Как и зачем Иван Ильин искал союза с евразийцами в 1922–1925 годах / М.А. Колеров

Философ права Иван Александрович Ильин (1883–1954), известный правый и монархический публицист и идеолог, высланный из Советской России в 1922 году, не принял участия в Белом движении и, все свои советские годы живя в Москве, продолжал лояльно работать в советской высшей школе непосредственно рядом с такими правящими коммунистическими идеологами как В. В. Адоратский, А. А. Богданов, Н. И. Бухарин, В. В. Осинский, М. Н. Покровский, В. П. Потемкин, М. А. Рейснер, Д. Б. Рязанов.

Именно и только в эмиграции И. А. Ильин обнаружил себя как политического мыслителя и публициста, который упорно искал идейной альтернативы большевизму и выступал как радикальный сторонник вооружённой борьбы в рядах Белого дела, серьёзно задумывался над вдохновлявшими его образцами антикоммунистической борьбы, явленными итальянским фашизмом и германским нацизмом. В этом контексте он, конечно же, в своих публичных выступлениях начиная с весны 1925 года резко отрицательно относился к эмигрантскому евразийству, которое сначала искало синтеза большевизма и антибольшевизма, а вскоре (уже с начала 1920-х) пало жертвой активных мероприятий советских спецслужб, по их внушению и по солидарному решению всего руководства движения пошло на поклон к руководству СССР, а затем раскололось.

Осматриваясь в эмиграции, в начале 1923 года И. А. Ильин принял участие в знаменитой «встрече в Берлине», где высланные из СССР «веховцы» Н. А. Бердяев и С. Л. Франк, выступая за признание итогов большевистской революции как народной, вступили в резкий конфликт со своим бывшим единомышленником и учителем П. Б. Струве (1870–1944), который требовал радикальной вооружённой борьбы против большевистского переворота. На этой встрече Ильин принял сторону Струве. Но именно в это же время Ильин, как показывают ниже приводимые материалы, вступил в тесные отношения с евразийцами, которые, как известно, отнюдь не были на стороне Белого движения, радикально отрицающего большевизм. С очень большими основаниями можно полагать, что Ильин не информировал Струве о своих доверительных отношениях с евразийцами (во всяком случае, о них не рассказывал в своих письмах ему): несомненно, он очень хорошо представлял себе, что такого рода отношения не укрепят в глазах Струве образ Ильина как железного ритора и несгибаемого борца. Как известно, Струве почти с самого начала евразийства, в числе неформальных учредителей и в руководстве которого состоял его ученик, протеже и близкий сотрудник П. Н. Савицкий, относился к идеологии этого движения резко отрицательно, поначалу снисходя к его психологической природе в рядах молодой русской эмиграции и явно выраженной евразийцами публичной лояльности к его наследию, а затем радикально отвергая и сам поиск ею среднего пути между белыми и красными.

В тени этой публичной борьбы Струве против евразийства Иван Ильин, однако, принял иной курс: внимательного изучения и приближения к евразийству, которое открывало перспективы широкого выхода на русскую молодую аудиторию в эмиграции и своими изданиями обеспечивало устойчивый гонорарный доход их авторам. И сами основатели, и лидеры евразийства Н. С. Трубецкой (1890–1938), П. Н. Савицкий (1895–1968), П. П. Сувчинский (1892–1985) (и поначалу близкий к ним Г. В. Флоровский (1893–1979)) с особым вниманием относились к установлению сотрудничества с деятелями старшего (по отношению к ним, родившимся в 1890-х) поколения — как донорам знания, репутации, экспертизы. Поэтому, между собой именуя их, по формуле Трубецкого, «старыми грымзами», они всё же приветствовали сотрудничество в их изданиях А. В. Карташёва (1875–1960) и С. Л. Франка (1877– 1950), затем — Л. П. Карсавина (1882–1952), вели переговоры с Н. А. Бердяевым (1874–1948), П. И. Новгородцевым (1866– 1924) и И. А. Ильиным.

В этом контексте логично, что высланный из Советской России А. В. Флоровский (1884–1968), старший брат тогдашнего евразийца Г. В. Флоровского, воспринимая его как человека, как минимум, близкого к редакции (если не члена её) журнала Струве «Русская Мысль» и надеясь на его возможности, писал брату 6 ноября 1922 о евразийстве и его общей философской задаче:

«почему бы вам не составить теперь общего символа веры евразийцев. Вы ведь сами на перепутье и двигаетесь в разных направлениях. Ты хочешь держаться чистой теории, чистой веры, другие — думают о применении, именно там и туда, где и куда это так естественно — к политике. Ваша система — не чистая теория, но историко-философская, т. е. связанная с осмыслением политического, исторического процесса. Теперь, когда привлекаете всё более и более приверженцев и прозелитов, и в то же время колеблетесь, так как ограниченный круг ваших догматических положений уже создал речь о дальнейшем развитии их в различных сферах мысли, подвести прочный завершительный итог собственно основоположениям, объединяющим “евразийцев” в единую группу одинаково мыслящих, и полезно, и необходимо».

Первое время главным автором евразийцев по философским вопросам выступал (и особенно в «Русской Мысли») Г. В. Флоровский, потому естественно, что ему был адресован призыв о создании философской системы, но уже в начале 1923 года он начал явственно отходить от «направленской» дисциплины, а затем и вовсе дистанцировался от евразийцев. Потому дефицит философской систематики лингвист Трубецкой, музыковед Сувчинский и экономист Савицкий были обречены компенсировать силами привлечённых авторов, не давая им воли к диктату собственных идей в качестве евразийских. Вступивший в евразийское движение, так сказать, во «втором призыве» эмигрантов критик-марксист, вернувшийся в СССР и там погибший, Д. П. Святополк-Мирский (Мирский, 1890–1939) отмечал поколенческую разницу интеллектуального языка старших политических идеалистов и новых евразийцев, претендующих быть идеократами, как приоритетную идейную задачу. Взять качество мысли, интеллектуальной школы и знания, но оставить за собой идеологическое (идеократическое) руководство над привлекаемыми кадрами, создать свободный от них новый язык — такова была задача. Он так писал об очередном евразийском «Временнике» 1923 года Сувчинскому 8 января 1924 года:

«Я от многих возможных прозелитов Евразийства слышал жалобы на Ваш стиль, как одно из главных для них препятствий. Надо всемерно стремиться к освобождению от жаргона 1900–1915 года. Я знаю, что я сам грешен. Другие статьи (Трубецкого и Савицкого) тоже очень хороши и вообще мне кажется, этот сборник — лучший из Ваших. Но молодежь (если это молодежь) меня мало радует. Сентиментальная идеализация старины у Шахматова есть не более как мифотворчество, и тогда требует творческих сил другого размаха. А письмо Садовского совсем уж ни к чему. Так ведь Вы соскользнете в вульгарнейшее политическое реакционерство. До сих пор вы умели остеречься от фетиша монархизма. Выходит, как будто, что у Вас нет учеников, стоящих на одном умственном и культурном уровне с Вами. Кстати, куда делся Флоровский? Струве мне говорил, что он с Вами разошелся?».

В целях повышения умственного уровня вести непосредственные переговоры о сотрудничестве с философом Ильиным и поддерживать официальные контакты с ним старший лидер движения («верховный евразиец», по оценке Сувчинского) Трубецкой уполномочил Сувчинского. В свою очередь, Сувчинский подробно отчитывался об этих контактах Трубецкому (и изредка Савицкому), что отложилось в их опубликованной и не опубликованной переписке. Существенно, что из руководящей тройки движения именно Сувчинский впоследствии стал его политическим представителем в отношениях с ГПУ и руководством большевиков.

История непубличных отношений евразийцев с Ильиным полна открытий. Пользуясь временной терпимостью Струве к евразийству как литературному явлению, редакция «Русской Мысли» поначалу (но довольно долго) без принципиальной критики освещала его литературные труды, предоставляла место для публикаций иных участников движения, кроме Савицкого16. Более того: в рекламном тексте о возобновлении журнала близкий сотрудник Струве, радикальный белый монархист С. С. Ольденбург заодно с этим изданием рекламировал и рецензию Савицкого на дебютную евразийскую книгу Н. Трубецкого: «Интересна статья о своеобразной книге». При этом Струве, конечно, хорошо знал, что Савицкий, вслед за самим Струве требуя восстановления государственности России любой ценой (даже — гипотетически — ценой победы большевиков), ещё в 1919 году писал:

«Советская Власть торжественно от него [от лозунга Единой Великой России] отреклась в Брестском мире во имя шкурных интересов своего существования. Но как только перестал угрожать бронированный кулак Германской империи, Советская Власть стала фактически придерживаться того же начала. Как она “воссоединяла” Белоруссию, Литву, Украину, Латвию, так сейчас она “воссоединяет” Бессарабию. Можно сказать с полной уверенностью, что если бы Советская Власть одолела Колчака и Деникина, то она “воссоединила” бы всё пространство бывшей Российской Империи и, весьма вероятно, в своих завоеваниях перешла бы прежние ей границы».

Но произошло то, чего не ожидал Струве: большевики действительно восстановили независимую государственность России. Но наступил час, когда Струве решил лично выступить с рецензией на новую евразийскую книгу: степень личной и политической ненависти, которую (не щадя даже активного автора «Русской Мысли», уже отходящего от евразийства, Г. В. Флоровского, но не исключая личных отношений с евразийцами) испытывал Струве к евразийству, великолепно отражает черновик этого текста, который тот с особым значением решил сохранить в своём архиве. В нём, в частности, демонстрируется эшелонированное в языке отвращение Струве к предмету и говорится:

«Я [узнал] ощутил смесь физического тления, [трупного] заглушенного или только еще рождающегося трупного зловония [с ароматом цветов и запахом благовоний]. Евразийство для моего духовного обоняния есть [продукт] такая же смесь из запахов, идущих от гниения революции, как жизненного факта и как идеологии, и запахов, идущих от подлинной и свежей любви к [народу] нации и от духовного слияния с Церковью. Отсюда то многое отвратное и прямо извращенное, что присуще евразийству. Отсюда и надежда, что трупная вонь и трупный яд будут преодолены и изгнаны, и светлая идея воссияет над тленом. [Но] При этом, конечно, “евразийство” не то что разложится — ему нечего и разлагаться, оно, как духовное явление, само есть [продукт] разложение — оно кончится, но [надо] хочется и надо верить, что кончится — добром и Добром. (…) Бесполезна детальная “дискурсивная” научная критика евразийства — оно таковой мере (?) не поддается [Противопоставить можно то евразийскому типу] и с научными категориями несопоставимо. Оно “мифологично” [до конца] по заданию, до конца и с задором, подчас простоватым, или наивным, подчас дутым (…) Для “евразийства” характерны во втором сборнике ста[1]тьи Г. В. Флоровского, кн. Н. С. Трубецкого и П. П. Сувчинского. (…) Отчасти даже сами “евразийцы” (но не “евразийство”!) могут быть в этом [деле] союзниками и делателями. [Есть] Я уловляю на [выражениях] отдельных евразийских лицах выражение спасительного раздумья и [здоровых сомнений] здравых сомнений. В этом отношении интересна и [характерна] знаменательна вступительная статья самого, может быть, увлекающегося, но и самого разностороннего, ибо доступного всем “впечатлениям бытия” “евразийца”, П. Н. Савицкого. Но все-таки от тлена и смрада, даже только здешних, эмигрантских, евразийцы спасаются пока только [когда приходят] Православием. В нем они обретают смирение, которое вообще, в порядке человеческом, им совершенно чуждо. Пока [же] они историософствуют и вообще философствуют, в них — нестерпима гордыня. Для этой гордыни, как [всегда] для всякой гордыни, характерна смесь высочайшего духовного самопревознесения и [рабства] высокомерия с таковым же глубочайшим рабством».

В контексте этого отвращения Струве к евразийству, в следующем же номере журнала Струве дебютировал И. А. Ильин. А в 1923 году Ильин смело выступил в журнале Струве с восторженно-хвалебной рецензией на евразийский сборник против католицизма «Россия и латинство». Он писал:

«Среди множества книг, выходящих в русском рассеянии, настоящий третий сборник статей, выпущенный группою “евразийцев”, заслуживает исключительного внимания и сочувствия. На этот раз замысел, объединяющий авторов, нельзя характеризовать как “симпатичный”, “прекраснодушный”, “увлекательный”; нет, замысел зрелый и значительный; проблема определенная и центральная; ответ мужественный и верный, хотя и чисто отрицательный, воинственно-отвергающий. (…) настоящий сборник является актом необходимой религиозной и национально-религиозной самообороны. При[1]шла пора восстановить многовековые окопы, ограждавшие русскую православную церковь от в высшем смысле беспредметных и, следовательно, противорелигиозных посяганий католичества. (…) Авторы настоящего сборника правы в самом существе своего отвержения: в настоящее время нет никаких оснований для соединения церквей — православной и католической. Самое обсуждение этого вопроса является ныне лицемерием со стороны католика и малодушием со стороны православного».

И критика книги из уст Ильина прозвучала как продолжение апологии:

«Неприемлемость «унии» вскрыта и установлена; но обречённость традиционного католицизма, но преимущественная правота православия, но историческая — религиозная, государственная и жизненно-бытовая, — мудрость русского православия остались не затронутыми и не обнаруженными».

То, что Ильин в своей рецензии выступил с откровенной хвалой в адрес евразийцев, не было чистой интеллектуальной искренностью и случайностью: прочитав сборник «Россия и латинство», он уже сообщал Савицкому, что книга ему понравилась и что он напишет о ней в «Русскую Мысль» Струве. Достаточно лишь одного извлечения из критикуемого Струве евразийского сборника и именно из статьи в нём евразийского вождя Трубецкого, чтобы понять природу крайнего ожесточения тогдашнего белого антикоммунистического радикала, интервенциониста, подпольщика, подрывника, политического практика и военного пропагандиста Струве. Трубецкой писал в той книге, подводя итог своему анализу опыта гражданской войны, интервенции и колониальной политики великих держав в отношении России:

«Все виды политической деятельности и даже аполитической работы по восстановлению России для русской эмиграции закрыты как явно нецелесообразные». Он ставил задачу: «укрепление самобытной национальной культуры» против «романо-германского мира» — «по самому своему существу работа эта должна производиться в самой Советской России».

Что же заставило Ильина, хорошо видя и понимая всё написан[1]ное Трубецким, пойти прямо против собственного крайнего антикоммунизма и резко отрицательного отношения Струве к евразийству и, пользуясь его журнальной терпимостью, выступить с апологией евразийцев как защитников православия? Помимо предполагаемой страсти тогдашнего Ильина к защите чистоты православия (об этом — специально ниже), мотивы такой апологетики следует искать в близких отношениях Ильина с евразийцами в 1923–1924 гг., протокольно документированных Сувчинским. Согласно эпистолярным отчётам Сувчинского, первые его встречи с Ильиным произошли уже ноябре 1922 года в Берлине, куда тот был выслан из Советской России. 14 ноября 1922 г. Сувчинский сообщал Трубецкому:

«Мельком виделся с вашим двоюродным братом [С. Е. Трубецким. — М. К.] и несколько раз с Ильиным. Что-то мы не сходимся! Считает меня «левым», почему — не знаю! Тогда как я поясняю, что задача евразийства в политике — не мешать формированию правой идеологии (исключая конечно Марковых и К°) и лишь в последний момент взять тактический поворот, м.б. и вправо! Во всяком случае нужно сейчас обещать правые лозунги; ведь они ужасно отсталы и темны в вопросах общей культуры. А заострять политические лозунги значит отрывать их от общего организма культуры… Трудно сговориться с Ильиным и по вопросам искусства. Как Вы к нему относитесь?»

Через несколько дней Сувчинский разъяснил природу своего интереса к Ильину, Бердяеву и Франку, высланным из Советской России, развернувшим на деньги YMCA деятельность Религиозно-философской академии в Берлине. Он писал Трубецкому 25 ноября, выявляя чувство интеллектуальной слабости евразийства перед названным уже зрелыми и авторитетными философами, — в конкуренции с ними:

«Приезд высланных я переживаю как величайшее бедствие. Когда приехала первая группа (Франк, Бердяев, Ильин) — в этом был какой-то индивидуальный отбор людей. Теперь же попросту, как кусок дерна с одного кладбища на другое, как кусок мертвой кожи, пересадили окончательно отживший культурный пласт из России в Берлин — для чего? — Конечно, для того, чтобы возглавить эмиграцию, говорить от её имени и тем самым не позволить народиться ничему новому, живому и следовательно опасному для большевиков. (…) Франк весьма сочувственно относится к евразийству. По мнению Ильина, мы все, рано или поздно, т. к. между нами очень мало общего».

29 декабря 1922 г. Сувчинский писал Трубецкому из Берлина о своих первых впечатлениях от более близкого общения: «Несколько раз видал<ся> и с Ильиным и теперь нашел способ общаться с ним. Он замечательный человек, но все-таки внутренней религиозности пока в нем не вижу. Не чувствует он антиномии христианства и если когда осуществятся на земле его идеи и идеалы, то я право не знаю как назвать такую эпоху — христианской или антихристовой». На это Трубецкой сухо отвечал Сувчинскому 1 января 1923 г.: «Ильина Вы судите правильно». Но декаду спустя Трубецкой словно оттаял, либо сформулировал для себя некий замысел об Ильине и писал 11 января: «И. А. Ильину передавайте мой сердечный привет». В новом году Сувчинский продолжил присматриваться к Ильину в Берлине. Он писал Трубецкому 6 февраля 1923 г.:

«Нужно возможно дольше делать общий, основной отбор сотрудников (по духу!) и не переходить на партийную платформу. Это нас только разъединит до срока. (…) Присматриваюсь к разным людям (Ильину, Бердяеву, Франку, Новгород<цеву> и др.). Я все больше прихожу к убеждению, что “евразийцам” надлежит не смешиваться ни с кем и возможно дольше не уточнять свои идеи, ибо все другие, иногда… и то, да не то! На днях Ильин произнес очень красноречиво монархическую речь, и чем больше я с его словами соглашался, тем яснее становилось, что этой речи произносить было не нужно. Впрочем — не со всем и согласиться можно. (…) За несколько дней до этого тот же Ильин в философ<ском> собрании делал доклад, в котором сказал, что философ. опыт был у Со[1]крата, Христа и Декарта (?!)».

16 февраля он сообщал о продолжившемся сближении: «На днях имел крайне тяжелый разговор с И. А. Ильиным. Си[1]дел у него весь вечер, все было хорошо; к 12 ч. ночи он вдруг очень взволнованно (побледнел весь!) начал говорить, что “Христианский догмат выветрился”, что нужно создавать “новую религию”, что “кому легче, что Бог троичен”, как это можно “доказать” и т. п. Я рот разинул на подобные примитивные речи. Когда я спросил его верует ли он в Воскресение Христа, он ответил, что “биологически и химически этого доказать нельзя. Не говорю нет, но нужно во всем удостовериться” (?!) Что символ веры — устарел, что он был формулирован, когда наука была наравне с религией, что теперь наука опередила религию и т. п. Когда он, поздно, пошел провожать меня — я вдруг понял, что он персонаж из Достоевского, Иван Карамазов».

Трубецкой молчал об Ильине. Ильин продолжил деятельное сближение с евразийцами и поделился удивительными планами так и не появившейся и никогда не существовавшей газеты, о которой Сувчинский так сообщал П. Н. Савицкому 9 мая 1923 года:

«И. А. Ильин (это между нами) несколько раз уже звал меня сотрудничать в своей газете, которая якобы начнёт выходить с осе[1]ни. Он будет главным её редактором и деятелем. Пока я уклонился. Как быть? Признаться, мне не очень улыбается сотрудничать под редакцией И. А. Он человек резкий, неожиданный и может нас поссорить совершенно зря с целым рядом лиц. Наконец, может быть, следовало поставить вопрос о вхождении в дело евразийцев, но это шаг ещё более ответственный. Подумайте и напишите».

Ответ евразийцев был фактически отрицательным, даже если на деле Ильин ждал этого ответа, чтобы привлечь евразийцев не риторически, а в действительную газету. Савицкий отвечал Сувчинскому 21 мая 1923: «Мне кажется, что в отношении И. А. Ильина Ваша уклончивость является правильной». Наконец, откровенное сближение Ильина с евразийцами дошло и до практических применений. Сувчинский сообщил Трубецкому из Берлина 2 июля 1923 года, что Ильин написал в «Русскую Мысль» «сочувственный» отклик о сборнике «Россия и Латинство» и согласился участвовать в упомянутом программ[1]ном сборнике евразийцев (в итоге он получил имя «Евразийского Временника»): «Что Вы об этом думаете. Он весьма резкий и нетактичный человек; его участие сразу поссорит нас со многими совершенно зря; кроме того, он весьма “вольный” в Православии. Но с другой стороны — конечно это сила».

Под впечатлением от этого письма Трубецкой, убеждённый антисемит, приглашённый на некий, по его убеждению, масонско-еврейский конгресс в Берлин, вспомнил об Ильине и предложил Сувчинскому 11 июля: «Надо найти кого-нибудь, но только не из евразийцев. По-моему, кандидатов нужно подбирать с одной из двух точек зрения: либо такого, который ко всему этому отнёсся серьёзно и плёл бы им там всякую ерунду, убеждённый, что дело делает; либо такого, который бы на конгрессе наскандалил (И. А. Ильин?)».

Видимо, именно лето 1923 года стало апогеем готовности Ильина присоединиться к евразийцам, как минимум, в качестве автора их изданий: хорошо известно, что с материальной и гонорарной точки зрения издания евразийцев того времени были хорошо обеспечены благотворителями, а, например, струвианская «Русская Мысль» была традиционно (и в те годы особенно) бедна. Колеблясь с рекомендацией, 14 июля Сувчинский резюмировал, что Ильин «совершенно чуждый евразийству человек». Казалось, что сближение Ильина закончилось, но в это время до весомых результатов дошёл личный и идейный конфликт с евразийцами Г. В. Флоровского, вновь обнаживший их философский дефицит. 10 сентября Сувчинский ищет замену Флоровскому в готовящемся сборнике и спрашивает Трубецкого:

«Не попробовать ли Новгородцева? Подумайте, и если найдете возможным — тотчас же закажите и обговорите с ним статью для 1-го “Временника”. А если не его, то кого же? Правда, И. А. Иль[1]ин до смерти обидится, что Новгородцева позвали, а его нет. Но это ничего. Нужно как-то войти в соглашение с о. Булгаковым. Не могли бы Вы это сделать? Я убежден, что Г. В. [Флоровский] не так уж у него и Новгородцева в фаворе».

На это Трубецкой отвечал Сувчинскому 14 сентября, что уже написал Флоровскому: «Я понимаю, что, при современном Вашем настроении, Вам невозможно участвовать в ближайшем сборнике не кривя душой. Это очень жаль, но нечего делать: придется на этот раз обойтись без философской статьи». И далее развивал тему философской же замены силами «старых грымз»: «Из бесед с Новгородцевым вынес впечатление, что к Г. В. [Флоровскому] он относится благожелательно, но без излишнего энтузиазма, и что, сочувствуя евразийству, он отнюдь не отождествляет евразийства с Г. В. К сожалению, сейчас Новгородцев уехал в Прагу, а вести переговоры (притом, в сущности, щекотливые) удобнее устно, чем письменно. Вопрос о философской статье для 1-го № “Евразийского Временника” очень труден. Для Новгородцева трудно придумать тему. Арсеньев, по-моему, по существу не подходящ, точно так же и И. А. Ильин. Хорошо бы Карташева, — да мало шансов. Пожалуй, придётся обойтись совсем без философии». Из названных лиц условно старшего поколения в «Евразий[1]ском Временнике» 1923 года участие принял только Н. С. Арсень[1]ев (1888–1977), но сближение с Ильиным не прекратилось.

Сувчинский доверительно сообщал Савицкому 24 ноября 1923 г., что поддерживает с Ильиным близкие отношения, но нашёл способ управления им: «По-моему, следует в отношении И. А. Иль<ина>ина взять позицию «внимательного игнорирования». Это на него больше всего действует». Сувчинский сообщал Трубецкому 6 декабря: «Здесь организует И. А. Ильин какое-то совещание-кружок возле себя “из лиц, коим он доверяет и кто ему доверяет”. Позвал и меня. Стоит ли ходить?». Тогда же Сувчинский писал Савицкому, что Ильин пригласил евразийцев на «вольное политическое совещание». Чуть больше подробностей об этом своём идейном кружке Ильин сам и секретно сообщил чуть позже Савицкому: «Теперь privatum. У нас устраивается замкнутое идейное общение, о коем не разглашается (участвует и П. П. Сувчинский). Позвольте мне пригласить Вас, при первом же приезде Вашем в Берлин, принять в нем участие и сделать вступление в беседу о “Современном кризисе социализма”…». Одновременно Сувчинский информировал теперь уже другого вождя, П. Н. Савицкого 10 декабря:

«Это время много раз убеждался, что И. А. [Ильин] человек “старого склада”. Это досадно, но не непоправимо из-за его гордости непомерной. Интерес[1]но разве в смысле информационном. На днях буду иметь разговор с Зеньковским».

И в новом, не датированном письме: «Сегодня имел дружескую и добрую беседу с И. А. Ильиным, по многим вопросам. Представьте, что он уже от многого своего отказывает[1]ся и опять всячески подчеркивает свое расположение к нам. (…) Очень рад, что Вам удалось переговорить с Карташевым. Все-таки он из “них” — единственный». И далее обсуждал «Евразийский Временник», в котором ни Ильин, ни Новгородцев не появились. Но это не было концом для торга евразийцев с Ильиным. Используя по аналогии советское имя «спецов» для внепартийных специалистов, привлекаемых большевиками для службы на технических (даже очень высокого уровня) должностях, Трубецкой описал Сувчинскому 20 декабря 1923 года наличный состав евразийских писателей, которых уходящий из их числа Флоровский мог отсечь от своего сепаратного издательского проекта, формально связанного с евразийством: «Из дальнейшего развития мыслей Г. В. по поводу этого его плана ясно следует, что предприятие это неподходящее. Смотрите, что получается. Савицкий и я от дела устраняются совершенно. Два «спеца», охотно идущие к нам, Ильин и Шахматов, — тоже».

Это была самая высокая оценка евразийского потенциала Ильина из уст Трубецкого, который прямо просил Сувчинского 31 декабря 1923: «К И. А. [Ильину] сходите, — интересно».

В этом контексте впервые свидетельствуется восторженный интерес к итальянскому фашизму у Бердяева, интерес самого Сувчинского и, судя по всему, ещё не восторженный интерес к этому фашизму у Ильина, который, как известно, до высших пределов расцветёт у него в 1925–1926 гг. Но вывод Сувчинского был на тот момент всё же не утешителен для Ильина: «Бердяев говорил мне, что он со многим не согласен, но что тон сборника небывалый, новый, революционно-героический и что это самое важное. Будет писать о нем в “Софии”. (…) Бердяев рассказывает много захватывающе<го> о фашизме. В Италии подняты к творческой, конструктивной работе новые поколения, новые народные пласты. Это форменная революция, но конструктивная и живая. Конечно, евразийцы — не фашисты. Я это понимаю: понимаю что и задания и условия наши иные. Но одно у нас общее: мы новые, мы продукт революции. (…) В этом смысле имел и разговор с Ильиным, у которого есть какое-то фатальное сращение со старым. Именно теперь, после этого сборника, мы должны устоять и быть самодовлеющими».

Ильин почувствовал этот неутешительный вывод на свой счёт и попытался прорвать партийную блокаду и таки принять участие в «Евразийском Временнике», который к тому времени стал продолжающимся изданием, — без каких-либо особых идейных соображений. Сувчинский докладывал Трубецкому из Берлина 5 февраля 1924 года:

«В связи с нашим успехом И. А. Ильин всячески намекает, что и он бы желал участвовать в “Временнике”, хотя “евразийство” как таковое — поносит. Вот этот вопрос меня очень тревожит. По-моему, не следует его пускать. Мы вообще как-то “поправели”, это ни к чему, а участие И. А. лишит нас самого главного: независимости и загадочности. Кроме того, за последнее время Ильин стал до того неврастеничен, что по “принципиальным соображениям” из-за пустяков — разругался со всеми. Его участие поссорит и нас со многими. А зря наживать врагов не нужно».

Тем не менее, Сувчинский с особым вниманием отнёсся к перспективе сотрудничества Ильина в евразийских изданиях — и даже более того: готов был в чём-то прислушиваться к его рекомендациям, лишь ставя им границы в пределах здравого смысла. Сувчинский докладывал Трубецкому о новой кандидатуре 11 апреля 1924 г.: «Как бы Вы отнеслись к идее пригласить в след<ующий> Временник в качестве спеца-историка Карсавина? За эту зиму он сильно подтянулся. По отношении к катол<ицизму>. и ордену [Братству Св. Софии. — М. К.] — он единственный из здешних — относится крайне отрицательно. К евр<азий>ству относится сочувственно. Много говорит о нём и думаю, что предложение принял бы охотно. Я очень хорошо знаю все его слабые и тёмные стороны. Знаю, что это вызовет большое раздражение И. А. Ильина, но в то же время считаю, что следует иметь во всех областях первоклассных спецов, следует расширять круг авторов».

Но ответа на высказанное желание Ильина лично принять участие в евразийском «партийном» сборнике «Евразийский Временник» от Трубецкого не последовало, хотя можно предположить, что некая рукопись от Ильина была таки принята Трубецким к рассмотрению. И именно с ней произошёл случай, который, как кажется, остался не расшифрованным исследователями евразийства. Но именно он положил конец отношениям Ильина и евразийцев. Трубецкой сообщал Сувчинскому 23 февраля 1925 года:

«В статье Ильина (две заповеди) много талантливых мест, наряду с местами бесцветными. Общее содержание ничего особенно оригинального не представляет. В общем, не представляю себе, что из неё можно сделать».

К ужасу и вполне справедливому возмущению Ильина (когда ему стала известна оценка этого его труда) речь шла о, наверное, о самом ярком его труде — «О сопротивлении злу силою». Речь шла, несомненно, о фрагменте этого его труда, в центре которого стояли нижеследующие положения, позволяющие совершенно точно идентифицировать текст:

«Настоящее достижение человека начинается тогда, когда страсть его прилепляется к божественному Предмету или, иначе, когда луч Совершенного пронизывает душу человека до самого дна его страстного чувствилища. Тогда человеческая страсть начинает из глубины сиять пронизавшими ее божественными лучами, и сам человек становится частицею божественного огня. Но лишь по[1]стольку человек и может верно постигнуть и осуществить две основные заповеди Христа о любви в их взаимной связи и последовательности. Из этих двух заповедей первая направляет “все сердце”, и “всю душу”, и “все разумение”, и “всю крепость” человеческого существа и его любви — к Богу; вторая учит “любить ближнего как самого себя” (Мф 22 : 37–40; Мк 12 : 29–31; Лк 10 : 26–28). Тот, кто исполняет первую заповедь и обращается к Богу всеми чувствами, всем воображением, всею мыслью и всею волею, и притом так, что все эти силы личной души становятся несомыми, насыщенными любовью, — тот обновляется в этом духовном единении всем своим существом и всем видением, и созидает в себе сына Божия, и за[1]тем, обращаясь к миру и людям, он неизбежно видит их по-новому и вступает с ними в новые отношения. Это новое видение и новое отношение определяется тем, что он, научившись при осуществлении первой заповеди верно чувствовать, и воображать, и мыслить, и желать Божественное, — вслед за тем впервые находит и в мире, и в людях тот духовный, тот божественный состав, который в Боге и через Бога указывает ему его “ближнего” и пробуждает в душе подлинную духовную любовь к нему. Исполнение первой заповеди открывает человеку Бога и тем вообще отверзает ему его духовное око. Но именно поэтому исполнение второй заповеди невозможно вне первой и помимо первой. То, что следует любить в ближнем как “самого себя”, есть не просто земной, животный состав человеческий, со всем его животным самочувствием, со всеми его земными потребностями и удовольствиями, со всем его претендующим самодовольством, но это есть луч Божий в чужой душе, частица божественного огня, духовная личность, сын Божий».

Это фрагмент главы 14 «О предмете любви» книги «О сопротивлении злу силою», которая полностью вышла в свет в том же 1925 году и заслуженно составила ему громкую славу. И этот текст был отвергнут Трубецким. И Ильин стал врагом евразийства. На этом историю неудачного присоединения И. А. Ильина к евразийству можно закончить. Убедившись, что его не принимают в постоянные авторы евразийских изданий, он резко сменил тон и перестал сохранять лояльность к чуждому ему евразийству. Сувчинский писал Трубецкому из Берлина 21 марта 1925 года: «Приехал И. А. Ильин, который, видимо, не может простить нам нашего успеха». 16 мая 1925 года Трубецкой подробно анализировал: кто же мог так жестоко натравить Ильина на евразийцев и как это может повредить их репутации в глазах едва ли не главного вождя русской эмиграции генерала П. Н. Врангеля и будущего председателя влиятельного Русского общевоинского союза (РОВС) генерала А. П. Кутепова. Трубецкой писал Сувчинскому об этом, уже прибегая к партийному евразийскому шифру:

«И. А. И<льин>. приезжал в Прагу и пытался отвратить от нас известные расположенные к нам круги, прибегая к инсинуациям и демагогии. Допускаю, что он ездил не сам, а по чьему-то вызову: в известных кругах он славится как неотразимый оратор. Значит, кто-то нами обеспокоен и хочет принять против нас меры. Вероятно, этот кто-то есть П. Б. Струве. (…) Вопрос о том, насколько выступления И. А. И. и настроения П. Б. С. связаны с Сергеевым [П. Н. Врангелем], оставляю открытым за недостатком сведений. (…) всё зависит сейчас от того, какие отношения между П. Б. С. и Сергеевым [П. Н. Врангелем], между ими обоими и Бородиным [А. П. Кутеповым] (…) Сложность положения в Париже особенно велика потому, что там сразу несколько фронтов: фронт Юнкерса [вел. кн. Николая Николаевича], фронт Софианцев [Братства Св. Софии. — М. К.], фронт Ундервуда и т. д.».

О большом политическом контексте неудавшегося вступления Ильина (и Франка) в ближний круг евразийских мыслителей доносились сведения в советские секретные службы (вполне очевидно — со слов советской агентуры в идейных рядах эмиграции), как свидетельствует совершенно секретное донесение ОГПУ (начала февраля 1925 года) о специальных операциях этого ведомства в среде русской эмиграции по следующим пунктам в таком их по[1]рядке: 1. великий князь Николай Николаевич, 2. великий князь Кирилл Владимирович, 3 евразийцы, 4. англичане, 5. иностранные штабы разведки. В нём, в частности, вот что говорилось о советском контроле над евразийцами: «В Берлине имеется группа профессоров и композиторов (проф. Франк, Карсавин, Сеземан, Ильин и др., композиторы Прокофьев и Стравинский из Парижа). (…) В общем, за последнее время евразийство заметно окрепло и способно выдержать борьбу единым фронтом от с.-р. до крайне правых монархистов. (…) Следует считать, на основании сказанного выше, что Трест сросся с евразийством и что влияние наше в евразийстве определенно и провести через него мы можем любой вопрос, а отдельные члены евразийского совета выполнят любое наше поручение и окажут нам всяческое содействие».

О больших политических притязаниях Ильина, лежащих в его основе его метаний, ещё в апреле 1924 года Сувчинский докладывал Трубецкому: «Бедный И. А. Ильин — по-моему, совсем растерялся между [великим князем] Н<иколаем>. Н<иколаевичем>. и Врангелем и потому стал ещё более нетерпимым и всененавидящим. Боюсь, что реальное будущее России — его совсем не примет и он останется в одинокой позе обличителя. Жаль его!»

После того, как перспектива Ильина опубликоваться в евразийском издании была отвергнута Трубецким и Ильину показалось, что она умерла навсегда, Ильин прекратил своё искательство перед евразийцами— и Сувчинский продолжал уже из Парижа 21 мая 1925 года: «И. А. И. говорит теперь о нас с пеной у рта. Не дает ему покоя наш некоторый успех». Вероятно, степень ненависти Ильина лично к Сувчинскому, посвятившему ему два с половиной года общения, была повышенной. В свою очередь, Савицкий поверхностно оценил связи Ильина с евразийцами, не учитывая персональный надзор за ними со стороны Трубецкого, в своём традиционном комментарии в корпусе евразийской переписки: «Одно время Сувчинский очень «культивировал» И. А. Ильина. Дело дошло до того, что Ильин предложил нам статью в ЕА сборник. Мы ответили уклончиво— одна из причин позднейшей лютой ненависти Ильина к ЕА».

Дальше последовали широко известные классические инвективы Ильина против, безусловно, всегда идейно чуждых, если не прямо враждебных всему строю его идей, евразийцев. О своей циничной, беспринципной, безыдейной и, как можно предположить, материально мотивированной попытке сближения с ни[1]ми он не вспоминал. Но выступил в белградской русской газете «Новое Время» с серией статей «Идейный оползень», продемонстрировавшей, как минимум, исследовательское усердие автора в описании евразийства как системы (в этом смысле Ильин стал первым историком евразийства ещё до усилий П. Н. Савицкого 1930-х годов). Ильин начал с эмоционального признания: «Пришло время высказать о них всё до конца, без всяких умолчаний и попущений»: затем следовал аналитический обзор фактов о том, что с персональной точки зрения «вожаки-агитаторы» движения Савицкий, Трубецкой, Сувчинский, далее — «взвинченные и поддавшиеся» Флоровский, Садовский, В. Н. Ильин, далее — просто авторы евразийский изданий Карташев, Н. С. Арсеньев, В. Э. Сеземан, Г. В. Вернадский, П. М. Бицилли, М. В. Шахматов. Далее — указания на то, что в критике евразийства Ильин стоит в одном ряду со Струве, Шульгиным, И. Гриммом и др. Наконец — компрометирующие в глазах белой эмиграции черты вождей евразийства: нападки Сувчинского на Добровольческую армию, утверждения Трубецкого о сходстве евразийства с большевизмом, фальшивые клятвы евразийцев и особенно Савицкого в верности православию: «нельзя думать, что ссылка на Православие [так!] всё покроет и оборонит».

Нельзя не признать, что и вожди евразийцев, прежде всего — управлявший процессом приближения и допуска Ильина к материальным благам участия в евразийском движении Н. С. Трубецкой, ведший бескомпромиссную конкурентную борьбу против Братства Святой Софии и лично его главы Булгакова (которую он и его соратник Савицкий упаковывали в борьбу за чистоту православия против софианства), ещё до признаний в газете «Новое Время» потерял интерес к Ильину. Вероятно, первичной причиной утраты интереса Трубецкого к Ильину стало его изначальное неучастие в делах Братства Святой Софии, вообще его идейное одиночество в среде политических идеалистов старшего поколения, в котором единственный, кто критически, но неизменно, пока мог, поддерживал Ильина, был Пётр Струве. Но Струве был крайне несимпатичен Трубецкому — и поэтому и здесь инструментальная роль Ильина в глазах Трубецкого была равна нулю.

Но тут произошло неожиданное: кто-то или что-то сориентировали Трубецкого на оценку влияния Ильина на политические фигуры русской эмиграции: Врангеля и Струве, как раз в 1925 году приступившего к подготовке широкого правого и монархического Зарубежного Съезда, чтобы легитимировать для эмиграции нового вождя — великого князя Николая Николаевича. А Ильин в 1925 году стал горячим поклонником итальянского фашизма, чему посвятил целую серию известных статей в новой газете Струве «Возрождение». Чего  же именно так цинично и  безыдейно хотел получить Иван Ильин от евразийцев, с которыми очевидно не был согласен с их декларацией «третьего пути» между белыми и красными, ни с предполагаемыми их разоблачителями особыми отношения[1]ми с правящими большевиками? Ничего нового. Для бедной русской политической эмиграции была обычной нужда в гонорарах, большой аудитории (т. е. тоже — в деньгах от платных лекций), влияния и признания в качестве специалистов по «русскому вопросу». Получил ли Ильин ожидаемое? Нет — евразийцы после более чем двухлетних колебаний решительно отвергли его ожидания и авансы.