы забыли, что враг, имея в своем арсенале такое оружие, как печать, как слово, как театр, как кино, не сложил это оружие, а заставил действовать еще более остро, чем до войны и во время войны. Во время войны у нас была одна общая цель — разбить общего врага, тогда мы работали хорошо. После войны у нас цель доказать и утвердить превосходство нашего строя, нашей идеологии перед другим строем, перед враждебной нам идеологией. Центральный комитет сказал, что мы работали плохо. Люди из того лагеря считают нас людьми второго сорта, а мы вместо того, чтобы доказать им обратное и показать, что есть на самом деле — мы люди первого сорта, — мы стали пресмыкаться перед ними». «Если взять американскую печать, то трудно придумать просто из головы такую клевету на нас, которая не содержалась бы в той или другой и отнюдь не всегда правой газете. (…) За нами отрицают все: ум, культуру, цивилизацию, сердце, душу, честь, мораль; все ставят по сомнение, обо всем говорят свысока, не имея, конечно, на то ни малейшего основания. В рецензии на книгу Уивертона о СССР говорится: “Главной ошибкой демократической мысли Запада является представление о русском коммунизме, как о сознательной сфере”. Вот первое отрицание — за нами отрицают возможность сознавать и думать так, как мы этого хотим. Дальше в книге троцкиствующего писателя американского — Дос Пассоса, последние статьи (вероятно, речь идет о статье в газете “The Wienna Frontier”. — В. М.) которого переполнены буквально самыми гнусными антисоветскими выпадами, мы читаем о Вене, которую он посетил: “Когда пришли англичане и американцы, жители Вены почувствовали, что они, наконец, в руках цивилизованных людей”. За нами отрицается цивилизация. Возьмем литературу. Английский журнал пишет о книге некоего Оруэлла “Ферма зверей”. Пишется следующее: “В этой новой книге он изображает в виде сказки историю русской революции с 1917 по 1944 г.” И дальше рассказывается содержание книги.

“В "Ферме зверей" описано, как животные поднимают восстание против человека, восстание, увенчающееся успехом, но, в конце концов, они оказываются в том же положении, как до восстания”. Комментарий не требуется. В нас отрицают присутствие души, чувства, всего, что связано с природой человека. И даже на такую невинную тему, как рецензия о русских сказках, в левой американской газете “Чикаго-сан” мы читаем следующее: “Совершенно неизбежно народные русские сказки должны быть такими же мрачными, как произведения Достоевского, и также овеяны предчувствием рока и сознанием тщетности всего на свете. Поэтому по самому эти сказки отличаются цинической реальностью, которой нет в фольклоре других, более счастливых наций». Вот там маленькая рецензия в левой газете, — за нами отрицают возможность счастья. Список таких цитат можно было бы умножить. Можно было бы рассказать об устных вопросах и репликах, которые мы встречали на пресс-конференциях. (…) Это мнимое представление, что большая часть американской прессы хочет делать вид об’ективности. Она никогда и не хочет делать этот вид об’ективности. Она хочет знать и отображать, и вдобавок переврать только то, что идет им на пользу, то, что может исказить действительность и натравить на нас американский народ. Я заговорил обо всем этом, потому что мы не должны, не можем, не имеем права забывать того состояния идеологической войны, в котором мы находимся. Здесь говорилось о передышке. Не передышка, а бóльшая нагрузка лежит на наших плечах, чем во время войны».

Лазарь С. Флейшман, на свою беду и в свойственной ему стилистике, коснется фигуры Симонова образа 1947 г.: «…в пастернаковском письме к К. М. Симонову, молодому поэту и прозаику, новому сталинскому выдвиженцу, бывшему вторым после Фадеева лицом в Союзе писателей и на фоне прожженных ортодоксов слывшему либералом с еще неискаженным бюрократической системой лицом». В сентябре 1946-го «слывший либералом» выскажется без преувеличения экстремистски в отношении тех, кто уклоняется от участия в идеологических сражениях. Потребует не относиться к ним «мягче, чем они того заслуживают; это дезертирство… Мы воюем. Почему мы должны терпеть в своей среде дезертиров, должны думать о том, что они имеют на это право. Мы должны дезертиров идеологически расстреливать, потому что это война, а дезертир — опасность». Когда постоянно звучит: война, враг, передышка, наступление, дезертирство, вопрос не столько даже о Пастернаке, сколько о тех, кто упорно возвеличивает поэта, некогда создавшего с десяток выдающихся стихотворений, в которых — позволим себе анахронизм и процитируем еще ненаписанную статью — «всякий мотив, всякая тема превращались в драматическую повесть о чувствах поэта, в напряженное лирическое происшествие», становится, в лучшем случае, третьестепенным. На 175 машинописных страницах стенограммы имя Пастернака обнаруживается только на 5. Да, Фадеев, дополнив свою оценку 1943 г., немаловажным для пары Шиманский-Пастернак выводом, который мог бы помочь Флейшману существенно скорректировать исследовательскую позицию: «…так в той большой идеологической борьбе, которая совершается в мире, люди одинаковых позиций находят друг друга», вновь сфокусируется на молодежи: «А сейчас получается такое явление, что появляется молодежь, которую мы так ждали, и думают, что все в этом сиропе благодушия и что может быть Пастернак это главное. (…) Я не могу заниматься здесь раз’яснением этой линии, но это как идейный прах».

Кроме Фадеева лишь Виктор Перцов представил что-то вроде краткой историко-литературоведческой справки о творческом пути Пастернака, его месте в советской поэзии: «Мне пришлось лет десять тому назад указывать, что вокруг Пастернака существует заговор, заговор эстетов, кликуш, которым критика стихов Пастернака с точки зрения запросов советского читателя кажется вульгарным покушением на святое искусство. Борис Пастернак крупный поэт. Но у него, как у поэта, с моей точки зрения, есть один крупный недостаток, заключающийся в том, что он не является поэтом нашей эпохи, что он, точно говоря, не является нашим современником, хотя живет в одно время и по соседству с нами.

Но и это выступление Фадеева нельзя признать установочным. Установка еще в стадии разработки и корректировки, обнародована она будет летом 1947 г. в журнале «Большевик». И в соответствующем месте нашего, как мы и обещали, исследования будет проведен анализ, в их хронологической последовательности, высказываний Фадеева на эту тему. Я был одним из тех литераторов, которые в ЛЕФ’е, еще при Маяковском, пытались поддержать положительные советские тенденции в творчестве Пастернака. И сейчас я не могу не констатировать обидного чувства бесплодности своих усилий. Предреволюционная эстетика, непреодоление индивидуализма не позволили Пастернаку приблизиться к политике советского государства, к нашей эпохе, несмотря на его поэтическое дарование. Тогда не в меру услужливые поклонники этого дарования, увидев невозможность приспособить его к эпохе, пытались приспособить эпоху к нему. Так появились апологетические статьи о Пастернаке, которые, конечно, не могли не исказить перспективу развития советской поэзии». Только и всего. Разворачивающаяся в СССР идеологическая кампания не могла не вызвать реакции в стане, как тогда безбоязненно выражались, врага, позднее превратившегося в вероятного противника, чтобы уже в наше время выродиться в международных партнеров, и реакции на эту реакцию.

Как раз в 2012 г., когда Лазарь Флейшман заявил, что государственные архивы страны происхождения «покрыты» им с исчерпывающей полнотой, исследователям стали доступны документы секретной части Союза писателей. 18 октября 1946 г. заведующий особым сектором Совинформбюро И. А. Алексеев извещает Фадеева: «По поручению тов. Пономарева, особый сектор Совинформбюро препровождает Вам десять информаций зарубежной печати, главным образом английских газет, взятых из служебного ТАСС’а, на Постановление ЦК ВКП (б)». Надо думать, выборка была продуманной, хотя в идеале следовало бы добраться до архива Совинформбюро при условии, что он сохранен и доступен. Во всех без исключения откликах происходящее в СССР увязывается с изменением внешнеполитической ситуации. Однако наиболее проницательные идут дальше и вписывают ее в более широкий контекст, рассматривают как часть комплексного плана по мобилизации общества. Вот что пишет Р. Ллойд, авторитетный обозреватель агентства Рейтер: «Международная напряженность отражается на внутренней атмосфере Советского Союза»; «и этот факт нападения на Зощенко связывается с внезапной отставкой Максима Литвинова с поста заместителя министра иностранных дел…»; «другая цель заключается в чистке административных кадров и в ликвидации их тенденции использовать свое руководящее положение для приобретения замаскированных прав собственности. В этом смысле сельскохозяйственная чистка (имеется в виду Постановление Совета министров и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1946 г. «О мерах по ликвидации нарушений устава сельскохозяйственной артели в колхозах». — В. М.) имеет общий знаменатель с идеологической кампанией против «антисоветских» писателей… Сейчас ясно, что эта кампания продолжится потому, что лидеры Советского правительства и коммунистической партии встревожились в связи с возрождением буржуазной идеологии среди советской интеллигенции». Имена Ахматовой и, особенно, Зощенко мелькают в зарубежных откликах, а вот Пастернак, якобы «оказавшийся в фокусе», обнаруживается только в, как ныне выражаются, фейковом сообщении «лондонского радио»: «Советский писатель Пастернак исключен из Союза писателей за то, что писал индивидуалистические произведения», за которыми, под видом простой констатации, следует завуалированное подстрекательство: «Ни один русский писатель не должен быть индивидуалистом. Однако многие советские писатели изо всех сил стараются избежать строгого наблюдения советской власти за их деятельностью».

Тему зарубежных откликов не обошел вниманием и Флейшман: «Редактор журнала Horizon Коннолли в октябрьском номере поместил перевод августовских директивных документов и отчетов советской печати, пригласив читателей подумать, что было бы, если бы с подобным постановлением выступило британское правительство…», и цитирует англичанина, не на шутку взволнованного судьбой русского искусства: «Отношение русских изобличает полное игнорирование того, чем является искусство и за что его любят люди, и нам надо внимательно следить, во что это выльется». До митинга в городке Уилинг, Западная Виргиния оставалось менее четырех лет, по меркам истории — миг, но нам, право слово, недосуг заниматься выяснением, насколько деятельной и публичной оказалось озабоченность Сирила Коннолли судьбой американского искусства, а сравнение ущерба, в среднесрочной перспективе нанесенного советскому искусству постановлениями 1946 г., с одной стороны, и маккартизмом американскому — с другой, далеко выходит за рамки нашего скромного труда. Имеется, по крайней мере, одно задокументированное свидетельство, что не исключалось развитие событий по самому худшему сценарию — «охоты на ведьм». 1 октября на очередном заседании партбюро Субоцкий обрушился (здесь это слово уместно) на Поликарпова, как известно, окончательно освобожденного от обязанностей ответственного секретаря Союза писателей решением ЦК от 9 апреля: «Вы помните, что по настоянию т. Поликарпова на долгое время ото[1]двигался отчет о работе журнала “Знамя”. Еще тогда коммунисты имели желание вскрыть непартийное направление в поэзии, печатаемой в журнале», и потребовал осудить «беспринципное решение партбюро по этому вопросу».

Сравним с прямо противоположными обвинениями в письме Тарасенкова на имя Г. М. Маленкова от 19 марта того же года: «Асеев, Антокольский, Кирсанов и я выставили кандидатом на сталинскую премию “Избранные стихи” Пастернака, вышедшие в Гослитиздате в 1945 г. Поликарпов буквально сорвал обсуждение этого предложения, заявив, что в сборник включены стихи прежних лет и что поэтому обсуждение незаконно, дескать. Он просто прекратил собрание, заявив, что этот вопрос обсуждению не подлежит». Вероятность нарастания вала взаимных обвинений, прямо клеветнических, как в случае Тарасенкова (полноценное обсуждение имело место, что было показано в первой части статьи), либо, как в случае Субоцкого, вряд ли обоснованных (затруднительно признать Поликарпова тайным симпатизантом Тарасенкова, не говоря уже о Пастернаке), отнюдь не исключалась. И, как представляется, совсем не случайно заявление Субоцкого прозвучало именно в этот день, ибо очередное партийное собрание в ССП было назначено на 2 октября. Однако прошло оно на удивление спокойно. Даже писатели-коммунисты, быть может наученные горьким опытом 30-х, не поддержали агрессивного Субоцкого. В деловом режиме обсуждались практические меры по перестройке работы как Союза в целом, так и его секций, ставился вопрос о более тесном взаимодействии Президиума с партбюро и т. д. Аплетин выступил с важной информацией: «Имеется целая дискуссия в различных странах, в прессе различных стран литературными реакционерами, рядящимися в тогу “независимых” и укрывающимися под маской чистого искусства; они говорят о чистоте в широком масштабе, о запрещении печататься ведущим ленинградским писателям, о новом направлении в литературе, которое якобы дали две персоны, по которому пошла значительная часть литературы, о том, что Советский Союз посмел отметить, что русская и западная культуры разделены пропастью (…) Таким образом, эти литературные вопросы являются поводом для того, чтобы еще раз напасть на Советский Союз. Говорят о железном занавесе, о “пропасти”, о “барьере”, о том, что Россия и Запад не говорят на одном и том же языке цивилизации».

Помимо разъяснений Аплетина, которые приводились выше, как Пастернака используют для того, «чтобы еще раз напасть на Советский Союз», его имя в сочуственно-дружеском тоне прозвучит у Александра Яшина: «Мне кажется, что сам Борис Пастернак тяготится политической косностью, присущей его творчеству. Надо помочь ему преодолеть эту косность».

А заседание секции поэтов, проходившее 8–9 октября, выдалось и вовсе удивительным. Перцов, которому было поручено выступить с вводным докладом, с одной стороны, указал на опасные тенденции, с другой — не забыл о том, что стоит «задача о создании новой лирики», в которой «нуждается молодежь». И попенял не столько даже Пастернаку, сколько сознавшим его культ: «Некоторые поэты и критики вообразили, что начался период “истинной” поэзии, что поэзия освобождена от боевых общественных задач и возвращается к предреволюционному языку богов. Культ Пастернака сбивал с толку не только молодежь, но и самого поэта». Еще дальше пошел Сергей Васильев: «Хороший поэт Пастернак, мы знаем его художественные способности, не хочу заподозрить Пастернака в том, что его чувства неполноценны: собирался напечатать политические стихи. У нас всех есть какой-то литературный вкус. Эти стихи не сравнимы с теми стихами, которые в возможности этого поэта. Это не потому, что этот человек настолько аполитичен, он советский человек, у него есть советская поэзия, которая по социальному звучанию поднимается выше некоторых политических поэтов, но стихи, написанные для газеты, оказались почти беспомощными». О том же и Михаил Львов: «Возьмите Пастернака «Смерть сапера». Пастернак мастер такой, какой редко встретится среди советских поэтов. Человек огромного ощущения слова и образа. Но когда вы прочтете его стихи в последней книге, то вы увидите, как попытка переключиться в другой мир казнит поэта». Сурков в своем осторожном, очень уклончивом выступлении все же упомянет, сейчас негоже сочинять «стихи о ручейке», что может быть истолковано как намек на, вероятно, уже не только написанный, но и ходящий по рукам «Март». Понимая, что все пошло не так, в дискуссию вмешивается Фадеев:

«…Талантливых людей можно найти на самых разных позициях, но не надо расшаркиваться перед талантливыми людьми, которые не хотят делать советское дело, надо давать себе отчет в этом. У Пастернака была возможность дать поэзию: “1905 год”, о лейтенанте Шмидте, но он не пошел дальше по этому пути и остался поэтом аполитичным, безыдейным. Остаться безыдейным в период страшной борьбы, — это враждебная позиция, и, если он не сойдет с этого пути, — он не советский поэт (курсив мой. — В. М.), надо отдавать себе полный отчет в этом». Это — несомненное ужесточение оценки Гуторова, так как формулировка «несоветские писатели» использовалась в Постановлении ЦК применительно к «Зощенко, Ахматовой и им подобным». Грозный окрик Генерального секретаря дал только относительный эффект. Фадеев выступил в конце первого дня. Во второй никто уже не пытался, по сути, выгораживать узкоспециализированного лирика, но и осуждающие голоса не прозвучали. Не позднее 8 октября Пастернак адресуется в “редакцию журнала “Новый мир”»: «Я летом начал писать роман в прозе… Хотя он должен обнять последнее сорокапятилетие (1902–1945), но изображение исторических событий стоит не в центре вещи, а является историческим фоном сюжета, беллетристически подробно разработанного, как в идеале сюжет понимали, скажем, Диккенс или Достоевский». Блестящий тактический ход! Оказывается, еще до обвинений в аполитичности и безыдейности он начал работать над романом остросоциальным, как у Диккенса, и злободневным, полемическим, как у Достоевского. Послание, фактически представляющее собой заявку, составители и комментаторы так называемого Полного собрания сочинений выдают за личное письмо К. М. Симонову и А. Ю. Кривицкому и датируют с осторожностью: «Октябрь, 1946». Так или иначе, это событие, положившее начало истории с «Доктором Живаго», с разной степенью некомпетентности рассматривалось в, скорее, сотнях, чем десятках, публикаций.

Последней в этом ряду стала статья «“Стрела выпущена из лука, и она летит, а там, что Бог даст”. Жизнь и необыкновенные приключения “Доктора Живаго” в Советской России», напечатанная в первом номере «Знамени», объявившем 2020 г. годом Пастернака. Это само по себе ко многому обязывает. Интересующую нас статью подписал главный редактор журнала Сергей Чупринин. Он бесстрашно взял на себя ответственность за обнаружение и введение в официальный научный оборот важных архивных документов из моей книги-памфлета «Борис Пастернак, или Торжество халтуры», который в сообществе профессиональных пастернаковедов (к которым и относится слово «халтура»), и бескорыстных обожателей решено игнорировать. Закономерно, что эта безоглядно смелая публикация вызвала появление моего «Открытого письма редакционному коллективу “Знамени”», очевидным образом демонстрирующее вопиющее нарушение г-ном Чуприниным норм научной этики. 2 февраля оно было обнародовано информационным агентством REGNUM. Хотя, насколько нам известно, noblesse oblige пока еще не окончательно отменили, никакой реакции ни самого Чупринина, ни редколлегии возглавляемого им журнала не последовало. Мало того, подписанные им републикации продолжились в книге «Оттепель: События. Март 1953 — август 1968 года», увидевшей свет в серии «Филологическое наследие» престижного издательства «Новое литературное обозрение», которое, конечно, не могло и предположить подобного. Таким образом, статью в «Знамени» следует признать либо пробным шаром, либо способом введения в заблуждение редакции издательства «НЛО» путем «прикрытия» откровенно некорректного заимствования чужих материалов авторитетом своего же «Знамени», неким подобием опережающей рекламы.

Преклонение перед объектом исследования в сочетании с нежеланием, а возможно, и неумением грамотно работать с источниками, не говоря уже об обнаружении новых, лишает статью, а в интересующей нас части и книгу, доктора филологических наук С. И. Чупринина какой бы то ни было научной ценности. Разумеется, мы не намерены тратить силы и время на их сквозной анализ. Поэтому попробуем доказать наше утверждение исследованием того, как автор трактует письмо Пастернака в редакцию «Нового мира» и его ближайшие последствия. Масса неточностей, прямых ошибок и следующих отсюда бездоказательных утверждений уместилась на неполной журнальной странице. Чупринин сообщает: «…Уже в октябре 1946 года в ответ (курсив мой. — В. М.) на приглашение Константина Симонова, недавно назначенного главным редактором “Нового мира”, Пастернак предложил ему не стихи, а прозу…». Сравнительно давно в научном обороте находятся записи из дневника Лидии Чуковской от 28 ноября и 6 декабря 1946 г. Согласно первой, «Симонов дал список поэтов, у которых надо добыть стихи не позже 15 декабря…», а как следует из второй, именно в этот день она, а вовсе не Симонов, обратилась к Пастернаку.

Есть, однако, и иные вполне традиционные способы добыть интересующую нас информацию. В Государственном архиве Российской Федерации нами обнаружены и введены в научный оборот документы, в хронологической последовательности отражающие процесс назначения Симонова главным редактором «Нового мира». Наконец, в РГАЛИ было обнаружено и введено в научный оборот в знакомой, как мы знаем, С. Чупринину моей книге, не только ответное письмо Симонова Пастернаку от 9 октября: «Я буду рад вступить с Вами в переговоры для заключения договора на роман, над которым Вы сейчас работаете», но и его черновик с формулировкой, от которой Симонов, вероятно, по зрелому размышлению решил отказаться: «Я буду рад подписать с Вами договор на роман…». Вот почему мы вправе утверждать, что письмо Пастернака написано не позднее 8 октября, т. е. более чем полтора и два месяца до того, что мы знали от Л. К. Чуковской. Но комплиментарная субординация требует, чтобы Симонов обратился к Пастернаку, и Главный редактор «Знамени», хорошо знакомый с литературным этикетом, но до сих пор, кажется, далекий от архивистики, покорно, а быть может, и вовсе не сознательно, подчинятся ей, не замечая, что научная этика диктует совсем иное. Продолжим, однако, по делу: «Правда, с заключением договора и выплатой обещанного двадцатипятипроцентного аванса в десять тысяч рублей вышла проволочка…». Эту сумму Пастернак озвучит Лидии Чуковской 6 декабря в телефонном разговоре, о чем та не преминет сделать запись в дневнике: «Оказывается, Симонов обещал Борису Леонидовичу аванс за прозу — десять тысяч рублей». Никаких других свидетельств этого не существует, но в данном случае Чупринин доверяет Чуковской безоговорочно. И понятно почему. Недоверие к ее записи с неизбежностью повлечет за собой сомнение в правдивости кумира. В отношении 10 тысяч у нас давно возникли сомнения. Не только потому, что буквальное прочтение «официального» письма Пастернака Симонову от 9 апреля 1949 г вынуждает признать: аванс составлял семь тысяч рублей: «удовлетвориться половиною погашенного мною долга», а в кассу журнала им внесено три с половиной тысячи.

В ГА РФ в фонде издательства «Известия» (Ф. 1244) и в фонде Верховного Совета СССР (Ф. 7523), которому издательство подчинялось, хранятся документы, отражающие финансовую сторону деятельности «Нового мира», как составной части издательства «Известия». Анализ десятков скучнейших обезличенных таблиц — ни имен авторов, ни названий произведений — убеждает: или аванс был больше в процентном отношении, или сумма была существенно меньше. Для окончательного доказательства требовалось найти договор. В фонде «Нового мира» (РГАЛИ. Ф. 1702) его нет. Впрочем, как и других договоров. Казалось бы, тупик. И все же он отыскался. Отыскался там, куда «профессиональным» пастернаковедам и в голову не приходило сунуться (лист использования девственно чист): в бумагах Натальи Павловны Бианки, приобщенных к фонду ее мужа, писателя Александра Письменного. Не только сам договор, но и другие документы, проливающие свет на прелестную и поучительную историю о том, как один из богатейших советских литераторов норовил зажилить аванс, до последнего, даже под угрозой судебного разбирательства, отказывался вернуть неправедно полученные деньги и добился-таки поблажки.

В «Открытом письме» г-ну Чупринину с февраля по апрель 2020 г. предлагалось в подтверждение того, что мы имеем дело с невероятно сноровистым охотником за архивными материалами, отыскать договор. Отпущенный срок истек. И мы с чистой совестью вводим в научный оборот документы, даже в описи помеченные как ОЦ (особо ценные). Заявление в бухгалтерию интересно датой: 20 января, за три дня до заключения договора. См. приложение к статье. Пастернак, как и всегда в финансовых вопросах, нетерпелив. Здесь он был активен и непримирим. Справка о погашении части задолженности, равно как и доку[1]мент, проясняющий, как именно и по каким расценкам проходила процедура, возможная только в тогдашнем СССР с его исключительно выгодной для пишущей братии трактовкой авторского права, в комментариях не нуждаются.

И, наконец, итог. См. приложение к статье: Письмо Симонова в бухгалтерию «Известий» о прекращении судебного дела. «Деньги, полученные от журнала, были к тому времени (согласно Чупринину, к февралю 1949 г. — В. М.), разумеется, уже истрачены…».

В сентябре 1947 г. Пастернак пишет ленинградской кузине О. М. Фрейденберг о «большой семье, которую я приучил жить хорошо». Большая семья требует пояснений. Формально — он, жена и двое детей. Но поскольку на его полном иждивении оставленная жена, Евгения Владимировна, в значительной степени — прожорливое семейство Ивинской, в какой-то — Е. Б. Пастернака, «семья» действительно большая. И вся эти люди в продолжение двух лет живут хорошо в среднем менее чем на 400 рублей в месяц? А если еще вспомнить действительно благородную помощь находящимся в лагерях, то и этой суммы не получится. В 1966 г., спустя десятилетие после смерти составителя, стал известен результат многолетнего труда Анатолия Тарасенкова. По этому справочнику Чупринин имел возможность ознакомиться с неполным перечнем изданий, от которых Б. Л. Пастернак получал, мягко говоря, неплохой доход.

В книге «Борис Пастернак, или Торжество халтуры», которая только по форме — памфлет, приводятся десятки финансовых документов, свидетельствующих о регулярных поступлениях весьма значительных сумм. Да и сам поэт сообщает, что для хорошей жизни необходимо «выколачивать текущею новою и кровною работой от 10 до 15 тысяч ежемесячно». Огромные деньги. А если учесть, что по покупательной способности каждый рубль в «портмоне» Пастернака, оставим след «памфлета», давно прикрепленного к одному из первоклассных московских распределителей, к тому же вместе с женой и детьми обслуживаемого в Лечсанупре Кремля с бесплатным или по копеечным государственным ценам получением наидефицитнейших лекарств и расходных материалов, равнялся примерно пяти рублям в кармане рядового советского гражданина — то деньги и вовсе баснословные. Мы бы не стали здесь считать все это, но проверить расчеты С. Чупринина обязаны, коли он коснулся не Муз и Аполлона, или на худой конец, советского краснознаменного политотдела, а Царя Мидаса. Без этого оценить письма и заявления автора «Доктора Живаго» не представляется возможным. Нам решительно безразличны причины, по которым грубо ошибается тот или иной неопытный читатель и републикатор чужих архивных публикаций. Вот и мы не станем разбираться, о чем идет речь в данном случае. О злонамеренности или о пугающей некомпетентности.

Главный редактор продолжает: «…Роман был отклонен редакцией не ввиду его “контрреволюционности”, а под более благовидным предлогом — как не представленный в срок». Итак, по утверждению Чупринина, роман «Иннокентий Дудоров (Мальчики и девочки)» был представлен «Новому миру», ибо, согласимся, нельзя отклонить — совершенно не важно, под каким предлогом — то, что представлено не было. Но это не так. См. приложение к статье: записка Пиддубной 1956 г.: «Рассчитывал ли он [Пастернак] на публикацию (в СССР. — В. М.)? На первых порах, вероятно, да», уверен Чупринин. Вероятно, нет.

А весной 1948 г., совершенно точно нет, ибо в то время роман, пусть и не в объеме, предусмотренном договором, мог быть представлен журналу. 14 июля 1948 г. Пастернак с некоторым запозданием благодарит Марию Казимировну Баранович, машинистку, перепечатавшую и любовно сброшюровавшую первые четыре главы романа, к тому времени получившего название «Доктор Живаго. Картины полувекового обихода». Из письма к Спасскому от 12 июля следует, что работа уже закончена. Было изготовлено достаточно большое количество копий (экземпляры обнаруживаются в разных фондах РГАЛИ, хранятся в частных коллекциях, иногда выставляются на аукционах).

Требовалась не одна закладка, что, естественно, затягивало процесс. А когда он начался? Когда Баранович получила беловую рукопись? «В конце мая 1948 г., — утверждают комментаторы т. н. Полного собрания сочинений, — Пастернак читал написанное А. А. Ахматовой… (…) Через две недели он отдал рукопись в перепечатку». Точка зрения пастернаковедов-Пастернаков — сомнительный аргумент. Но в данном случае нельзя исключить, что они ознакомлены с полным корпусом переписки Пастернака с Баранович, лишь частично опубликованной. Да и простая логика подсказывает, что предложенная датировка, скорее всего, не слишком далека от истины. В первых четырех главах «Доктора Живаго» навскидку — восемь авторских листов. Таким образом, в мае 1948 г. роман, пусть и не в предусмотренном договором объеме и с существенной задержкой оговоренного срока, можно было предоставить журналу. В этом случае удалось бы избежать репутационных потерь и уменьшить финансовые. Положим, до репутации в глазах тех, кого считают «презренными современниками», ему и дела нет, но вот до финансовых обязательств… Ладно, не будем о грустном. После предоставления рукописи ее судьба зависела бы от решения редакции. Но Пастернаку, как мы увидим, важно исключить малейшую вероятность публикации в Советском Союзе.

Вместо передачи в журнал, машинопись через весьма загадочного второго секретаря посольства Новой Зеландии Десмонта Патрика («Пэдди») Костелло переправляется в Англию. В сопроводительном письме поэт запугивает и умело дезинформирует сестер: «…Напечатание ее там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями, потому что эта вещь ни по духу своему, ни по создавшемуся у меня тут положению появиться на свет не может, а только в виде перепечатки допускается появление русских вещей за границей». Вряд ли он сам верит в то, что «дух» первых четырех глав «Доктора Живаго» абсолютно исключает их публикацию, быть может, после некоторой редактуры, в стране, где издаются, иногда огромными тиражами, «Города и годы», «Хождение по мукам» и «Тихий Дон». И как власти СССР, как известно, не являвшегося участником Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, могут допускать или, напротив, не допускать публикации за пределами СССР? А вот насчет «последствий», разумеется, не гибельных, а тем более не смертельных, но достаточно серьезных — истинная правда. Ибо, пересылая рукопись, он прямо нарушает Постановление Совета Министров СССР № 4046-1624сс от 25 октября 1948 г., согласно которому подобные рукописи подлежат цензорскому контролю Главлита СССР. Конечно, не закон. Но все-таки подзаконный акт. Уже в 1948 г. затевается сложная игра, результатом которой должна стать, как только возникнет сравнительно безопасная возможность, публикация за пределами СССР. Как представляется, это его решение было предопределено событиями марта—июня 1947 г.