Русский монархический вождь по итальянскому фашистскому образцу: усилия Струве и Ивана Ильина / М.А. Колеров

В начале 1920 - 1930-х гг. на европейской сцене появились многочисленные крайне националистические движения, которые в крестьянских странах неизбежно увенчивались авторитарными диктатурами или авторитарными формальными демократиями в национальных государствах (сообразно с масштабами своих стран вдохновлявшихся империалистическими целями). Таковы были Польша, Румыния, Венгрия, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония, Португалия, Австрия и т.п. Высшее мессианство и империализм характеризовали итальянский фашизм и германский национал-социализм. Все они в своей риторике были ориентированы на истребительную войну против мирового коммунизма. И поэтому в русской антикоммунистической эмиграции - вплоть до начала Второй мировой войны (русские  интеллектуальные сотрудники воюющего Третьего рейха - отдельная тема) они всегда находили солидное число поклонников и последователей. Известны симпатии Д.С. Мережковского к Муссолини, известны симпатии русской политической эмиграции к Пилсудскому, не являются секретом нацистские симпатии Ильина и Струве, но в целом в литературе они отмечены слабо и вне их генетики. Генетика их затмевается более зримыми и значимыми фактами их прямого сочувствия нацизму, детально документированными в подготовленном Ю.Т. Лисицей собрании сочинений И.А. Ильина (1883-1954) и авторизованном Н.А. Струве переиздании "Дневника политика" (1925-1935) П.Б. Струве (1870-1944). Известный внук Петра Струве, лично заставший его живым будучи подростком, Н.А. Струве вспоминал, комментируя хрестоматийную струвианскую формулу "Гитлера и Сталина в один мешок", призванную дистанцировать его антикоммунизм от гитлеризма, и вполне внятно подтверждая его, как минимум, вполне живые латентные симпатии к Гитлеру не только в 1933 году, но и во время геноцидной война нацизма против нашего народа:

"Вопреки тому, что писал... Р. Пайпс, я не помню, чтоб он также непосредственно (как победам англичан в Африке - М.К.) радовался победам советских войск, так как предчувствовал, что они укрепят коммунизм. Дед имел обыкновение повторять: "...Большевизм и его порождение гитлеризм в один мешок" - и даже считал, что взятие немцами Москвы может сокрушить режим, но не помешает конечному разгрому нацистской Германии. (...) П.Б. Струве пережил жену, но слава Богу, не дожил до окончательного крушения Гитлера. Ялтинский договор, наивность Рузвельта, бессилие его героя, Черчилля, распространение большевизма на всю Восточную Европу повергли бы его в уныние".

Похоже, что именно враждебность - столь для него антикоммунистически полезного - Гитлера к Западу (Англии и Франции) и служило главной причиной его отвержения Петром Струве. Авторитетнейший исследователь Струве Ричард Пайпс на деле тоже не сильно реабилитирует нацистские симпатии своего героя, когда цитирует письма Струве 1939 года к В.А. Маклакову и Н.А. Цурикову  - соответственно 5 сентября и 7 декабря, то есть не после Мюнхенского сговора Запада с Гитлером осенью 1938-го и не после одобренных Западом аншлюса Австрии и уничтожения Чехо-Словакии гитлеровской Германией весной 1939-го, а лишь после нежелательного для Запада мирного договора Германии и СССР и начала Второй мировой войны:

"Идеологически, т.е. социально и политически, Ленин-Сталин с их большевистским режимом и Гитлер и Муссолини с их режимами, несмотря на различие тактики и даже видимых политических целей, представляют не только родственные, но и прямо тождественные по основному смыслу явления. Ленин родил Гитлера и гитлеризированного Муссолини".

Генетически же нацистские симпатии И. Ильина и Струве прямо восходят к их увлечению (хронологически ещё не союзным гитлеровскому нацизму) итальянским фашизмом и потому не являются случайными, ситуативными, недолговечными. Их подлинная эмигрантская "первая любовь" к фашизму Муссолини является ярко выраженным историческим фактом. Контекст, специфика и мотивы этой "первой любви" служат предметом настоящих заметок.

1. Монархизм и программа диктатуры

Русские монархисты в эмиграции 1920-х пережили принципиальный раскол, который наложил радикальный отпечаток на процесс консолидации право-монархических сил: он освободил пространство для идеи нового объединения эмиграции, обозначил крайнюю программу антикоммунистической реставрации и инициировал новые программные усилия правой части эмиграции, которые и составили самое ценное в идейно-политическом наследии русских правых 1920-х годов.

Всё это было непосредственно вызвано к жизни тем, что 31 августа 1924 года склонный к нарциссизму и авантюризму двоюродный брат Николая II великий князь Кирилл Владимирович (1876-1938), незадолго до этого создав Корпус Императорской армии и флота объявил себя Императором Всероссийским Кириллом I. На следующий же день, 1 сентября 1924 года в эмиграции, на основе Русской Армии, эвакуированной из Крыма, был создан Русский общевоинский союз (РОВС) во главе с её главнокомандующим П.Н. Врангелем. Врангель прямо отверг притязания Кирилла Владимировича. Решение Кирилла Владимировича не получило полной поддержки в среде Романовых и, в части, у внука Николая I, бывшего Верховного Главнокомандующего императорской Русской армией в 1914-1915 гг. великого князя Николая Николаевича (младшего) (1856-1929). Врангель признал верховенство Николая Николаевича и тот вскоре, 16 ноября 1924 г., формально возглавил РОВС. В отличие от Кирилла Владимировича, он в своих публичных действиях отличался рациональностью и вниманием к практике, не спеша участвовать в династических интригах и оставляя вопрос о восстановлении монархии на решение народа будущей, посткоммунистической России.

При этом ещё до выступления Кирилла Владимировича, представители военных, монархистов и правых либералов (из основанного в июне 1921 года вышеупомянутого РНК во главе с А.В. Карташёвым и с руководящим участием П.Б. Струве, С.С. Ольденбурга и Ю.Ф. Семёнова) в 1923-1924 гг. и собственно монархистов (с эпизодическим участием Карташёва) в 1925 г. провели интенсивные консультации по формированию единой политической платформы, ориентированной на лидерство Николая Николаевича.

По итогам право-монархических консультаций, на Пасху 1924 года Николай Николаевич выступил с декларацией, которая явила в нём полноценного государственного деятеля, стоящего выше партийных и пропагандистских клише, и которая осталась в своей основе неизменной до конца его жизни. Он изложил в своём первом в жизни интервью основы целой программы:

"Мы не должны здесь, на чужбине, предрешать за русский народ коренных вопросов его государственного устройства. Они могут получить разрешение только на русской земле в согласии с чаяниями русского народа. (...) Сейчас Россией правит партия во имя интересов классовых и интернациональных. На смену ей должна прийти власть национальная, внеклассовая и внепартийная. Эта власть должна быть твёрдой и сильной и, в то же время, справедливой и просвещённой. Она должна стать на охрану священных прав личной и гражданской свободы, собственности, правопорядка. Прекращение классовой и национальной ненависти, предотвращение насилия одних над другими и всякого рода самоуправства, предоставление народам, входящим в состав Российского государства, права свободного развития их национальной жизни - вот главные начала, которые должны быть положены в основу возрождения России. (...) Взыскивать с крестьян то, что погибло или расхищено было в начале революции, невозможно. На прошлом надо поставить крест, но с минуты водворения новой власти всякое новое посягательство на чужую собственность, на чужие права, всякое насилие должно быть пресекаемо самыми решительными мерами. (...) Я ничего не ищу для себя и, как старый солдат, могу только сказать, что я готов отдать все свои силы и жизнь на служение России. Но стать во главе национального движения я сочту возможным только тогда, когда убеждусь, что наступило время и возможность для принятия решения в соответствии с чаяниями русского народа".

В сопутствующем интервью Николай Николаевич детализировал ряд своих тезисов, а именно - аграрный, рабочий вопросы и перспективу антисоветской интервенции: "Развитие аграрного вопроса предусматривается в новой форме, которая вполне учитывает тяжёлый опыт Гражданской войны и неудачи белых движений, не желавших считаться с этим опытом. (...) Новая власть поставит своею задачею улучшение положения рабочих и ограждение их интересов самым действительным образом - законом, и притом надёжнее, чем это сделано теперь в "рабоче-крестьянской" республике. Великий князь не верит в возможность изменить существующее в России положение путём новых внешних выступлений и интервенций".

Эта программа и стала в целом консенсуальной платформой, с которой выступили  монархические и правые круги, поставившие себе целью политическое объединение консервативной части антисоветской русской эмиграции и для этого начавшего в 1924 году подготовку Зарубежного Съезда.

Русские правые и консервативные политические деятели в эмиграции с самого начала фашистского режима в Италии обратили на него особое внимание - практически одновременно с глубоким и фундаментальным вниманием советской пропаганды к фашизму.

Известный правый деятель В.В. Шульгин писал знаменитому либералу, бывшему российскому послу в Париже и тайному масону В.А. Маклакову 10 декабря 1924 г., делясь мечтой о диктатуре в едином контексте фашизма и монархии, ставя диктатуру Муссолини принципиально ниже любого русского династического кандидата:

"Вы изволили несколько сурово и даже односторонне отозваться о так называемых "революционерах справа". Вы правильно изволили сравнить некогда существовавший "Союз Русского Народа" с нынешними фашистами. Действительно, среда, из которой вышеупомянутые союзы рекрутировались, в некоторых отношениях весьма напоминает среду фашистскую, и, думаю, ничуть не хуже её. (...) К сожалению, не нашлось в нашей русской действительности лица, подобного итальянскому Муссолини. А Пётр Аркадьевич Столыпин, во многих отношениях его напоминавший, всецело занялся упорядочением аппарата правительственного и посему, конечно, не успел создать контрфорса, если смею так выразиться, справа, который развил бы в политической борьбе ту же свирепую лютость, каковую обнаружили революционеры слева. Этот зияющий пробел пришлось впоследствии восполнить их Превосходительствам, генералам Алексееву, Корнилову, Деникину, Врангелю и другим, но уже при условиях слишком обременительных".

Здесь Шульгин, в 1917 году - непосредственный участник отречения Николая II - сразу перевёл речь к единству личной власти и свержению монархии в России и, описывая отречение брата Николая II Михаила Александровича после отречения самого Николая, - проводил ясную логику последовательности общего отречения династической очереди Романовых от престола, если бы оно стало бы на деле стало вопросом повестки дня, и в частности - предполагаемого отречения Кирилла Владимировича и т.д., после чего очередь на престол дошла бы до великого князя Николая Николаевича... Это говорило о том, что монархические расчёты почти с самого начала однозначно отвергали прямую аналогию даже между правящим Муссолини и изгнанником Николаем Николаевичем. Но, как мы увидим далее, вовсе не всем эта разница была понятна. Вернее, не все правые деятели русской эмиграции дали себе труд различить переворотчика при короле (Муссолини) и самого потенциального монарха (Николая Николаевича). И первыми и главными, кто начал фактически настаивать на аналогии между Муссолини и великим князем, были Струве и Ильин, стремясь сделать эту аналогию общепринятой. Но тщетно. Причиной тому, вероятно, было то, что неофитский тогда монархизм Струве и Ильина носил скорее вождистский и диктаториальный характер и потому соединение ими монархизма с вождизмом на фоне итальянского фашизма неизбежно подчиняло политический образ Николая Николаевича - образу Муссолини: лишь немного критическому у Струве и совершенно апологетическому и иконописному у Ильина. Старые монархисты этого не могли не видеть и именно поэтому аналогия Струве - Ильина была политически тщетна.

2. Газета "Возрождение": монархическая задача и апология фашизма

Видный предприниматель и благотворитель русской эмиграции на протяжении длительного времени, член руководства эмигрантского Российского торгово-промышленного и финансового союза А.О. Гукасов (1872-1969) 3 июня 1925 года начал издание крупной русской ежедневной газеты в Париже: её назвали "Возрождение", а в качестве её первого главного редактора он нанял Струве, предоставив ему практически полную независимость в ведении редакционных дел. Собственно, в главном и не могло быть разногласий о программе газеты: она целиком находилась в рамках усилий 1921-1924 годов. Нет сомнений, что главной ближайшей политической задачей газеты стало объединение правой части политической эмиграции, подготовка и проведение Зарубежного Съезда. В этом контексте совершенно определённо решался вопрос и о том, что официальным вождём этого процесса и направления должен был стать великий князь Николай Николаевич. На право-монархическом совещании ещё 26 декабря 1923 г. Карташёв, за два года придя к монархизму, говорил совершенно определённо: "Самый съезд предназначен для определённой цели - подкрепить и выявить единение эмиграции около Великого князя". При этом сам Струве ещё весной 1923 года с гневом опровергал утверждения о его превращении в монархиста: "Я никогда не ставил "знака равенства" ни между отечеством и собственностью, ни между отечеством и монархией. (...) Для таких же "черносотенцев", как пишущий эти строки, ни монархия, ни республика не являются "отечеством" и для них отечество было и будет при всех политических условиях, ибо носим его в своих душах и в своей воле".

Однако вскоре РНК, ради союза с монархистами, принял резкий политический крен в сторону монархической риторики: уже в сентябре 1924 г,. выступая на Конференции Русского Национального Союза в Париже, Струве сформулировал, что республиканская идея в России "лишена национального смысла" и, кажется, впервые публично присягнул монархизму, но очевидно не получил в РНК достаточной поддержки, кроме поддержки Карташёва. Надо признать, что и для самого Струве этот крен был очевидно искусственным, "головным". Это в части верховной власти отличалось от недавнего властного наследия самого Струве, когда тот, поступив в 1920 г. в белое правительство генерала Врангеля в Крыму на должность главы его дипломатии, объявил, что "будущее государственное устройство" будет установлено по "свободному и правомерному волеизъявлению народа" (Учредительным Собранием), будет основано на "признании  федеративного начала как начала объединения и устроения России" - "путём соглашения отдельных частей", а аграрный вопрос надо "решить в пользу крестьянства на основе легализации фактических отношений, созданных аграрной революцией" - "утверждение частной собственности мелких земледельцев". Готовность признать итоги аграрной революции необратимыми звучала и в выступлении А.В. Карташёва на право-монархическом совещании 19 января 1924 г., которое воспроизводило программу правительства Врангеля и в протоколе было зафиксировано так:

"Карташёв говорит, что неизбежность оставления в руках крестьян обрабатываемой ими земли понимается эмиграцией и эту мысль надо высказать громко, как залог примирения сословий в аграрном вопросе. Это заявление нужно ради политических и агитационных целей. Поэтому надо или вовсе умолчать о земле, что очень трудно, ибо крестьянин боится ещё, что вернувшийся барин будет отбирать землю, или сказать открыто, что насильственного отбирания не будет".

В ходе упомянутых право-монархических консультаций стала предметом консенсуса уже существовавшая идея присвоения Николаю Николаевичу неформального   политического титула "Верховного Вождя", вокруг имени и легитимности которого планировалось создать максимально допустимую условиями пребывания прото-государственную инфраструктуру русской эмиграции с максимально возможными средствами и полномочиями "[правительства] России в изгнании". Надежды эти очень скоро обнаружили свою утопичность. Тем острее становилась проблема политического объединения и политического лидерства.

В тени риторической "консолидации", в центре идеологического выбора и замысла Зарубежного Съезда стоял политический выбор монархической ориентации правых сил русской эмиграции между двумя центрами, претендовавшими на возглавление династической традиции, прерванной Николаем II, - между Кириллом Владимировичем и Николаем Николаевичем.

Пользуясь своей реальной редакторской свободой, Струве приложил особые усилия к тому чтобы, как, видимо, ему казалось, укрепить доктрину вождизма Николая Николаевича апелляцией к опыту итальянского фашизма, которая, как выше было сказано, уже в 1923 г. стала специфической чертой РНК и его новацией в кругу традиционных русских политиков. Надо сказать, что в ходе право-монархических совещаний 1923-1925 гг.  тема фашистского опыта практически отсутствовала и единственный, кто поставил её ad hoc, но и то - в технической оговорке, был близкий скорее к Карташёву и Струве Г.Н. Трубецкой. Он говорил 29 марта 1924 г., ставя задачу право-монархической консолидации, о потребности, которая и была позже удовлетворена с созданием "Возрождения": "Это должна быть газета национального направления, чем-то вроде органа русского фашизма". И вот: Струве буквально создал в возглавленной им газете непрерывную тему фашизма, сосредоточив на деле его глорификации все идейно близкие к нему силы, где особенно выделялся И.А. Ильин, которому Струве персонально заказал (впрочем, с подачи самого Ильина) серию статей об итальянском фашизме и который сделал в период подготовки Зарубежного Съезда фашизм центром своей проповеди. Полагаю, что он всерьёз полагал, что лидер фашизма Муссолини должен стать образцом вождизма для русских.

Эта последовательная и навязчивая (по сравнению с равнодушным к нему отношением собственно русских монархистов) увлечённость Струве фашизмом этого времени была в исторической перспективе столь неумеренна, что её не смог разделить даже апологетический биограф Струве, фактически замолчав фашистское лицо газеты. Р. Пайпс так писал о фашистской пропаганде Струве - и мы теперь сможем видеть, насколько далеко это его признание, сделанное им едва ли не сквозь зубы, на страницу,  от реальности: "В период редакторства Струве Возрождение (то есть в 1925-1927 гг. - М.К.) занимало осторожную, но в целом довольно дружественную позицию по отношению к итальянскую фашизму. Со страниц газеты [В.В.] Шульгин защищал фашизм как единственное эффективное средство противодействия коммунистическим "преступникам", а в редакционных статьях превозносились достижения Муссолини. Но наряду с этим появлялись и другие статьи, к примеру, материалы [К.И.] Зайцева, предостерегавшие от некритического восхваления Муссолини и фашизма в целом. (...) Сам Струве был более осторожен в данном отношении. Он не сомневался в том, что фашизм способен эффективно противодействовать коммунизму и в этом качестве весьма полезен. Но одновременно он подмечал скрытое сходство двух течений: каждое стремилось к предельной "рационализации" жизни". Однако сотрудник редакции газеты под псевдонимом Обозреватель (С.С. Ольденбург) - известный, напротив, своим горячим именно монархизмом - прямо писал: «Мы всегда открыто и недвусмысленно выражали свои симпатии фашизму, с его свободным от формальных «демократических» предрассудков пафосом сильной национальной власти» (Возрождение. 27 мая 1926). Поэтому лицемерное смирение биографа вокруг темы фашистской пропаганды (вовсе не "осторожной"!) в газете, которая была инициирована, несомненно, лично Струве, более чем красноречиво.

Апология фашизма (со всеми ничтожными оговорками) в газете Струве разворачивалась на историческом фоне многочисленных фашистских переворотов в Европе, ряда коммунистических восстаний 1923-1924 гг., подавленных в Германии, Эстонии, Болгарии и др,, установления в 1920-1930-х гг. целой вереницы этно- и националистических диктатур. Прямо перед глазами и вокруг русской эмиграции были аналогии вождизма: после октября 1922 г., когда Бенито Муссолини пришёл к власти в Италии, его примеру последовал в сентябре 1923 г. Мигель Примо де Ривера в Испании, а в июне-июле 1926 г., вдохновляясь образцами Италии и Испании, - Мануэл ди Оливейра Гомиш да Кошта в Португалии. К 1922 г. сложилась автократия Хорти в Венгрии, в 1926 году были установлены диктатура Пилсудского в Польше и диктатура Сметоны в Литве и т.п. Струве писал об этом контексте как о проявлении "кризиса парламентарной демократии" (по-видимому, освобождающего от демократических институтов): "Ещё раз исход из спора за власть находится путём прямого действия: после Италии, Испании, Греции, Турции Кемаль-паши, после диктатуры Стамболийского и его низвержения, после "красной Венгрии" и регентства Хорти". И поэтому приветствовал репрессивное антикоммунистическое и фашистское правительство Александра Цанкова (1923-1926) в Болгарии как главный оплот против коммунизма на Балканах. Подводя под диктаторско-фашистские перемены общеевропейскую платформу усталости от демократии, гибели демократии без корней, Струве торопился найти под правую диктатуру долгосрочную основу: "на Западе (...) неуклонно происходит здоровый возврат к консервативным началам (Муссолини в Италии, Примо де Ривера в Испании, победа консерваторов в Англии и победа правого блока на президентских выборах в Германии, укрепление национально-государственного режима Цанкова в Болгарии, наконец только что происшедший распад нездорового левого блока или т.н. картеля во Франции)". Так же легко, одним риторическим усилием, Струве снимал проблему пожизненно столь важной для него либеральной ценности свободы лица в руках правящего фашизма:

"Проблема диктатуры стоит сейчас в центре современных политических событий и политических размышлений. Русские доктринёры демократии считают диктатуру злоумышленной выдумкой реставрационных кругов, прикрывающих до времени этим фиговым листком свою "монархическую" сущность и склонны признавать Муссолини и Примо де Ривера насильниками, принципиально мало чем отличающимися от большевиков". Однако "в таких условиях парламентаризм должен быть устранён. Не потому что он плох, а потому что он в данное время не справляется с задачей самосохранения буржуазной государственности. (...) Парламентаризмом приходится жертвовать в условиях, когда только диктатура способна охранить основной и вечный устой либерального мировоззрения - свободу лица. Муссолини и Примо де Ривера, поскольку они так ставят свою задачу, могут быть названы не разрушителями, а охранителями современного правового государства".

Однако Струве ни здесь, ни позже ни единым примером или словом так и не указал: как именно эти диктатуры защищают свободу лица?

Когда изнутри редакции "Возрождения" зазвучали растущие сомнения в образцовости режима Муссолини, Струве не мог не реагировать. Тем более что между жерновами правых русских критиков фашизма и равнодушия к нему русских монархистов - Струве со своей апологетикой оставался буквально в одиночестве и наедине с невменяемой фашистской поэзией Ильина, цену которой Струве, несмотря на публичные комплименты, настолько хорошо знал, что это реалистически видел даже сам Ильин, обычно нарциссичный и фантазирующий. Ещё недавно Струве самодовольно отмахивался от критики фашизма. Но теперь ситуация изменилась среди его собственных ближайших сотрудников. Активный участник Гражданской войны в рядах белых, яркий публицист Н.А. Цуриков писал:

"мне страшно, что увлечение фашизмом приведёт к забвению и небрежению ценностями правового строя, я должен прежде всего (...) осознать (...) причины того, что в представлении большинства из демократического тупика, не спасающего от коммунизма и социальной пропасти, выход один - фашизма".

Ещё более близкий сотрудник Струве на главном месте в газете - в левом верхнем углу  первой страницы вместо передовой, К.И. Зайцев выступил, решительно, прямо и косвенно освещая разногласия в самой газете вокруг фашизма, оперируя формулой зла коммунизма, в формуле которого узнавался Ильин:

"В замысле и практике фашизма заключён опасный уклон и роковые возможности, которых автор [В.М. Новиков - М.К.] не замечает, - по-видимому потому, что недостаточно ценит современный правовой строй. (...) Когда внутренне оправдан прорыв или даже взрыв легального демократического режима? Когда это нужно во имя охранения основ гражданственности. Под этим углом зрения надлежит относиться и к фашизму. (...) Может быть, движение в том направлении, которое намечает себе фашизм, неизбежно - но это не прогресс, а регресс. Может быть, это неизбежно в целях уходя от зла худшего и неизбывного, зла абсолютного - от зла коммунизма, но не нужно тогда утопических розовых стилизаций этого явного ущемления гражданской жизни. В чём же это умерщвление выражается? Фашизм, прежде всего, есть правление меньшинства. (...) Правление меньшинства вызывает к жизни и делает нормальным иной порядок смены власти - гражданскую войну и государственный переворот. (...) Может быть, с точки зрения некоторых, и это необходимо, чтобы избежать коммунизма. Но нельзя же не признавать, что тут налицо огромное ущербление личной свободы и личного равенства, знаменующее сумерки культуры права [sic]".

Иван Ильин хорошо услышал косвенно обращённые к нему слова Зайцева и разразился апологетической серией, обнажая свою совершенно не критическую зачарованность Муссолини и теперь уже выступая в защиту правления меньшинства, забыв об общенациональном и антипартийном мифе фашизма и о собственной, буквально вчера произнесённой в том же "Возрождении" проповеди "общенародности", упаковываемой в специально для того изобретённый (и немедля забытый) "младо-монархизм":

"русская интеллигенция девятнадцатого и двадцатого века (...) мечтали о "революции", о "свободе", о "равенстве" (...) Вы не думали, что революция означает буйство, свирепость и кровь? Что свобода поведёт через разнуздание к небывалому рабству? Что равенство нужно только тем, кто хочет неравенства в свою пользу? (...) Что правление большинства это унижение и разорение России?"

И продолжал в том же духе, по ходу дела превращая монархическую власть лишь в регистратора воли Муссолини, что не могло не дезавуировать усилия самой газеты по глорификации Николая Николаевича, который был носителем именно монархического начала и вовсе не претендовал на лавры Муссолини:

"Италия переживает период революции и гражданской войны. (...) Надо это усвоить и помнить: резня остановлена диктатурой, а диктатура санкционирована королём. (...) Властною рукою Муссолини сдерживает гражданскую резню; следовательно - надо ждать осиных нападений (...) Одно из таких осиных гнёзд, на которое фашистская диктатура наложила руку несколько месяцев назад - это здешнее масонство".

Нащупав масонскую тему (которая прямо задевала не только итальянские события, но и такого важного деятеля правых, как Карташёва, масона и создателя орденского  Братства Св. Софии, куда с 1918 года входила (с возобновлением в 1923-м) вся веховская среда русских политиков и мыслителей, включая Струве и С.Н. Булгакова, но не был приглашён сам Ильин, Ильин впадал в особый публицистический раж. Он становился адвокатом, оправдывал, воспевал, вменял моральное содержание фашизму, указывал на "масонский" характер тех, кто против итальянского фашизма и за демократию, отвергал соблюдение "форм", буквально учил Струве политике, при этом не имея ни единого дня собственного политического опыта:

"политика имеет своё, особое мерило: спасительны или гибельны для Италии возвышение фашистов и диктатура Муссолини? И может быть было бы умнее и глубже судить о государственном человеке не по размеру тех политических компромиссов, через которые он перешагнул на своём пути, а по искренности его патриотизма, по силе его воли, по зоркости его политического взгляда и, главное, по национально-государственным последствиям его правления. Во всяком случае перед нами столкновение двух стихий: фашистской, подобной огню, и масонской, подобной воде. Фашизм есть стихия национального каления, патриотической страсти и исключительности, он горит, шумит, бурно распространяется и зажигает огни на алтарях. Он, как лава Везувия, вытекает за пределы, многое сжигает и во время извержения не блюдет граней и форм. (...) Напрасно было бы думать, что фашизм "аристократичен", а масонство "демократично"... Нет, оба течения, организуясь каждое по-своему, стремятся создать свою, особую, новую "элиту", новый отбор, как бы слой людей, своих людей и поставить их же к власти."

Именно так: "горит, шумит и бурно распространяется". Именно так: ещё не забытый от недавнего многолетнего заискивающего общения с евразийцами - "отбор". Но Зайцев, точно почувствовавший невротический характер проповеди Ильина, продолжал говорить в защиту главной ценности, о которой поклоннику фашизма Ильину нечего было ответить: "За разговорами и спорами о чужом фашизме вздымается во весь рост огромный русский вопрос: - Как мы, белые, относимся к личной свободе и к взращенной на западноевропейской почве культуре права? Что это - ценность или ненужность?"

Итак когда мировая пресса (допустим, сплошь социалистическая, либеральная и масонская, как указывал на это в своих апологиях Иван Ильин) наполнилась свидетельствами о том, что свобода лица точно так же уничтожается и умирает при фашизме и капиталистической диктатуре, как при коммунистической диктатуре, Струве ни словом не напомнил себе публицистических злоупотреблений и не покаялся в них. Напротив: Струве также ступил на путь адвокатирования Муссолини там, где о свободе лица в фашистской Италии уже можно было только молчать. Новости о фашистских репрессиях в Италии он прокомментировал так:

"Фашистская власть. поднявшая Италию из маразма политической и социальной смуты, имеет и право, и долг защищать себя против всех действительных опасностей. И в этой защите оно вправе рассчитывать на полное сочувствие всех государственно-мыслящих людей".

Лишь репрессии Муссолини против прессы, административное и финансовое подавление оппозиционной печати в Италии, заставили Струве робко возроптать: "Фашисты вступили в борьбу с могущественной силой - отчасти международной - "профессионального" журнализма. Нельзя отрицать того факта, что эта среда страдает значительными недугами и слишком часто является орудием закулисных интриг. (...) Тем не менее, предпринятая фашистами борьба имеет весьма опасные стороны. Она слишком легко может вылиться в попытку регламентации мысли, стремления рассматривать печать как орудие перевоспитания народа в определённом духе". "Может вылиться" - то есть не вылилась... В своей трусливой ангажированности фашизмом опытнейший, смелый, всегда шедший против течения, публицист Струве был неузнаваем.

Да и в практике его политической публицистики сразу оказалось, что столь тщательно прописанная антипарламентская доктрина была создана им ad hoc - и была тут же легко отброшена, когда не понадобилась (на примере Болгарии Цанкова): "Мы познакомили наших читателей с особенностями итальянской и испанской контрреволюции, принявшей различные формы диктатуры. Своеобразие болгарской контрреволюции заключается в том, что она осуществляется в формах парламентарного режима".

Пафос Струве прямо сводился к задаче оправдания правильной диктатуры и правильной революции после того, как в общеевропейской критике большевизма доминировало осуждение его как диктатуры, а он сам говорил о себе как о "диктатуре пролетариата":

"Революцией против парламентаризма явился фашизм. (...) Попытками революции были восстания Каппа и Хитлера в Германии. (...) Надо отрешиться от предвзятого представления о том, что революция (в практическом смысле слова) есть понятие левое, что диктатура - понятие правое. Революция - против кого? Диктатура - ради какой цели? Вот те вопросы, от ответа на которые следует ставить в зависимость отношение к каждой данной революции, к каждой данной диктатуре".

Прямо приветствовал Струве переворот Примо де Риверы в Испании в сентябре 1923 г. в контексте распространения фашизма. Он писал:

"Фашизм известен гораздо более широко, чем испанская директория. Между тем, из двух типов диктатуры - испанская, несомненно, представляет более чистый, беспримесный и, мы бы сказали, открытый и прямолинейный вид диктатуры. (...) Она является своеобразным, но чистым типом диктатуры устрояющей, и не порывает при этом с исторической королевской властью. Во вторую годовщину правления Испанской военной директории можно безоговорочно пожелать ей успеха на её трудном пути".

В полемике с резко полевевшим в эмиграции бывшим лидером и конкурентом Струве в кадетской партии П.Н. Милюковым и его газетой "Последние Новости", которые выступали против фашизма в защиту демократии, Струве настойчиво стремился интегрировать фашизм в русский опыт и даже более того - в историю русского  государственного опыта. Вполне недобросовестно сравнивая вполне развитую до 1917 года Российскую империю с отсталой и разорённой Италией начала 1920-х гг., Струве писал: "Мы не думаем, чтобы диктатура Муссолини и диктатура Примо де Ривера были "скверной реакцией" и сравнивал с изменением избирательного закона П.А. Столыпиным 3 июня 1907 г., которое распустило II Государственную Думу. И посрамлял столь дорогое для социал-либеральной русской антибольшевистской эмиграции Учредительное Собрание, снова и снова создавая простор для антикоммунистической диктатуры, которая одновременно была бы и антилиберальной и антидемократической:

"Такое грандиозное явление нашего времени, как опирающееся на народное сочувствие и, во имя борьбы с разрушительными тенденциями, осуществляемая диктатура Муссолини. Неужели (...) разумное правительство могло бы действительно работать с таким народным представительством, как русское учредительное собрание 1917-1918 гг. с его большевицки-эсеровским большинством? Тот факт, что большевики, революционно захватив власть, хулигански разогнали это учредительное собрание, не упраздняет вовсе того, что никакое разумное национальное правительство с таким народным представительством не могло быть работать. (...) формальная легальность есть великая вещь, но за нею нельзя забывать, что конечное обоснование права не в его происхождении, а в его жизненном смысле и, таким образом, в его - правоте".

У читателей Струве создавалось обоснованное убеждение в том, что он гораздо больше пропагандировал антикоммунистическую диктатуру и итальянский фашизм, чем утверждал прото-монархический вождизм великого князя Николая Николаевича: первые он пропагандировал живо, со страстью, разнообразно, хоть и лицемерно, а второй - риторично, сусально и, надо сказать, весьма поверхностно.

Итак, газета Гукасова во главе со Струве "Возрождение" дебютировала в начале июня 1925 года и немедленно обнажила свой главный замысел, который любовь к фашизму должна была только гарнировать, - строительство политического объединения эмиграции вокруг вождистской фигуры крипто-монарха Николая Николаевича. Надо сразу же и прямо сказать, что Струве, лично на страницах газеты громко присягнув монархической идее, однако с большим трудом сумел обеспечить редакционное единство в решении задачи объединения вокруг крипто-монарха: слишком велик был разнобой в писаниях разноголосых апологетов вождизма и диктатуры, которые внутренне вовсе не были согласны с фигурой Николая Николаевича и продолжали перебирать всё диктаториальное и генеральское, что было в их памяти. Например, появились апологии Корнилова, Врангеля, Деникина. Струве с усилием перенастраивался: "Народ и Армия сливаются" в образах "Верховного Вождя" Николая Николаевича и "его ближайшего помощника по Армии Главнокомандующего"  Врангеля. И присягал на верность "трёхцветному знамени и Георгиевскому штандарту".

Иван Ильин, во время Гражданской войны ни дня не пробыл ни в военных, ни в гражданских, ни в политических, ни даже в газетных рядах Белой армии, не побывав даже на контролируемой ею территории. Напротив, он лояльно (при нескольких кратких арестах, но без раннего советского концлагеря, где, например, отбыл свои сроки «веховец» А.С. Изгоев), рука об руку с известными коммунистическими пропагандистами, всё это время служил советской власти в Московском университете, пока она сама его не выслала в эмиграцию, где он долго искал союза с просоветскими евразийцами (но его современными апологетами именуемый идеологом Белой армии) начал свою напыщенную проповедь в газете с апологии Белой армии. Политически она была применима, в первую очередь, к её главной фигуре - Врангелю, и к военным сторонникам "императора" Кирилла I, и лишь в последнюю очередь к политическому покровителю РОВС Николаю Николаевичу:

"Близится час, когда нам надо будет проявить нашу политическую зрелость в акте отдачи, самоотречения, повиновения и дисциплины; когда необходимо будет приступить к собиранию разлетевшейся в пыль государственной власти; когда, выражаясь в духе Гоббса и Руссо, нам надо будет "отчудить" наши "естественные права" без властного самовластия и создать общественным договором единый пункт ведущего изволения..."

Но вряд ли военная масса могла уверенно понять, что этот риторический пир имел своей целью проповедь единовластия. Накануне Ильин, точно понимая свою историческую непричастность к Белой армии, пытался найти и в своей биографии пример подвига:

"Пять лет, сидя в Москве при большевиках, следил я затем, как выкипала и перегорала в человеческих душах отрава анархии, самовластия и разнуздания; как люди начинали голодать по порядку, по власти, по дисциплине; как добровольное, беспрекословное повиновение (только бы не сумасшедшему! только бы не злодею!) становилось желанным предметом, мечтою. И я думал с тревогою: дострадаются ли до понимания этого голода и его благотворности - эмигранты, избежавшие нашей сатанинской плавильни? И что делать, если не дострадаются и не поймут? Если по-прежнему будут проповедовать идеалы беглого холопа? Если идее диктатора-патриота, с сильною и благодарною волею, они захотят противопоставить своё "премудрое" "постольку - постольку", своё частное произволение, свой откол, свой политический прибыток".

И опять утопил главную идею "диктатора-патриота" в риторике самооправдания своего лояльного советского житья. Вспоминая о своей работе и жизни в Советской России, Ильин вовсе не видел акта морального преступления перед белой борьбой в своей службе в коммунистическом коллективе Московского университета, но видел его в действиях тех, кто, памятуя о борьбе с голодом в 1891 году, в 1921-м бросились собирать средства для голодающих, за что поплатились арестами и высылками. Ильин издевался над ними, придумывая себе героическую легенду:

"Одни обновлялись, крепли и создавали в душе неодолимый упор; другие примыкали к революции и поглощались ею; третьи утверждали свои интеллигентские догматы и именно вследствие этого искали точек соприкосновения с революцией, "общих задач" (например "кормить голодающих" в 1921 году), возможности сотрудничества".

Так Ильин "создавал в душе неодолимый упор" в себе как в советском служащем, по его мнению, равный белой военной борьбе и потому достаточный для того, чтобы учительствовать об идеологии Белого дела. Называя себя "мы, писатели белого лагеря", Ильин однако не мог ничего сказать по сути проблем и задач этого белого лагеря, посвящая себя не разъяснению их содержания, а политической поэзии вполне дурного вкуса:

"в излучающем центре белой души и белого характера - заключена, завернута, скрыта та идея белого движения, которую надо извлечь, поднять и утвердить на общее осознание и признание. (...) добытая нами в живом опыте волевая верность и волевая сила станут идеею. (...) Вскрыть эту идеею надо, во-первых, для нас самих; во-вторых, для наших детей и внуков; в-третьих, для самой нашей борьбы".

Было хорошо видно, что, кроме риторически-художественных заклинаний, Ильину по сути нечего было сказать своей белой аудитории и предложить в качестве практической программы Белого дела. Ильин, думаю, отлично понимал фальшь своей проповеди и, видимо, сам себе задавал естественный вопрос: если ты такой белый, то почему тебя не было ни в белой армии, ни в белой политике, пока тебя, советского московского профессора, не выслали в эмиграцию большевики? И отвечал так: "В России и сейчас немало честных, способных и умудрившихся (умудрённых? - М.К.) людей. Но они молчат, не плавают на поверхности и не "шмыгают" по России с "дьявольской энергией"". Это было явное снижение учительских претензий Ильина.

А в своей исторической реальности Белое дело, которое, при всей его исторической неудаче, отнюдь не было риторическим делом, а напротив - наполнялось практикой государственной жизни, вершиной которого представляется синтетическая "левая политика правыми руками" Врангеля в Крыму и Таврии в 1920 году (которая идеологически восходила к предметной идейной работе русских антикоммунистических либералов ещё в 1918-1919 гг, в том числе - П.И. Новгородцева). Лично не зная ничего об этой богатой практике белых, Ильин удовлетворялся риторикой: говоря о времени после будущей победы над большевиками он печатно и публично задавался вопросом "где идейные - духовные, политические и социальные - основы этого строительства?" и сам себе отвечал только это: "белая идея есть бесценное достояние нашей борьбы". И это - было единственным ответом на его собственный вопрос о практических основах и горизонтом практической политической мысли Ильина. И именно от этой бедности своего политического опыта он с такой вдохновенной страстью погрузился в богатую практическую историю итальянского фашизма.

В апологии итальянского фашизма на страницах "Возрождения" Ильин пользовался поддержкой Струве. Именно по руководящему решению Струве эта апология фашизма шла параллельно с апологией Николая Николаевича как национального вождя, неизбежно помещая его в тень Муссолини, чего монархисты и другие сторонники великого князя явно не ожидали. Но Струве был упорен.

Увлечение Струве итальянским фашизмом носило и "глобальный" характер, превращаясь в его сознании в сценарий для всего "цивилизованного" мира, и на фоне этого сценария проблема России явно уходила на второй план даже в контексте угрозы мировой коммунистической революции. Неумеренное увлечение Струве вменённым им себе самому образом фашизма Муссолини повело его даже к мысли о том, что оный фашизм должен оздоровить консервативное наследие и надклассовое буржуазное государство, а те, возрождённые, уже в свою очередь, придадут новое дыхание либерализму.

В этой перспективе фашизм вырастал до спасителя западной цивилизации. Струве писал: "Страшен не коммунизм, страшно то, что буржуазия изверилась в себя и что религиозные корни и истоки её "становления", в наше время вскрытые исторической наукой с такой ясностью, как бы высохли и отмерли. (...) и тут намечается, можно сказать, историческая задача русской контрреволюции и в частности её зарубежного - быть застрельщиком нового духовного самоутверждения буржуазного общества, его возрождения на стародавних и вечных корнях христианской веры". То есть в центре этого мирового оздоровляющего фашизма Струве ставил белую русскую  эмиграцию, вменяя ей, как минимум, идейное лидерство: "Мы, русские, имеем свой жизненный опыт, равного которому не имеет никто. Мы, в известном смысле, старшие братья в европейской семье." "Мы стоим за объединение национальных и патриотических сил внутренней и зарубежной России, идущее рука об руку с объединением консервативных сил во всём мире", - писал Струве в явной надежде на создание Консервативного Интернационала, противостоящего Интернационалам Коммунистическому и Социалистическому. В этом контексте Струве, лично никогда не бывший антисемитом (и даже проповедовавший отказ от этнической оценки (асемитизм), ради изображения мировой борьбы пошёл на эксплуатацию еврейского измерения коммунистического движения, говоря, что кроме земледельческого устройства евреев в СССР - "ещё более существенно для большевицкой власти - создание политической заинтересованности мирового еврейства в сохранении советской власти". Впоследствии, адвокатируя в 1933 году правящий гитлеризм, Струве уже легко отмахнулся от его анти-еврейской политики.

Но на пути к указанному мировому призванию русского Белого дела как-то погасла и замерла общенациональная задача России и сам номинированный в её вожди великий князь Николай Николаевич. Хотя, по крайней мере, не погибла задача Зарубежного Съезда, хотя глобальный риторический и даже истерический восторг его с самого начала готовил Съезду безвыходную ловушку неисполняемых ожиданий.

3. Монархизм в глазах поклонников Муссолини

С самого начала работы газеты "Возрождение" Струве последовательно стремился проявить себя как последовательный идейный монархист, давно и глубоко преодолевший свои революционные заблуждения молодости. Он посвятил первые же номера газеты Николаю Николаевичу, вплоть до публикации на первой полосе газеты его крупного (прямо настенного или настольного) фото справа вверху с подписью: "Его Императорское Высочество великий князь Николай Николаевич". Публикуя своё интервью с ним, Струве переходил в отдающий фальшью архаичный регистр: "Уже давно русские патриоты (...) обращают свои взоры к естественному избраннику своих мыслей и чувств. Всё неотразимо указует на Него".

Согласно замыслу, простой и прозрачный план вождизма состоял в том, что  "добровольно признанные за рубежом авторитеты смогут стать принудительной властью на родине" (видимо, "принудительной" именно в результате интервенции). Затем Струве сообщил, что получил свою особую монархическую легитимность по амнистии его как государственного преступника 17-19 октября 1905 г., "мне лично дарованной Государем Императором Николаем II" - "по докладу председателя Сов<ета> Мин<истров> [С.Ю. Витте]": "я (...) готов признать, что моё превращение... несколько странно", но не более странно, чем "политические биографии" Мильерана и Бриана - социалистов в буржуазных правительствах Франции. А вскоре Струве отметил очередную годовщину расстрела большевиками Николая II и его семьи риторической апологией: "отрекшийся от престола Император Николай Александрович со всей своей Семьей был злодейски умерщвлен", а в его отречении - "сияет неувядаемая нравственная красота": оно было "мученическим подвигом" - сквозь его "спорный, как всё в политике, политический облик". Примечательно, что в конце 1917 года Струве большевистскую революцию назвал именно "контрреволюцией" по отношению к революции Февральской, то есть реакцией против полной политической и экономической свободы, наступившей после свержения монархии. А теперь, подбираясь с усилием, против всей своей жизненности борьбы до 1917 года, к апологии монархии - малоубедительно фокусировал эту (уже не только большевистскую)  реакцию не на антимонархической либеральной революции Февраля, а на самой предреволюционной монархии, ещё неловко, словно стесняясь, подбирая слова: "Поскольку слово "реакция" имеет какой-то дурной смысл, русская революция есть подлинная реакция, смявшая и отчасти загубившая великие культурные достижения эпохи т.н. "царизма"...." Получалось, что и либеральный Февраль - реакция против ещё более либеральной монархии.

Однако малоубедительно в контексте ожесточённой фашистской пропаганды на страницах газеты "Возрождение" звучал вымученный призыв Струве к читателям, который на деле ему следовало бы адресовать себе самому: "Необходимо выработать какой-то минимум руководящих и основополагающих идей, который должен быть на самом деле железным и от которого немыслимы отступления ни в какую сторону. (...) Ответственные решения... к ним прежде всего относится решение - принять и всячески поддерживать водительство Вождя". Неомонархическая проповедь Струве была риторически слабой и словно принудительной. А, напротив, апология фашизма, даже с оговорками, была плодоносящей и изобретательной, ибо очевидно диктовалась не политической программой, а велением сердца. Чем дальше, тем больше Струве повышал громкость своих выражений любви к Муссолини и его делам, лишь крайне осторожно (чего он опасался?) внушая предмету восторга (утопического) пожелания уважать личную свободу. Струве писал:

"В лице фашизма перед нами явление, если не абсолютно новое по форме, то во всяком случае новое по содержанию и в своей новизне весьма, я скажу прямо, - всемирно-исторически значительное". И сравнивал Муссолини с Бисмарком как борцом против социализма и Наполеоном как создателем сильной власти на месте парламентской. При этом Струве был уверен, что "Муссолини гораздо "демократичнее" и демагогичнее не только Бисмарка, но и Наполеона": в отличие от них Муссолини "в защиту начал государственности и национальности (...) мобилизовал народные (демотические) силы и стихии нашего времени". "Судьбы фашизма зависят от того, сумеет ли он дозу социализма, подобно Бисмарку, удержать в пределах социальной реформы, а синдикализм свести к пределам разумного и свободного профессионального самоуправления, не разрушающего ни единства государственной власти, ни хозяйственной свободы лица" - тогда его дело войдёт в историю как "великий творческий подвиг сильной правительствующей власти".

4. Отечество и собственность без свободы лица

Центральным пунктом в программе Струве для будущей антикоммунистической России, достижению которой должны были служить "Национальный вождь" Николай Николаевич и вдохновения итальянского фашизма, была давно найденная им формула протекционистского патриотизма, основанного на массовой частной (то есть в условиях России - крестьянской) собственности: отечество и собственность. Удивительно для признанного даже в лево-либеральной среде специалиста по рабочему вопросу, Струве в 1920-е гг. (в отличие от Николая Николаевича) при анализе положения в СССР и при формировании программы посткоммунистической России абсолютно игнорировал положение и интересы советского рабочего класса, городского населения, промышленности и перспективы индустриализации вообще. И более того: Струве прямо писал, что "крестьянская Россия рано или поздно преодолеет внедрившийся в её организм коммунистический яд и изблюет засевших в нём "социалистически-пролетарских" паразитов".

И это следует признать, если не осознанным, то психологически точным выбором Струве: опора на опыт итальянского фашизма (очищенного от синдикализма) и диктатур Южной и Восточной Европы неизбежно диктовала опору на их преобладающе крестьянскую социальную реальность, формально близкую реальности крестьянского большинства в Советской России. Но это же безальтернативно обрекало таким образом "освобождённую" от коммунизма Россию на положение страны второго сорта в социально-экономическом отношении: без промышленности, современной армии и защиты своих национальных интересов от колониальных притязаний Запада и иных соседей (что, как было указано выше, выразилось в исторической капитуляции даже перед Великой Польшей Пилсудского. Это обнажало узкий горизонт и сугубо риторический характер чаемого Отечества - основанного на крестьянской собственности, но вне городской индустриальной культуры, которая, казалось бы, должна была бы быть столь Струве близка.

Логично, что вне такой культуры Струве так легко отказывался от свободы лица: "Демократия, в смысле системы учреждений, может прочно держаться и нормально функционировать лишь там, где консервативен сам народ. Что же означает консерватизм самого народа? (...) отечество и собственность". Струве понимал, что эта массовая собственность - уже была фактом - но, отвергая, вслед за Николаем Николаевичем, реставрацию, таки требовал против тех самых большевиков, что уже решили аграрный вопрос: "Итак: не реставрация, а инставрация собственности. Не реставрация помещичьей собственности, а окончательное превращение всех русских граждан в личных землевладельцев, а потому и превращение русских крестьян из государственных (советских) поселян в личных собственников и свободных хозяев, в собственников-граждан. (...) Такова наша программа в земельном вопросе".

В преддверие Съезда Струве и Ильин дали Съезду ясно прочитываемый фашистский завет, который прозвучал как их личное внушение, скрываемое под протокольной лояльностью. Струве писал: "фашизм есть реакция государственности на разлагающую силу и работу демократического социализма. В этом отношении Муссолини идет и отрицательно, в порядке репрессий, и положительно, в порядке социального реформаторства, по стопам Бисмарка. (...) Поскольку Муссолини создает на месте либерально-демократического парламентаризма строй, основанный на сильной правительствующей власти, как-то независимой от большинства и голосований, он идет по стопам Наполеона I, первого консула и императора". При этом "фашизм находится в искушении - воспринять идею ("социализма" как "сплошной начальственной рационализации и всецелого государственного управления хозяйственной жизнью" - М.К.), объективно несостоятельную и неосуществимую, и ею - отравиться. Идея социализма, в точном смысле - исчерпывающего регулирования хозяйственной жизни какой-либо единой волей". Ильин же завещал апологию Муссолини в поэтических характеристиках его фашизма, которые свелись к перечню образов: "живое чувство реальности", "духовный аристократизм", "активная и властная воля", "историческая гражданственность Рима", "патриотическая традиция гарибальдийства" (гарибальдийства! - не только объединения, но и социального освобождения Италии... гарибальдийства! - равно дорогого русскому революционному движению и советской коммунистической пропаганде). И здесь Ильин, не называя имени, вступил в открытую полемику со Струве о месте фашизма между либерализмом и социализмом, говоря о Муссолини, что "он никогда не видел в социализме догмата и никогда социализм не был для него окаменевшим теоретическим построением", и далее, иронизируя над масонским либерализмом: "то, что теперь осталось в его душе от социализма - это воля к социальной справедливости и глубокое понимание той опасности, которую таит в себе хозяйственная и социальная анархия. (...) Муссолини ищет новых решений для старых проблем. Найдёт ли? История покажет. Подождём... идолопоклонники отвергнутых им мнимых решений ("парламентаризм", "социализм") - ненавидят его всеми силами своих ожесточившихся в идолопоклонстве душ? и добро бы он отвечал им теоретически. (...) А то - волею, актом, волевым поступком, устранением с поля битвы... взял и выполол, как сорную траву и коммунистический чертополох, и либеральный лопух, и масонскую повилику... Нет уж, лучше большевистская карикатура на "наш идеал", чем такое фашистское обхождение - с корнем вон и в мусорную корзину истории. Разве не так?"".

То есть - если Струве возлюбил фашизм, чтобы тот помог ему уничтожить социализм и вернуться через консерватизм к либерализму, то Ильин полюбил фашизм для того, чтобы тот уничтожил либерализм и снял, унаследовал и преодолел, удалил социализм, поглотив его борьбу против либерализма.

5. Зарубежный Съезд: уклончивый монархизм и настойчивый фашизм

Избрание организационного Комитета по созыву Зарубежного съезда состоялось 8 октября 1925 г.: его председателем стал Струве, товарищами (заместителями) председателя А.Н. Крупенский, С.Н. Третьяков, М.М. Федоров. В исполнительное бюро вошёл, в том числе, Карташёв. Организационные усилия, преодоление разногласий с промышленниками, в чьей среде в один момент А.О. Гукасов оказался в меньшинстве, поддерживавшем съезд, увенчались успехом лично Гукасова. "Возрождения" и Струве - съезд прошёл в Париже в апреле 1926 года в одном из отелей, что не могло не напомнить, как штаб польской эмиграции, боровшейся за независимость Польши от Российской империи, выбрал себе постоянным местом для пребывания парижский отель "Ламбер".Наибольшее число делегатов на Съезд (в порядке убывания) направили следующие места пребывания русских эмигрантов: Франция, Сербия, Германия. Болгария, Чехо-Словакия, Дальний Восток, Америка, Бельгия - и таким образом Съезд русских в изгнании, несмотря на то, что он не был и не мог быть политически представительным, стал подлинно всемирным. Подготовка и проведение Съезда в качестве его председателя стала вершиной политической карьеры Струве в эмиграции и вообще - финалом всей его политической жизни. Всё дальнейшее в биографии Струве свелось к научной работе, изданию СМИ и политической публицистике, которая, конечно же, проливала свет на логику его карьеры, но её не продолжала. Накануне Съезда Струве прямо повторил его фактически монархическую задачу в контексте собственной консервативной доктрины Струве, на деле лукаво, сменовеховски и национал-большевистски, даже в духе враждебного ему Милюкова,  опирающейся на факт большевистского решения аграрного вопроса как массовой мелкой земельной собственности - выдаваемого за акт самопроизвольного сопротивления России коммунизму:

"Россия отвергла социализм и коммунизм. В тяжких страданиях Россия творит в своём жизненном обиходе и обобщает начало частной собственности. (...) Отечество и Собственность. Без утверждения частной или личной собственности, которая есть твёрдое основание всякого свободного и достойного человеческого существования, невозможно восстановление и возрождение Национальной России. Но мы должны ясно и твёрдо, без недомолвок и колебаний, сказать Внутренней России: мы за установление собственности, но не за восстановление или возврат собственности. (...) Для действенного национального объединения сейчас необходимы живые лица, в которых может сосредоточиться авторитет, которые воплощают в себе надежды и чаяния огромных масс Зарубежной и Внутренней России. Таким лицом является Его Императорское Высочество Великий Князь Николай Николаевич. Именно потому, что Великий Князь, будучи лицом Царского Корня, не претендент, именно потому Он - Вождь".

В первый день Съезда председательствующий на нём Струве выступил с предельно общими формулировками, риторически оркеструющими монархический замысел:  "Зарубежный Съезд должен быть внушительным доказательством Согласия: 1) патриотического; 2) действенного; 3) дисциплинированного; 4) собранно и сомкнуто действующего, а потому 5) приемлющего единое водительство и 6) готового без колебаний последовать зову единого Вождя" - "(бурные аплод<исменты>, делегаты встают с мест и долго аплодируют)". И в декларации, финальный текст которой, несомненно вышло из-под пера того Струве: "Имя Великого Князя есть... символ великого прошлого и светлого будущего... оно... воплощение Российской Государственной идеи". Трудность состояла в том, что русский крипто-монархический Вождь для всех читателей Струве и его газеты неизбежно стоял в тени вождя (дуче) Муссолини. Это обстоятельство хорошо почувствовали Струве и Ильин, которые в дни съезда дисциплинированно, несмотря на всё своё свободное идейное творчество вокруг фашизма, удалили тему фашизма из своих речей. Ильин оперативно перестроился на монархический лад, но не без язвительного сравнения Николая Николаевича с неназванным Муссолини: "в будущем цвести нашей родине только под Царём и мучиться и чахнуть ей в интригах республиканской партийности. (...) Нет у нашего вождя ещё ни территории, ни власти, ни правительственного аппарата. (...) И мудр и прав наш вождь, что не объявляет себя диктатором, обреченным на бессилие". Демонстративное указание на то, что Муссолини имеет под собой живую территорию страны, а русский "Вождь" - нет, давал тогда же и Струве, демонстративно же упрекая русскую монархию в том, что она имеет на Западу плохую репутацию - видимо, гораздо хуже репутации итальянского фашизма. Струве писал непосредственно по следам Съезда: "в области политической европейское общественное мнение движется по глубоким колеям. Выбивать его из них, не имея возможности явить своё лицо на живом деле (как это делает хотя бы Муссолини) - задача неблагодарная и едва ли осуществимая. В Европе русский "старый порядок" имеет плохую прессу. Те немногие, которые сумели оценить достижения императорской России, не могут этого изменить".

Итоги Съезда оказались двусмысленными и неудачными: вполне возможно, что иных итогов и быть не могло. Открывшись 4 апреля и прозаседав неделю, Съезд 10 апреля 1926 г. не смог собрать по главному вопросу абсолютного большинства и потому принял решение не учреждать "правительство в изгнании". В итоге было создано в подчинении Николая Николаевича - как "Национального Вождя" - Российское Национальное Объединение во главе с Гукасовым и Центральный Комитет в Париже во главе местных комитетов в странах пребывания эмигрантов. Гукасов, потратившийся на съезд и на газету "Возрождение" получил логичный политический результат, но есть сомнения, что этот чаемый результат включал в себя хором звучавшую - до, во время и с трибуны Съезда - со страниц его газеты апологию фашизма, который, в отличие от "Национального Вождя", как минимум, имел за своей спиной управляемую им национальную территорию и не кандидатов в правящее меньшинство, а весь народ. Хор апологетов фашизма на страницах "Возрождения" не умолк и после Съезда. По свежим его следам, формально поддержав его итоги в своей передовой статье: "Вождь может возглавить движение, когда мы выйдем из периода вынужденного ожидания и вступим в пору действий", во второй ей части давний русский пропагандист фашизма уже твердил о задачах русских фашистов, словно они прямо вытекали из итогов Съезда и он их как-либо ставил. Эта проведённая Струве передача привилегии передовой статьи "Возрождения" во владение близкому автору, но вовсе не члену редакции, конечно, должна была отвести лично от Струве обвинения в злоупотреблении своей редакционной властью в целях перетолкования итогов Съезда в своих идеологических интересах. Его газета опубликовала красноречивую карикатуру, высмеивающую надежды на победный марш на Москву, подобный маршу Муссолини на Рим: под названием «Европа на распутьи: Фашизм или большевизм» были изображены соответствующие дорожные указатели: «Рим», «Москва». И под ними дана подпись: «Осторожно, не все дороги ведут в Рим!».

Но не думаю, что это кого-то обманывало: прикрывшись "Национальным Вождём" Николаем Николаевичем, Струве продолжать агитировать за фашистский образец, к которому Николай Николаевич и его монархические сторонники на деле не имели и не могли иметь никакого отношения и никакого интереса. Тем свободней Струве и Ильин были в своей проповеди фашизма. Сразу после Съезда, который очевидно окончился тяжёлым и на деле бесплодным компромиссом, Струве вокруг рядового события с участием "диктатора Италии" Муссолини сделал громкий урок: "в фашистской Италии бьёт источник нерастраченных сил. (...) Итальянский империализм - Итальянская Империя - Муссолини отнюдь не зарекается от этих слов. Он решается говорить то, от чего отпираются представители всех остальных стран, и притом отпираются совершенно искренно". И далее Струве писал вскоре после Съезда, глубоко сопереживая Муссолини и вежливо помрачая Николая Николаевича:

"В Италии именно обнаруженное государством бессилие в борьбе с разлагающими началами привело к росту и победе фашизма. В Испании был, пожалуй, ещё более показательный пример. (...) Объединение надо строить новое, органически спаянное, не на старых дрожжах партийных делений, или бытовых интересах, а на основах некоторых самых общих начал, диктуемых любовью к родине и здравым смыслом. Так создавался фашизм в Италии и так должен создаваться русский фашизм, без рабского подражания иностранному образцу, с полным учётом особенностей наших задач и нашей обстановки и устраняя те опасности, которые к сожалению грозят этому движению в Италии, несмотря на кажущийся его апофеоз. (...) Пусть мне не возражают, что для фашизма нужен Муссолини. Это само собою понятно, но Муссолини рождаются в действии в действии и обстоятельства их создают. Не всё, однако, требует копии с итальянского образца. Муссолини блестяще начал, но мы ещё не знаем, как он кончит. Его достижения велики и неоспоримы, но чувствуется, что ему надо всё время забирать ноту выше и выше, что он должен подкармливать взвинченный энтузиазм, чтобы оставаться идолом толпы. (...) В этом отношении историческая власть, органически выросшая на родной почве, имеет преимущество, ибо она не нуждается в таких подхлёстываниях толпы к демагогии. И ещё раз, благо Съезду, что в этом отношении, по доброй воле, или нет, он не вступил на путь авантюры и охранил авторитет Вождя от связывания его с повседневной злобой дня."

6. Эпилог

Нет сомнений в том, что хозяин газеты "Возрождение" А.О. Гукасов хорошо видел игру Струве и Ильина в монархизм и "Национального Вождя" на фоне их искреннего увлечения фашизмом. Через год после Съезда, летом 1927 года Гукасов удалил Струве из газеты, передав её редакционное управление его бывшему единомышленнику и также некогда поклоннику фашизма Ю.Ф. Семёнову. Никто, кажется, так и не увидел "фашистских" корней давно зревших разногласий, возложив вину либо на вздорность Гукасова, либо на редакционную манию величия и хаотичность Струве, либо на его же редакторский нарциссизм.

Годы спустя, когда Муссолини уже признал СССР и перестал быть боевой новостью, движение Гитлера к власти в Германии вновь исторически актуализировало тему итальянского фашизма для русских правых. Эта актуализация пролила дополнительный свет на проповеди Струве и Ильина в 1925-1926 гг., на то, насколько естественны были их фашистские увлечения. Увлечение Струве итальянским фашизмом прошло, а его увлечение гитлеровским нацизмом колебалось, но уверенно росло по мере его движения к власти и, наконец, в результате прихода Гитлера к власти. Гитлер начисто вытеснил из сознания Струве своего предшественника и теперь младшего союзника Муссолини. Струве громко приветствовал Гитлера, но всё же удерживал себя от полной апологетики, находя ряд недостатков в политике Гитлера в его горячо приветствуемой борьбе против коммунизма. Сквозь зубы заявив, что антисемитская политика не помогает в этом Гитлеру, Струве больше не стал на ней останавливать своего внимания.

Но в своей обширной апологии Гитлера Ильин подробно адвокатировал гитлеровский антисемитизм - и цепко помнил и поминал свою любовь к Муссолини. Он писал:

"Европа не понимает национал-социалистического движения. Не понимает и боится. (...) Прежде всего я категорически отказываюсь расценивать события последних трех месяцев в Германии с точки зрения немецких евреев, урезанных в их публичной правоспособности, в связи с этим пострадавших материально или даже покинувших страну. Я понимаю их душевное состояние; но не могу превратить его в критерий добра и зла, особенно при оценке и изучении таких явлений мирового значения, как германский национал-социализм. (...)  Германский национал-социализм решительно не исчерпывается ограничением немецких евреев в правах. (...) Я отказываюсь судить о движении германского национал-социализма по тем эксцессам борьбы, отдельным столкновениям или временным преувеличениям, которые выдвигаются и подчеркиваются его врагами. То, что происходит в Германии, есть огромный политический и социальный переворот; сами вожди его характеризуют постоянно словом «революция». (...) Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию - европейской культуре дается отсрочка. Поняла ли это Европа? Кажется мне, что нет... Поймет ли это она в самом скором времени? Боюсь, что не поймет... Гитлер взял эту отсрочку прежде всего для Германии. Он и его друзья сделают все, чтобы использовать ее для национально-духовного и социального обновления страны. Но взяв эту отсрочку, он дал ее и Европе. (...) До сих пор европейское общественное мнение все только твердит о том, что в Германии пришли к власти крайние расисты, антисемиты; что они не уважают права; что они не признают свободы; что они хотят вводить какой-то новый социализм (...)  То, что совершается, есть великое социальное переслоение (...) Удаляется все, причастное к марксизму, социал-демократии и коммунизму; удаляются все интернационалисты и большевизаны; удаляется множество евреев, иногда (как, например, в профессуре) подавляющее большинство их, но отнюдь не все. (...) Психологически понятно, что такие ограниченные ограничения воспринимаются евреями очень болезненно: их оскорбляет самое введение презумпции не в их пользу - «ты неприемлем, пока не показал обратного»; и еще «важна не вера твоя, а кровь». Однако одна наличность этой презумпции заставляет признать, что немецкий еврей, доказавший на деле свою лояльность и преданность германской родине, - правовым ограничениям (ни в образовании, ни по службе) не подвергается. (...) Дух национал-социализма не сводится к «расизму». Он не сводится и к отрицанию. Он выдвигает положительные и творческие задачи. И эти творческие задачи стоят перед всеми народами. Искать путей к разрешению этих задач обязательно для всех нас. Заранее освистывать чужие попытки и злорадствовать от их предчувствуемой неудачи - неумно и неблагородно. И разве не клеветали на белое движение? Разве не обвиняли его в «погромах»? Разве не клеветали на Муссолини? И что же, разве Врангель и Муссолини стали от этого меньше?"

В декабре 1948 года Ильин, подводя итоги, писал в специальной статье «О фашизме», прилагая ясно видимые усилия к адвокатированию и реабилитации своих прежде упорных и демонстративных фашистских и нацистских идейно-политических увлечений и явственно заискивая перед победившим в войне против Гитлера и начавшим «холодную войну» против Сталина либеральным антикоммунизмом: «Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко ещё не изжитое. (…) Выступая против левого тоталитаризма, фашизм был… прав, поскольку искал справедливых социально-политических реформ. Эти поиски могли быть удачны и неудачны: разрешать такие проблемы трудно, и первые попытки могли и не иметь успеха. Но встретить волну социалистического психоза – социальными и, следовательно, противо-социалистическими мерами – было необходимо. Эти меры назрели давно, и ждать больше не следовало. Наконец, фашизм был прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру. Однако наряду с этим фашизм совершил целый ряд глубоких и серьёзных ошибок, которые определили его политическую и историческую физиономию и придали самому названию его ту одиозную окраску, которую не устают подчёркивать его враги. Поэтому для будущих социальных и политических движений подобного рода надо избирать другое наименование. А если кто-нибудь назовёт своё движение прежним именем («фашизм» или «национал-социализм»), то это будет истолковано как намерение возродить все пробелы и фатальные ошибки прошлого. Эти пробелы и ошибки состояли в следующем. 1. Безрелигиозность. (…) 2. Создание правого тоталитаризма как постоянного и якобы «идеального» строя. 3. Установление партийной монополии (…) 4. Уход в крайности национализма и воинственного шовинизма (…) 5. Смешение социальных реформ с социализмом и соскальзывание через тоталитаризм в огосударствление хозяйства. 6. Впадение в идолопоклоннический цезаризм с его демагогией, раболепством и деспотией. Эти ошибки скомпрометировали фашизм, восстановили против него целые исповедания, партии, народы и государства, привели его к непосильной войне и погубили его. Его культурно-политическая миссия не удалась, и левая стихия разлилась с ещё большей силой. (…) 2. Фашизм мог и не создавать тоталитарного строя: он мог удовлетвориться авторитарной диктатурой, достаточно крепкой для того, чтобы: а) искоренить большевизм и коммунизм и б) предоставить религии, печати, науке, искусству, хозяйству и некоммунистическим партиям свободу суждения и творчества в меру их их политической лояльности. 3. Установление партийной монополии никогда и нигде не приведёт к добру (…) 4. Фашизм совсем не должен был впадать в политическую «манию грандиозу», презирать другие расы и национальности, приступать к их завоеванию и искоренению. (…) 6. Величайшей ошибкой фашизма было возрождение идолопоклоннического цезаризма. «Цезаризм» есть прямая противоположность монархизма (…) Франко и Салазар поняли это и стараются избежать указанных ошибок. Они не называют своего режима «фашистским»».

На этом можно закончить. Монархисты в русской эмиграции отвергли политическое подчинение своего лидера великого князя Николая Николаевича образу Муссолини, которое им навязывали Струве и Ильин в 1925-1926 гг. И Струве и Ильин далее пошли своей дорогой, находя новый объект для своей политической (критической или некритической) любви в Гитлере и его делах.