Социалистический консенсус, национализм и социализм в освободительном движении в России / М.А. Колеров

I.

Под левизной (левым движением, левыми настроениями, левой идеологией) я понимаю здесь весь спектр социалистических, антикапиталистических партий и идей, ставящих перед собой общественные и политические цели, которые своей первой задачей на пути к социализму имели свержение в России самодержавия, но — в отличие от либеральной и в целом буржуазной оппозиции — одновременно требовали уничтожения капитализма как формы экономической эксплуатации. Присущее марксизму конца XIX — начала XX вв. толкование любого товарного хозяйства как формы капитализма здесь не рассматривается.

Русский марксизм здесь понимается как политическое (социал-демократия) и интеллектуальное (экономический материализм, исторический материализм) движение внутри широкого социалистического фронта. Восприятие и воспроизводство марксистской теории в научных и общеэкономических, бюрократических трудах в России того времени также выведено за скобки.

В силу того, что коммунизм в России совершил революцию, пришёл к власти, создал СССР и управлял страной вплоть до конца ХХ века, исследование русского марксизма как части левого движения в России в мировой историографии находится в особом положении и это положение следует признать крайне неблагоприятным, несмотря на огромное количество опубликованных источников, специальной литературы и архивных публикаций. Несмотря на длительную историю и полноценный ренессанс исследований других частей русской левизны — народничества, неонародничества, социалистов-революционеров, социал-демократов меньшевиков, анархистов, тесно примыкающих к социалистам конституционных демократов и других — история раннего русского марксизма и большевизма до сих пор не пережила адекватный её весу ренессанс. Если наука о названных иных частях левизны уже освободилась от советских и антисоветских риторических схем, то наука о раннем марксизме до сих пор воспроизводит большевистскую схему: детализируя и иллюстрируя её или опровергая её в деталях, в самоинтерпретации, но не в главном — не в партийном историческом мифе, не опровергает его в изображении истории ленинской партии как якобы стержне событий раннего русского марксизма. Даже вполне самостоятельные исследования эмигрантской марксистской группы "Освобождение Труда" и жизни Плеханова лишь потому стали возможны ещё в советские годы, что их границей представился 1903 год — год раскола социал-демократии на меньшевиков и большевиков и перехода Плеханова во внутрипартийную оппозицию Ленину.

Центр до сих пор не преодолённого большевистского мифа о раннем русском марксизме лежит в формально исторических экскурсах Ленина в историю его партии ("Что делать?" и других) и сталинском "Кратком курсе истории ВКП (б)". Экскурсы Ленина по вполне прозаическим (эгоистическим) причинам полностью подчинили историю предмета только тем (часто маргинальным) событиям, в которых лично участвовал Ленин, или тем сведениям, которыми он лично (и часто поверхностно) располагал, и тем агитационным задачам, которые он лично перед собой ставил. Горизонт такой ленинской истории раннего русского марксизма (и популяризирующих её большевистских очерков Н.Н. Батурина и М.Н. Лядова) крайне узок не только по партийным причинам, но и потому, что она принципиально не ставила перед собой исследовательских задач. Но как исторический манифест, суммирующий ленинские экскурсы и итоги партийной литературы 1920-1930-х годов, до сих пор вне конкуренции стоит сталинский "Краткий курс ВКП (б)": его марксистски сформулированная периодизация поздней Российской империи, советской индустриализации и коллективизации по-прежнему доминирует в историографии. Он уже едва ли не представляется не просто как мощный миф, придумавший себе историческую закономерность, а как исторический ландшафт, внутри которого он был вынужден действовать. Единственное, что можно было бы в историографии противопоставить этому ленинскому (в ранней истории) и сталинскому (в широком контексте) большевистскому солипсизму, — это тематические главы, написанные Л. Мартовым и А.Н. Потресовым для коллективного марксистского труда "Общественное движение в России" (1908). Они также сильны в формулах и даже более интеллектуально богаты, чем сталинский "Краткий курс", но фактологически уже давно устарели. Надеяться на то, что в обозримом будущем появится сводный труд, свободный от ленинско-сталинской схемы, более полный, чем история Плеханова или меньшевиков, дающий широкий горизонт истории русского политического и интеллектуального марксизма накануне его прихода к власти, не приходится.

Есть пока лишь одно утешение: в отличие от гигантского наследия западного марксизма последних ста лет, широко вошедшего в сопредельные ему экономические, философские, эстетические, лингвистические и психологические контексты, в отличие также от позднесоветского "диалектического материализма", равно превративших историю марксизма в поле эпистемологического творчества, история раннего русского

марксизма менее всего затронута этим диктатом интерпретаций. Они оказались неспособны победить ленинско-сталинскую схему и практически оставили нетронутым тот исторический ландшафт, что можно посчитать подлинным. Единичные мемуарные попытки (в белой эмиграции, трудами, преждвсего, Струве) навязать истории русского марксизма новый, антикоммунистический смысл можно считать маргинальными и не заслуживающими серьёзного внимания. Здесь я изложу лишь некоторые итоги своих тридцатилетних исследований.

Русский марксизм в его социал-демократическом варианте идейно отнюдь не противостоял русскому народничеству, потому что точно так же опирался на труды Маркса и Энгельса и их прогнозы развития России. Утопия о коммунистической перспективе русской крестьянской общины была утопией Маркса и Энгельса, а не только лишь народников. И русские социал-демократы боролись с ней внутри марксистского языка, эксплуатируя эволюцию взглядов Энгельса, его поздние оговорки, в интересах антинароднической борьбы.

Поэтому известный и хорошо описанный в литературе синтез народничества и марксизма в доктрине социалистов-революционеров и неонародников конца 1890-х и 1900-х гг. следует считать не реакцией на интеллектуальную победу марксизма в России, а продолжением рецепции марксизма ещё старыми народническими кругами, ранними образцами которой стали труды Плеханова (ушедшего от народничества в социал-демократию) и Тихомирова (ушедшего от народничества в консерватизм).

Главным пунктом различия социал-демократов и народников стал вопрос о времени победы коммунизма в России как части мировой коммунистической революции: до и без предварительной победы в ней капитализма (народники) — или после этой победы и благодаря ей (социал-демократы). Первые брали у Маркса летальный диагноз Запада, вторые брали у него аргументы в пользу того, что Россия — часть Запада, пусть и периферийная. Марксисты и народники были едины в ожидании мировой революции, но только Ленин и верные ему большевики отводили русским марксистам ведущую роль в этой революции ("Что делать?").

Главным пунктом поражения русских социал-демократов в борьбе против народников стал аграрный вопрос. И известная капитуляция Ленина 1917 года перед народнической доктриной "черного передела", перераспределения земли в пользу личных крестьянских хозяйств, в пользу "трудового крестьянского хозяйства", — была на деле отказом от ортодоксальной марксистской программы, признанием своего поражения перед неонароднической крестьянской программой и марксистским ревизионизмом, которые признали, что, несмотря на смерть общины, мелкое крестьянское хозяйство не умирает вместе с ней и не уступает своего места аграрным коммунам.

Сталинский социализм в одной стране, пришедший на смену марксово-энгельсовской и ленинско-троцкистской мировой революции (которая знала лишь временный и частичный социализм в одной стране), лишь развил в пользу России сложившийся западный цивилизационный расизм, отводивший ей маргинальную роль, использовал богатое германское наследие строительства великой державы на основе экономического протекционизма изолированного государства, применил в пользу Советской власти индустриально-колониальную технологию "первоначального накопления".

Достижение политической свободы, где пролетариат выступал как освободитель всего общества от феодализма и капитализма — было несомненным итоговым наследием Энгельса как идейного вождя германской социал-демократии и в итоге привело её к власти в 1918 году. Естественными институтами такого пути к власти стали парламентаризм, государственный социализм и политический национализм. Русский вариант этой программы и отстаивали русские социал-демократы меньшевики, правые социалисты-революционеры, в эмиграции достроившие её риторический "ревизионизм" до целостной политической философии либерального пути к социализму.

К тому же практическому наследию Энгельса, выраженному в Эрфуртской программе германской социал-демократии, принадлежит и философское разнообразие политического марксизма рубежа XIX и XX вв., исходящее из установленной в программе нормы Religion ist Privat-Sache. В России это внутрипартийное разнообразие было прекращено исключительно административными мерами к началу 1920-х гг.

Политическая и философская практика России уже в начале ХХ века характеризовалась социал-либеральным консенсусом в области социальной политики, прямо построенным на соединении требований социализма и либеральной философии права. Выражением этого либерального и социалистического консенсуса стало требование "права на достойное человеческое существование", с которым — в опоре на учение Г. Еллинека и В. С. Соловьёва — выступили русские либеральные мыслители П. И. Новгородцев и И. А. Покровский, а затем и социалист Б. А. Кистяковский. Важнейшим фактором социальной справедливости в образе этого консенсуса — специально для преобладающе крестьянской страны, каковой была Россия — стали народническая "субъективная социология" Михайловского в соединении с доктриной "трудового крестьянского хозяйства". Это последнее соединяло в себе выводы социальной политики и аграрного ревизионизма в германской социал-демократии и С.Н. Булгакова,

ставило знак равенства между обеспечением материального минимума человеческого существования и мелкой частной собственностью (предположительно без эксплуатации). При этом русский партийный либерализм не дал ни идеологии, ни даже формулы признания массовой частной собственности.

Однако единственным примером общественно-политического выражения формулируемого "права на достойное человеческое существование" в России стало недолговечное и малочисленное "идеалистическое направление" в освободительном движении, созданное в союзе социалистов и либералов в сборнике "Проблемы идеализма".

Впрочем, затем "право на достойное человеческое существование" стало доминирующей доктриной в европейских социал-либерализме и социал-демократии ХХ века.

* * *

Историческая Россия была счастливо лишена искушений правящего этнического национализма, строя свою идентичность вокруг конфессионального и языкового стержня. Просвещение дало ей два импульса национализма, которые легко легли в эти русла конфессионального и языкового единства: французский и немецкий.

Собственный национализм политический в России восходит к образу (общенационального) Отечества, введённому в доминирующий военно-государственный и идеологический лексикон Петром Великим и потому тесно переплетённому им с монархической лояльностью. Он стал основой для имперской идеологии, свободной от этнических сужения и эксплуатации.

Новый, общественный, общегражданский, политический, не монархический импульс для формулирования русского имперского (государственного) национализма дала Французская революция и увенчавший её император Наполеон Бонапарт. В перспективе Французской революции и её императорской эволюции просуществовала вся история русского антисамодержавного освободительного движения вплоть до большевистской революции 1917 года, послереволюционного «термидора» и установления диктатуры Сталина.

Прямо из?под оккупации французского революционного империализма вырос столь же яркий и мировой образец национализма культурно-языкового (поначалу вполне антиимпериалистического) — общенемецкий национализм Фихте. Он стал философией

и нормой европейского национального освобождения и государственного объединения, практически (почти) не замечая национальных меньшинств, неизбежно попадающих в поле национального объединения (в германском случае это были поляки и евреи, обречённые на ассимиляцию). Во след ему поднялось национальное восстание и объединение Италии. Возрождающиеся и борющиеся за объединение Германия и Италия стали в центр революционного и либерального пафоса в России. При этом Германия стала также образцом и массового успешного социал-демократического движения, чей германский патриотизм (и даже защищаемая им сама Германская империя как объединённое национальное государство) воспринимались в России как патриотизм прогресса, национализм передовой нормы.

Благодаря своему социализму, объединённая национальная Германия точно так же служила альтернативой государственному национализму русского самодержавия, как служила ею либеральная, но колониальная Британская империя, зримо отводившая России удел новой Индии (в то время как Россия хотела быть новой Америкой). В глазах социалистического и либерального освободительного движения в России государственный национализм Российской империи был «тюрьмой народов», то есть многонациональной империей на пути стремлений народов к независимости, в первую очередь — на пути ассимиляторской националистической Великой Польши дораздельных масштабов, то есть включая этнографические литовские, белорусские и малороссийские (украинские) и др. территории (которые даже в межвоенной Польше ХХ века давали до 50% населения). Логика националистической борьбы заставляла видеть в русской империи националистического врага, каковым она не была. Это тем более было видно по тому, как именно Российская империя остановила ассимиляцию Финляндии её шведским правящим классом и тем самым невольно дала старт для финского националистического проекта Великой Финляндии.

Нет сомнений в том, эти французский и германский образцы национализма изначально равно содержали в себе идеалистические, религиозные, социальные и социалистические принципы общенационального и политического строительства. В России этот социал-либеральный проект религиозного национального освобождения и объединения пал жертвой революции 1905 года и главной его фигурой стал поп Гапон.

При этом именно германский объединительный и протекционистский социал-консервативный национализм противостоял либеральной фритредерской риторике британского империализма. Германский образец воспитывал в России последователей немецкого национал-либерализма (а затем — и национал-большевизма, не выросшего в национал-социализм): они и либо вели конкурентную имперскую борьбу против Германии, либо пестовали революционную с ней солидарность. А собственная (вполне маргинальная) попытка строительства либерального русского имперского национализма была не только утверждением верховенства имперской государственности, но и почти отрицанием её этнографической сложности как несущественной.

Этнонациональная и конфессиональная сложность была хорошо видна именно социалистическому и либеральному освободительному движению в России. Политически её пестовали польский, финляндский и еврейский вопросы (украинский не был политически громким), а этнографически он исходил из собственного богатого ссыльно-каторжного опыта русских революционеров.

Однако подлинная сложность национального вопроса в монопольном владении социалистического и либерального консенсуса развивалась и рассматривалась в пределах западных образцов: расчленяемых в большинстве проектов будущего мирового устройства Австро-Венгерской и Османской империй на национальные (территориальные) единицы, а также доминионы, протектораты и колонии иных великих держав. Ради этой национальной сложности должна была умереть и Российская империя как младший союзник любых победителей в мировой борьбе. И защитников большой Исторической России вне её уходящих самодержавия и монархии вообще было ничтожно мало: максимум, что обещал ей социал-либеральный консенсус в России, была слабая федерация (вскоре умершего) австро-венгерского образца, из вдохновений которого выросла расчленительная часть доктрины главного большевистского специалиста по национальному вопросу — Иосифа Сталина. Второй половиной ленинско-сталинского решения мирового национального вопроса должна была стать стержневая коммунистическая диктатура над сетью национальных социалистических государств.

Британский образец воспитывал либерал-империалистов, для которых конкуренция с Британской империей была исключена (и даже — конкуренция с покровительствуемой ею Османской империей!). России в мире Британии была отведена судьба колониальной Индии.

С революционной точки зрения, германский образец воспитывал в России надэтнический и революционный этатизм, а британский — революционный поиск слабых мест в его колониальной системе, ведущий к солидарности с будущим Красным Востоком, разрушающим Британскую и Османскую империи. Опыт Австро-Венгрии здесь, в колониальном контексте, звучал как почётная для России версия «европейского» национального расчленения.

Но опыт Балкан как Ближнего Востока, части Османской империи, не включался в этот «европейский» горизонт. И традиционное культурное и внешнеполитическое покровительство России над балканскими народами не воспринималось русскими революционерами как освободительный исторический капитал и было целиком отнесено к её «восточному» империализму, которому во внутренней политике оппозиционная антисамодержавная публицистика издавна нашла нелиберальное клеймо «татарщины».

Иными образцами национализма стали национально-освободительные движения в Польше и Венгрии. Они изначально были проектами регионального империализма, либо отрицающими право иных народов на национальное самоопределение, либо использующими их инструментально как младших союзников в деле разрушения больших враждебных империй. Но, в частности, Польша получила горячую поддержку великих держав — Британии и Франции — в их империалистической борьбе против самодержавной России. И потому борющаяся против России Польша и её собственные империалистические националистические интересы получили у европейских революционеров имя внеклассового «народа-революционера». Впрочем, польский национал-империалистический проект не был этническим, а выдвигал в основу своего национального строительства (против литовского, малороссийского, русинского, белорусского и даже еврейского партикуляризма) конфессиональную и языковую консолидацию как результат ассимиляции.

К 1872 г. в европейской научной среде сложился консенсус о том, что центральным этнографическим принципом идентификации и строительства национальности является языковое самоопределение. Это предопределило политически центральную роль национальной школы в строительстве этноса и, соответственно, административный произвол в школьном деле ради ассимиляции меньшинств. Школьное строительство, простейшее народное просвещение на родном языке стало инструментом не только образования, но и национального освобождения, подготовкой политического фундамента для соединения (обще)национальной и социальной борьбы.

Этнографический исследовательский консенсус, утверждая культурно-языковой, конструктивистский, просветительский фундамент под национальным самоопределением, продиктовал практическим политикам целую программу рукотворного национального строительства как акта самозаконной, принудительной биополитики Просвещения и Модерна, исходящей из того, что человека создаёт его социальная среда. Такое биополитическое репрессивное национальное строительство и революционное национальное освобождение получило ясную цель в рациональном достижении рукотворной государственности для каждой национальности, начиная с автономии и кончая независимостью.

Апогеем такой рукотворности государствообразующего национализма в России можно признать формулы большевистского идейного и государственного вождя Владимира Ленина. Они проливают достаточно света на неизбывные конфедеративные искушения советской власти в СССР во всей его истории, неизменно истреблявшие ресурсы России как его ядра в интересах новосозданных национальных государств внутри самого СССР и заново утверждённых — вокруг него. Примечательно, что, приняв за ориентир австро-венгерскую практику, Ленин использовал её не для целей сохранения единства России, а для её максимального сокращения до собственно великорусских пределов. С этой точки зрения хорошо известная дискуссия Ленина и Сталина в 1922 году о принципах строительства СССР либо как союза республик (Ленин), либо как системы автономий (Сталин) представляется вымышленно принципиальной: ибо речь шла одинаково об изобретении национальных государств разного уровня, практически одинаково подчинённых мировой коммунистической программе.

Ещё в 1915 году, посреди идущей мировой войны на уничтожение империй (прежде всего — Российской), в статье «О лозунге Соединённых Штатов Европы» Ленин прямо заявил принципы решения национального вопроса в масштабе мировой революции, напоминающей пафос «мирового правительства» отца либертарианства фон Мизеса. Он начал программу с «победы социализма в одной стране», дающей цепную реакцию по всему миру в виде социалистических независимых государств, идущих к новому единству:

«поставленный в связь с революционным низвержением трех реакционнейших монархий Европы, с русской во главе (…) [лозунг] Соединенные Штаты мира (а не Европы) являются той государственной формой объединения и свободы наций, которую мы связываем с социализмом, — пока полная победа коммунизма не приведет к окончательному исчезновению всякого, в том числе и демократического, государства. (..) лозунг Соединенные Штаты мира (…) сливается с социализмом».

Контекстом такой формулы для Ленина была его предвоенная статья «О праве наций на самоопределение» (1914), в которой ядром национальности объявлялся, разумеется, язык. Но язык этот умозрительно и догматически превращался в мощнейший фактор социально-экономического, то есть государственного, единства — и именно поэтому становился главным орудием государственного расчленения во имя всемирного коммунизма:

«Во всем мире эпоха окончательной победы капитализма над феодализмом была связана с национальными движениями. (…) необходимо государственное сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке, при устранении всяких препятствий развитию этого языка и закреплению его в литературе. Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота (…) Образование национальных государств, наиболее удовлетворяющих этим требованиям современного капитализма, является поэтому тенденцией (стремлением) всякого национального движения. (…) под самоопределением наций разумеется государственное отделение их от чуженациональных коллективов, разумеется образование самостоятельного национального государства. (…) неправильно было бы под правом на самоопределение понимать что?либо иное кроме права на отдельное государственное существование».

Заявляя как максимально прогрессивный такой сценарий бесконечного национального дробления перед перспективой финального мирового коммунистического объединения, Ленин приветствовал «точное заключительное замечание Каутского, что пестрые в национальном отношении государства (так называемые государства национальностей в отличие от национальных государств [то есть Австро-Венгрия и Россия против Германии, например. — М. К.]) являются “всегда государствами, внутреннее сложение которых по тем или другим причинам осталось ненормальным или недоразвитым” (отсталым)». И утверждает «безусловную правильность положения Каутского: национальное государство есть правило и “норма” капитализма, пестрое в национальном отношении государство — отсталость или исключение».

Важно подчеркнуть снова и снова: в этой доктрине — национальная монолитность (едва ли не тотальность) — норма, а (много)национальная сложность — отсталость. Потому и известные претензии Розы Люксембург к Ленину 1918 года о том, что, безоговорочно поддержав национальную независимость Польши и Финляндии против классовой борьбы их пролетариата и фактически в пользу диктатуры национальной буржуазии, Ленин изменил принципам, шли мимо предмета (она, конечно, знала об участии большевиков в гражданской войне в Финляндии, но та была после признания её независимости). Ведь Ленин задолго до 1918 года «изменял классовым принципам», отстаивая внеклассовые национальные государственности против империй, прежде всего Российской.

Здесь же, в статье 1914 года, Ленин делает важную оговорку, позволяющую ему сфокусировать свою формулу беспредельного национального раздробления вплоть до мозаики — именно на обречённых на уничтожение «отсталых» империях, то есть прежде всего — на России. Он особо выводит подразумеваемо национально единый (после свершившейся ассимиляции) и потому?де гораздо более готовый для коммунизма, социализированный Запад из?под дробящего молота освободительного национализма, чтобы остановить общее разрушение на его пороге:

«В Западной, континентальной, Европе эпоха буржуазно-демократических революций охватывает довольно определенный промежуток времени, примерно, с 1789 по 1871 год. Как раз эта эпоха была эпохой национальных движений и создания национальных государств. По окончании этой эпохи Западная Европа превратилась в сложившуюся систему буржуазных государств, по общему правилу при этом национально-единых государств. Поэтому теперь искать права самоопределения в программах западноевропейских социалистов значит не понимать азбуки марксизма. В Восточной Европе и в Азии эпоха буржуазно-демократических революций только началась в 1905 году. Революции в России, Персии, Турции, Китае, войны на Балканах — вот цепь мировых событий нашей эпохи нашего “востока”. (…) Именно потому и только потому, что Россия вместе с соседними странами переживает эту эпоху, нам нужен пункт о праве наций на самоопределение в нашей программе. (…) Своеобразные условия России, в отношении национального вопроса, как раз противоположны тому, что мы видели в Австрии. Россия — государство с единым национальным центром, великорусским. (…) “инородцы” (составляющие в целом большинство населения — 57 %) населяют как раз окраины (…) что в целом ряде случаев живущие по окраинам угнетенные народности имеют своих сородичей по ту сторону границы, пользующихся большей национальной независимостью (достаточно вспомнить хотя бы по западной и южной границе государства — финнов, шведов, поляков, украинцев, румын) (…) Таким образом, именно исторические конкретные особенности национального вопроса в России придают у нас особую насущность признанию права наций на самоопределение в переживаемую эпоху».

И наконец уже вновь в 1915 году в брошюре «Социализм и война (отношение РСДРП к войне)» Ленин суммирует свои исторические экскурсы в прямой лозунг, в котором соединяет уничтожаемый им имперский феодализм, оправдываемый победный буржуазный этнографический национализм, необходимые многочисленные социалистические национальные государства, максимально дробные и очищенные от инонациональных сложностей, и ждущий их в будущем объединительный мировой интернационал:

«Социалисты (…) безусловно должны требовать, чтобы с.?д. партии угнетающих стран (так называемых «великих» держав особенно) признавали и отстаивали право угнетенных наций на самоопределение, и именно в политическом смысле слова, т. е. право на политическое отделение. (…) Отстаивание этого права не только не поощряет образование мелких государств, а, напротив, ведет к более свободному, безбоязненному и потому более широкому и повсеместному образованию более выгодных для массы и более соответствующих экономическому развитию крупнейших государств и союзов между государствами. (…) борьба за социалистическую интернациональную революцию против империализма невозможна без признания права наций на самоопределение».

Здесь мы видим предельно ясную для Ленина — как наиболее успешного вождя радикальной социалистической партии в России и в мире —

(1) апологию современной Ленину передовой (социализованной, демократической) капиталистической государственности, построенной на основе этнического как языкового (не политического) национализма,

(2) требование такового национализма как условиях на пути к (национальному) социализму — как первой стадии

(3) мирового интернационального коммунизма, который, разрастаясь из одного социалистического государства — должен вырасти в Соединённые Штаты мира.

Таким образом, отдавая себе отчёт в бесконечности исторической перспективы этих Соединённых Штатов мира, мы должны признать, что в обозримой им самим актуальной перспективе Ленин видел только социалистические государства, построенные на основе этнического национализма.

Стоит ли называть их «национал-социалистическими» или «национал-большевистскими» — дело не столько вкуса, сколько терминологического бесчувствия. Ибо и национал-социализм, и национал-большевизм — явления исторически конкретные и игра их смыслами — только игра: в части национал-социализма — морально преступная, в части национал-большевизма — скорее анекдотическая.