«Интеллигенция»: чудо воскрешения. Заметки об эволюции понятия в советский период / Ф. А. Гайда

Интеллигенция должна беспредельно углубляться в самое себя, в целях самосознания и самосозерцания, но тут же она должна наталкиваться на самое себя (ибо что же иное, как не себя, она сознает?) и тем самым ограничивать и оформлять себя как интеллигенцию. Она должна и остаться неизменной себе, не ограниченной сверх-сущей бездной самосознания, и остаться интеллигенцией, сознательно направленной все же не на что иное, как только на себя. Интеллигенция в своем смысловом устремлении на себя самое должна в себе самой найти препятствие к беспредельности сверх-сущей интеллигентности. Она и устремление самосознания, и препятствие для этого самосознания, препятствие для себя как интеллигенции. Она со всей строгостью диалектической необходимости должна вечно достигать себя самое же, вечно преодолевать препятствие самой себя, вечно меонизироваться и быть в распылении, ибо только распыленное может стремиться к собранному и только меонизированное может искать остро отточенных изваянностей, полноты самосознающего смысла. Другими словами, интеллигентное Одно должно постоянно стремиться к самому себе, должно постоянно влечься к самому себе, испытывать влечение к тому, чтобы стать одним.

А. Ф. Лосев. Диалектика мифа. 1930

***

Термин «интеллигенция» остается маркером общественного сознания в современной России — даже при всей нынешней размытости понятия и с учетом довольно популярного мнения о том, что «интеллигенции» в постсоветскую эпоху уже не существует. Однако один раз она уже пропадала — после прихода к власти большевиков. Тем не менее, в силу определенных причин произошло ее возрождение. Возродилась ли она как явление или речь могла идти лишь об игре в терминологию? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, стоит рассмотреть бытование понятия в официальной идеологии, публицистике, литературе и искусстве советского времени. Отмечу: вопрос стоит о понятии «интеллигенция», а не о явлении интеллигенции как таковом.

«Черта разделения».

В коротком ХХ веке у понятия «интеллигенция» в России практически не было шансов. В начале столетия это слово стало настоящим знаменем общественной активности. Получив четкое идеологическое обоснование в народнической среде и став обозначением для служителей и мучеников идеи, оно было принято в лексикон гораздо более широких кругов. При этом политический (оппозиционный) подтекст «интеллигенции» был очевиден всем. Этим термином со времен Г. В. Плеханова активно пользовались и социал-демократы, однако в контексте своего спора с народниками о «героях и толпе» предпочитали вкладывать в понятие более традиционный смысл: «интеллигенция» рассматривалась не как идеологическое, а как социологическое явление (образованное общество). Соответственно, у такого, принципиально не поэтизированного, понятия был вполне определенный критерий: причастность к книжной культуре. При этом «интеллигенция» не рассматривалась отдельно от того класса, к которому принадлежала.

Будучи типичными интеллигентами в понимании начала ХХ в. (идеократами), лидеры большевиков отрицали самостоятельность «интеллигенции» и подходили к ней со скальпелем классового анализа. В 1919 г. В. И. Ульянов-Ленин писал М. Горькому: «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г… “Интеллектуальным силам”, желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Мы их бережем». Эти слова широко известны, но стоит отметить их контекст. Ленин прекрасно знал отношение самого Горького к этому вопросу. «Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создает образ двумя, тремя словами. Опасайтесь интеллигентности. Читая Антона Павловича, наслаждайтесь языком, вникайте в его магическое уменье говорить кратко и сильно — но настроению его не поддавайтесь — Боже Вас упаси! <…> Не запоминайте чужих слов — особенно интеллигентных — теперь это кислые, это затхлые, это бескровные слова», — наставлял молодежь 32-летний писатель. Его понимание «интеллигенции» вполне соответствовало социал-демократическому. Известному историку русской интеллигенции Р. В. Иванову-Разумнику Горький признавался: «Что интеллигенция суть “группа внеклассовая и внесословная”, в это я никогда не верил…» . «Интеллигент! — но я — тебя люблю, — я уважаю тебя, мне тебя жалко и — в конце концов — я знаю — ты не заслужил, все-таки, этого позорного прозвища», — писал Горький Л. Н. Андрееву.

При этом Горький надеялся на «новую интеллигенцию», выходящую из народной толщи. «Я живу у источников жизни бодрой, здоровой, вижу, как растет из земли новая интеллигенция, настроенная высоко, любящая жизнь». Или так: «Интеллигенция наша — гадка, бессильна и дрябла, да, — но на смену ей идет другая, воистину творческая сила!» И еще так: «Здесь живет один товарищ, рабочий с Урала, только что явился из России и привез прекрасные сведения о настроениях масс, о надеждах, задачах, работе. <…> Вот она, наша истинная интеллигенция!» Главное для «новой интеллигенции» — не утерять связи с народом: «Я хотел изобразить ту часть русской интеллигенции, которая вышла из демократических слоев и, достигнув известной высоты социального положения, потеряла связь с народом, — родным ей по крови, — забыла о его интересах, о необходимости расширить жизнь для него».

Презрение к «интеллигенции» отнюдь не помешало Горькому с еще большим презрением отозваться о «Вехах»: «Приятно ли читали “Вехи” Струве и К°? Давно уже не было в нашей литературе книги столь фарисейской, недобросовестной и сознательно невежественной». Однако сборник вдохновил писателя на новый роман: «Альманах “Вехи” — мерзейшая книжица за всю историю русской литературы. Чорт знает что! Кладбище, трупы и органическое разложение. “Месть мертвых, или Русские интеллигенты в первое десятилетие ХХ-го века” — вот заголовок романа, который когда-нибудь будет написан на тему о наших днях. Мне кажется, что интеллигенты навсегда потеряли свой престиж в глазах рабочих и что этот факт будет иметь прескверные последствия». Именно после выхода «Вех» Горький замыслил написать «Жизнь Клима Самгина»: «Эта книга затеяна мною давно, после первой революции пятого - шестого года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое фактическое участие в организации первой революции, — в седьмом—восьмом годах начала круто уходить направо. Тогда появился кадетский сборник “Вехи” и целый ряд других произведений, которые указывали и доказывали, что интеллигенции с рабочим классом и вообще с революцией не по дороге. У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента. Я их знал лично и в довольно большом количестве, но, кроме того, я знал этого интеллигента исторически, литературно, знал его как тип не только нашей страны, но и Франции и Англии. Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишенного каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего XIX века. <…> Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне». Можно предположить, что фамилия главного героя романа — пассивного, безвольного, парализующего себя постоянной отвлеченной рефлексией — родилась от слова «самка». И после этого для «интеллигенции» Горький парадоксальным образом находил слова, почти точь-в-точь за несколько лет до него сказанные Д. С. Мережковским в «Грядущем хаме»: «Вообще русский босяк — явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшен человек этот прежде всего и главнейше — невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни. <…> Страна наша очень несчастна, люди в ней — пассивны, работают плохо, дела не любят, а — надо любить свое дело. Я осуждал и осуждаю интеллигенцию за то всегда, что она живет чужими мыслями, мало знает свою страну и тоже — пассивна, больше мечтает и спорит, чем работает, — это пагубно, с этим надо бороться. Но — знайте, что русская интеллигенция, исторически взятая как сила, а не как те или другие лица, — явление исключительное, чудесное почти, и нашу интеллигенцию есть за что любить, есть за что уважать. Она часто впадает в неверие, в отчаяние, но — это наша национальная черта — нигилизм, он и народу свойствен не менее, чем культурным людям, а каков приход, таков и поп, да, да!»

Акценты явно сместились: «Русская интеллигенция — плоть от плоти русского народа, если говорить о ее недостатках; а ее достоинства, с величайшими мучениями выработанные ею, таковы, что наша интеллигенция, по героизму своему и сделанной ею работе, явление совершенно исключительное в истории Европы, и только ей Вы обязаны тем, что еще не вполне азиат». Новая поствеховская традиция Горького настораживала: «Демократия слишком уж громко начинает орать на интеллигенцию, Вы знаете, — я не поклонник последней, оправдывать ее во грехах — не склонен, но — когда ее травят зря — это мне не нравится и я считаю это национально вредным». После большевистской революции Горький начал борьбу за спасение «интеллигенции». Он писал: «Моя задача — объединение всей интеллигенции на почве культурной работы. Момент я считаю весьма удобным, именно сейчас можно и следует звать всех честных людей на дело духовного возрождения страны». Возрождение мыслилось как соединение с народом: «Еще не упущено время для того, чтобы реабилитировать интеллигенцию в глазах масс и напомнить народу огромную культурную работу городской интеллектуальной силы». Однако конечная задача ставилась так: «Нам нужно создавать новую интеллигенцию».

В сентябре 1919 г. Горький писал Ленину: «Что такое русская интеллигенция — я знаю не хуже Вас и — если Вы помните — был одним из первых литераторов России, который отнесся к ней резко отрицательно, так же отношусь до сей поры и не вижу причин изменить мое отношение в будущем. Но, сударь мой, надо же, наконец, понять разницу между политиканствующей интеллигенцией и представителями интеллектуальных, научных сил страны, надо же провести черту разделения между жопой Павла Милюкова и головой профессора Деппа, надо же понять, что одна цена Дану, другая — Бушу, что людишки из “Бесов” Достоевского — мелко самолюбивые, завистливые, способные на всякие преступления ради честолюбия, покоя и уюта своего, не имеют ни йоты общего с проф. Туркиным, который произвел открытием своим полный переворот в деле книго- и хромопечатания. <…> Понятно недоверчивое и даже подозрительное отношение к представителям гуманитарных наук, но отношение к людям положительного знания я считаю варварским, дурацким, крайне вредным делу революции. Это — социальная революция, стало быть, переоценка всех ценностей — ну, да, я понимаю! Но, сударь мой — ценность положительного знания для Вас, марксиста, должна быть непререкаема, и Вам должно быть памятно и ясно, что именно положительное знание являлось, является, явится силою наиболее революционной; только разум, направленный в эту сторону, энергично двигает людей вперед, организуя их желания, потребности и бесконечно расширяя их». Ответом стало выше цитированное письмо Ленина про «мозг нации». Товарищи вполне поняли друг друга.

«Трудовая интеллигенция».

У И. В. Сталина понимание «интеллигенции» было сперва вполне партийным: «Мы не имеем в виду ту интеллигенцию, которая уже отрекается от своего класса и борется в рядах социал-демократов. Но такие интеллигенты — лишь исключение, они “белые вороны”»22. В 1905 г. он отметил: «В нашей партии выявились две тенденции: тенденция пролетарской стойкости и тенденция интеллигентской шаткости». В июле 1921 г. Сталин упомянул «интеллигенцию» в примечательном ряду: «Крестьянство, ремесленники, кустари, интеллигенция, отсталые народности, входящие в состав РСФСР». Однако в 1925 г. отношение кардинально поменялось. На XIV съезде ВКП (б), знаменитом своим лозунгом «построения социализма в отдельно взятой стране», 18 декабря 1925 г. уже было сказано о советской «служилой интеллигенции». В докладе активу ленинградской парторганизации 13 апреля 1926 г. эта мысль была развита: «Задача состоит в том, чтобы создать многочисленные кадры строителей индустрии из рядов рабочих и советской интеллигенции, той самой советской интеллигенции, которая связала свою судьбу с судьбой рабочего класса, и которая строит вместе с нами социалистический фундамент нашего хозяйства». В речи на VIII съезде ВЛКСМ 16 мая 1928 г. Сталин уже связал судьбу социалистического государства с судьбой «интеллигенции»: «Рабочий класс не может стать настоящим хозяином страны, если он не сумеет выбраться из некультурности, если он не сумеет создать своей собственной интеллигенции, если он не овладеет наукой и не сумеет управлять хозяйством на основе науки».

Разумеется, речь шла лишь о правильной «интеллигенции»: «буржуазная», наоборот, обвинялась во «вредительстве» (доклад «О правом уклоне в ВКП(б)», 22 апреля 1929 г.). Конституция 1936 г. официально закрепила «трудовую интеллигенцию» в составе «трудящихся» наряду с «рабочим классом» и «трудящимися крестьянами» (ст. 126). В докладе 25 ноября 1936 г. о проекте конституции Сталин отождествил «интеллигенцию» и «служащих», после чего заявил: «Это уже не та старая заскорузлая интеллигенция, которая пыталась ставить себя над классами, а на самом деле служила в своей массе помещикам и капиталистам. Наша советская интеллигенция — это совершенно новая интеллигенция, связанная всеми корнями с рабочим классом и крестьянством. <…> Советское общество состоит, как известно, из двух классов, из рабочих и крестьян.<…> Могут спросить: а трудовая интеллигенция? Интеллигенция никогда не была и не может быть классом, — она была и остается прослойкой, рекрутирующей своих членов среди всех классов общества. В старое время интеллигенция рекрутировала своих членов среди дворян, буржуазии, отчасти среди крестьян и лишь в самой незначительной степени среди рабочих. В наше, советское время интеллигенция рекрутирует своих членов главным образом среди рабочих и крестьян». Сталинское понимание «интеллигенции» было шире ленинских «интеллектуальных сил», даже шире плехановской «интеллигенции» и включало в себя весь государственный аппарат СССР. Тем самым «интеллигентом № 1» Сталин провозглашал себя. Таким образом, по сравнению с началом ХХ в. произошло полное переосмысление термина «интеллигенция». Перевоспитанию «интеллигенции» в сталинском духе был посвящен роман А. Н. Толстого «Хождение по мукам» (вторая и третья его части, написанные в 1927–1928 и 1940–1941 гг.). Тем самым «Хождение...» стало определенной антитезой «Самгину». Однако, в целом, в советском искусстве первоначальный образ «интеллигента» связывался с демагогией и бесполезностью. В романе «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова (1928) был изображен «кипучий лентяй» Виктор Михайлович Полесов, «слесарь-интеллигент со средним образованием». Пародией на Клима Самгина стал Васисуалий Лоханкин в «Золотом теленке» (1931). Подчеркнуто народное имя «Клим» менялось на подчеркнуто выспренное (Васисуалий (греч.) — царственный). Лоханкин отстаивал «значение индивидуальности и вообще интеллигенции». В романе подчеркивалась его непричастность к службе, соответственно, старорежимный характер его «интеллигентности»: «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Так что продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и близкой теме: “Васисуалий Лоханкин и его значение”, “Лоханкин и трагедия русского либерализма” и “Лоханкин и его роль в русской революции”. Обо всем этом было легко и покойно думать, разгуливая по комнате в фетровых сапожках, купленных на варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузского энциклопедического словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя взоры с корешка на корешок». Безвольное создание удостоилось от собственной жены ругательства «Самец!». «Я холост, одинок и интеллигентен», — характеризовал себя О. Бендер в «Золотом теленке», стучась в дверь коммунальной квартиры Лоханкина. Тем самым фарс получал свое логическое завершение. 

Рассуждения об «интеллигенции» присутствовали и в таком «главном» советском искусстве, которым являлось кино. В культовом фильме «Чапаев» (1934) главный герой кричал дивизионным врачам и комиссару Фурманову: «Жаловаться пришли! Подлецы! Клистирные трубки! Шагом марш! И ты с ними? Гнилую интеллигенцию поддерживаешь?» Красноармейцы, рассматривая через прицелы идущих в психическую атаку каппелевцев, рассуждали: «Красиво идут!.. Интеллигенция!» В 1934–1936 гг. Сталин посмотрел кинокартину 38 раз и очень любил это фильм. Ирония заключалась в том, что как раз в это время шла подготовка проекта новой конституции, где понятие «интеллигенция» на высшем государственном уровне было окончательно реабилитировано. В 1934–1935 гг. в советской печати тема повышения культурного уровня рабочих и крестьян развивалась очень активно, причем понятия «культурный» и «интеллигентный» отождествлялись. Рабочие, приобщенные к культуре, прямо именовались «интеллигентами». Однако «чапаевская» ирония сохранялась и позднее. В фильме «Весна на Заречной улице» Ф. Е. Миронера и М. М. Хуциева (1956) пролетарии выражались так: «Девушке ночевать негде. Надо ж войти в положение. Все мы люди. Что ж не сдать интеллигентному человеку? Заходите, родненькая». И так: «Весь класс над тобой смеется. Ведь ты вокруг нее, как цуцик на задних лапках бегаешь. А она на тебя, как вот… на пустое место. Вертится что-то вокруг, ну и пусть вертится. Даже выгодно: успеваемость, посещаемость повышается. А за это хвалят. Вот ведь насчет чего-то серьезного у нее есть поинтеллигентней. Нужен ей заводской. Измазаться можно». «Что за оказия — разговаривать с интеллигентами!» — восклицал матрос Чугай в беседе с офицером Рощиным в первой экранизации «Хождения по мукам» (Г. Л. Рошаль, 1957–1959). Затем рабочая девушка Маруся говорила Рощину: «Так как же, говорю, вы, товарищи, не верите: интеллигент ошибался, ну, — хорошо, — служил своему классу, но ведь он тоже человек… Революция и не таких затягивала. Может он свой классишко паршивый променять на всемирную? Может… <…> Другое дело, слушайте, что интеллигентов надо перевоспитывать… Мы и вас будем перевоспитывать…». Рассуждения героев романа (в первую очередь, Сапожкова) о причастности большевиков к «интеллигенции», о миссии «интеллигенции» в фильме были опущены. Если вернуться к государственной идеологии, то она оказалась весьма последовательной. В сборнике «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952) об «интеллигенции» формально не говорилось. При этом отмечалось: «Совершенно другой характер имеет проблема исчезновения различий между городом (промышленностью) и деревней (сельским хозяйством), между физическим и умственным трудом. Эта проблема не ставилась классиками марксизма. Это — новая проблема, поставленная практикой нашего социалистического строительства. <…> Какое-то различие, хотя и несущественное, безусловно останется ввиду различий в условиях работы в промышленности и в сельском хозяйстве. Даже в промышленности, если иметь в виду различные ее отрасли, условия работы не везде одинаковы: условия работы, например, шахтеров отличаются от условий работы рабочих механизированной обувной фабрики, условия работы рудокопов отличаются от условий работы машиностроительных рабочих. Если это верно, то тем более должно сохраниться известное различие между промышленностью и сельским хозяйством. То же самое надо сказать насчет различия между трудом умственным и трудом физическим. Существенное различие между ними в смысле разрыва в культурно-техническом уровне безусловно исчезнет. Но какое-то различие, хотя и несущественное, все же сохранится, хотя бы потому, что условия работы руководящего состава предприятий не одинаковы с условиями работы рабочих».

Таким образом, вполне прозрачно намекалось на будущее превращение рабочих и крестьян в «трудовую интеллигенцию». Следующий шаг на пути признания «интеллигенции» был сделан в Программе КПСС 1961 г.: «При коммунизме не будет классов, исчезнут социально-экономические и культурно-бытовые различия между городом и деревней.<…> С победой коммунизма произойдет органическое соединение умственного и физического труда в производственной деятельности людей. Интеллигенция перестанет быть особым социальным слоем, работники физического труда по своему культурно-техническому уровню поднимутся до уровня людей умственного труда».

Иными словами, уже не «интеллигенция», достигшая нужной сознательности, дотягивалась до рабочего класса, а наоборот. Сознательность подразумевала не только умственное развитие, но и культурное, и моральное: советское общество вооружалось «Моральным кодексом строителей коммунизма», чьи нормы вполне соответствовали народническим представлениям о «настоящей интеллигенции».

Проблемы «органического соединения».

Официальная мудрость на этом и застыла. Однако ее продолжили сами интеллигенты. Самиздатовский автор С. Телегин (физик Г. И. Копылов) в 1969 г. апеллировал к «прогрессивным интеллигентам» («цвет мыслящей России», «класс высокообразованных людей, вооружённых идеями современной науки, умелых, самостоятельных, бесстрашно мыслящих, вообще привыкших и любящих думать, а не пахать землю») и предлагал «методологию физики приложить к тонкостям морали». Распространение новой культуры в народе мыслилось как главная задача, а целью становилось разложение класса «угнетателей».

Светская гуманитарная традиция, как и «прогрессивные интеллигенты» из научно-технической среды, так же настаивала на развитии личности. Но на первое место выдвигалось не развитие умственных сил, а культурный аспект. С культурностью и толерантностью сближали «интеллигенцию» Д. С. Лихачев и Ю. М. Лотман. Индивидуализм отнюдь не отрицался: «Образованность нельзя смешивать с интеллигентностью. <…> Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя — не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!). <…> Интеллигентность — это способность к пониманию, к восприятию, это терпимое отношение к миру и к людям», — писал Лихачев. Лотман отождествлял интеллигенцию и культуру: «Интеллигентский дискурс есть своего рода метаязык русской культуры. <…> Интеллигентский дискурс есть функция русской культуры, а сама интеллигенция — голос этого дискурса, и она будет существовать до тех пор, пока такая потребность в самовыражении в русской культуре будет сохраняться, и отличаться от интеллектуальной элиты других народов в той же мере, в какой их культуры отличаются от русской».

Только позднее, и не без солженицынского влияния, будет заявлено: «К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам. Основной принцип интеллигентности — интеллектуальная свобода, — свобода как нравственная категория». Так или иначе, светская «интеллигентская» традиция даже в ее оппозиционной версии была лишь логичным развитием советской. Религиозное направление ставило перед «интеллигенцией» новую планку, требуя дополнить разум (интеллект) духом. Самиздатовские рассуждения Г. С. Померанца («Незавершенность», 1964–1966) начинались с критических оценок: «В интеллигенте незавершенность доходит до такой невыносимости, что, кажется, выход только в одном: перестать быть интеллигентом. Палеолитический человек, угнетаемый непонятными искорками человечности, хотел стать бобром, лисой, оленем и воплотил этот идеал в тотеме. Интеллигент, угнетаемый непонятными ему искорками интеллигентности, хотел стать семипудовой купчихой и поверить во все, во что она верит, и воплотил этот идеал в сермяжной правде, и в твердокаменном пролетарии, и в белокурой бестии, и во многих других, менее известных тотемах: лишь бы без интеллигентской расшатанности. А выход совсем с другого конца: в том, чтобы стать интеллигентом до конца, чтобы просветился не только интеллект, чтобы просветился и дух».

Далее происходила неизбежная политизация проблематики: «Там, где интеллигенция свободна, всем открыт доступ к свободе. Там, где интеллигенция в рабстве, все рабы. <…> Если не решена проблема интеллигенции, страна в целом останется во тьме. Интеллигенция может быть средоточием всех земных пороков. Но только в ее среде возникает требование свободы слова. Только в ее среде живет Самиздат. Ни рабочий класс, ни крестьянство, ни бюрократия не нуждаются в свободе слова так, как ученый и писатель. Поэтому люди творческого умственного труда становятся избранным народом XX века». Отсюда возникали представления о «действительной интеллигенции» и протест против того, что «всякий человек с авторучкой называется интеллигентом». Померанц возвращался к пониманию начала ХХ в., вполне булгаковскому (с прямыми отсылками к С. Н. Булгакову): «Это часть образованного слоя общества, в которой совершается духовное развитие, в которой рушатся старые ценности и возникают новые, в которой делается очередной шаг от зверя к Богу. И если считать, что процесс гоминизации, очеловечения человечества еще не окончился и что это важнейший процесс истории, то интеллигенция — это и есть то, что интеллигенция искала в других — в народе, в пролетариате и т. д.: фермент, движущий историю. Если ему удается вызвать брожение не только в себе. <…> Масса может заново кристаллизоваться в нечто народоподобное только вокруг новой интеллигенции, создавшей в себе самой новый духовный стержень. <…> Я рассчитываю на интеллигенцию вовсе не потому, что она хороша. Интеллигенция, как и все человечество, не избежала первородного греха; и умственное развитие само по себе только увеличивает способность к злу. Но только интеллигенция способна ориентироваться в нынешнем сложном обществе» («Человек ниоткуда», 1967–1969).

Однако в рамках как светской, так и религиозной традиций присутствовала разоблачительная тенденция, причем связана она была с демократическим, антиэлитарным пафосом. «Размылось, исчезло монопольное положение интеллигенции, распались традиционные культурно-исторические связи, в рамках которых она существовала в классической культуре, и “просветительский абсолютизм” ее лишился каких-либо корней в реальности. Современное духовное производство стало массовым, а это и многие другие обстоятельства превратили духовное производство в сферу массового труда, приобщили широкие слои людей к работе над сознательным выражением того, что происходит в обществе, к владению орудиями и инструментами такого выражения, то есть инструментами культуры. Интеллигенция уже не может претендовать на то, чтобы знать за других или мыслить за них, а затем патерналистски защищать или просвещать их, сообщая готовую абсолютную истину или гуманистическую мораль», — отмечал в докладе 1967 г. М. К. Мамардашвили. В этих словах советская концепция «органического соединения» читалась вполне определенно. Высказывались и сомнения в необходимости следовать путем «интеллигенции». В 1970 г. в парижском «Вестнике Русского студенческого христианского движения» были опубликованы статьи трех московских авторов, входивших в общину о. А. Меня. В статьях тема «интеллигенции» стала одной из центральных. О «соблазнах интеллигенции» писал О. Алтаев (философ и писатель В. Ф. Кормер), включая в их число не только революцию и социализм, но и сменовеховство, «квасной патриотизм», империализм, а также технократизм. Выход из утопизма виделся на пути веры и культуры. Публицист ссылался на веховскую статью С. Н. Булгакова, но его рецепт был, пожалуй, ближе тому, что проповедовал в «Вехах» С. Л. Франк. «Духовная работа и культурное творчество, направленное на возрождение христианства и подлинной культуры в России, есть наша первоочередная национальная задача», — писал В. Горский (искусствовед Е. В. Барабанов), увязывая ее с построением демократической политической системы и демонтажем «советской империи». Более радикальных взглядов придерживался М. Челнов (историк М. Г. Меерсон-Аксенов). Основной угрозой, по его мнению, был именно технократизм: «Рост индустриализма ведет к росту значения научно-технической интеллигенции, которая несет с собой узко профессионалистическое самомнение, технократическую утопию, гонор полуобразованного невежества. Пробуждению в ее среде нравственного сознания и гражданской совести препятствуют все ее качества, и главное, отсутствие общенациональной духовной культуры, разобщающее классы и группы. Полуобразованное наукобожие способствует дальнейшему обездушению общественной жизни. <…> Мещанский идеал уничтожил почву для рождения гражданского мужества и самопожертвования. Общенациональный дефект нравственного сознания захватил и всю интеллигенцию». Надежд на нее не оставалось, однако альтернативой выступал христианский активизм западного типа: «Нужно объединяться в братства, действовать в духе и силе религиозных орденов, со времен средневековья оказывавшихся неизменным орудием западной Церкви, силою, восстанавливающей в вере и вновь собирающей отпавшие народы. Только такие ордены, отказывающиеся от политических задач, от власти и насилия, неизбежно жертвенные, утверждающие себя в качестве духовно-нравственной силы, противостоящей господствующей коммунистической лже-церкви и активно осуществляющие воплощение добра и правды Христовой, могут вывести Россию из нынешнего духовного тупика».

Авторы трех статей были знакомы с публицистикой Г. П. Федотова. Бывший социал-демократ, ставший в эмиграции православным консерватором, Федотов в 1926 г. вслед за Булгаковым отмечал, что «интеллигенция» — уникальное русское явление, а ее исчерпывающее определение — идейность и беспочвенность; при этом, по его мнению, «интеллигенция» была органичным для России явлением и порождением всей русской истории. Публицист постулировал: «Большевизм есть преодоление интеллигенции на путях революции». Однако уничтожить интеллигенцию большевикам не удалось, и когда-нибудь в будущем она должна была слиться с народом и Церковью, в этом заключалась ее конечная задача. И в Советской России, и в эмиграции «народ пойдет путем интеллигенции» и тем самым приобщится к культуре. В свою очередь, ученик Булгакова и Федотова о. А. Шмеман настаивал на необходимости преодоления «интеллигенции» как единственном пути ее творческого развития: «Интеллигент — это прежде всего гипертрофия Я. <…> Интеллигент — идолопоклонник». В своем дневнике о. Александр постоянно цитировал: «Дети, храните себя от идолов» (1 Ин. 5 : 21). На упомянутые статьи, появившиеся в середине 1960-х — начале 1970-х гг., накануне собственной высылки за рубеж отреагировал А. И. Солженицын. По сути, он формулировал все тот же булгаковский идеал, отрицая при этом право советской интеллигенции именоваться «интеллигенцией», пока она не начнет борьбы за «чистоту общественных отношений» и «национальное возрождение» («Образованщина», 1974). Солженицын выступал не за слияние с народом, но за воссоздание «интеллигенции»: «Я вполне согласен с теми, кто хочет видеть, верить, что уже видит некое интеллигентное ядро — нашу надежду на духовное обновление. Только по другим бы признакам я узнавал и отграничивал это ядро: не по достигнутым научным званиям, не по числу выпущенных книг, не по высоте образованности “привыкших и любящих думать, а не пахать землю”, не по научности методологии, легко создающей “отраслевые подкультуры”, не по отчуждённости от государства и от народа, не по принадлежности к духовной диаспоре (“всюду не совсем свои”). Но — по чистоте устремлений, по душевной самоотверженности — во имя правды и прежде всего — для этой страны, где живёшь».

В романе «Архипелаг ГУЛАГ» понимание «интеллигенции» даже не отличалось от стандартного «анти-веховского» (ср. «Интеллигенция в России», 1910): «Интеллигент — это тот, чьи интересы к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент — это тот, чья мысль не подражательна». Вскоре после прибытия на Запад Солженицын сказал о. А. Шмеману о Ленине: «У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха — в Москву, я из Москвы — в Цюрих…». О. Александр заключал: «Солженицыну нужна “партия” ленинского типа». Причастность Ленина к «интеллигенции» для о. А. Шмемана была очевидна. Таким образом, отрицая право советской «интеллигенции» на подобное именование, Солженицын предлагал начать возрождение «интеллигенции» прежнего типа для разгрома советской сталинской империи.

«Это я — интеллигенция».

Обратимся вновь к массовому сознанию советских граждан и их любимому кино. В 1960-е — середине 1970-х гг. ругательство «интеллигент» в кинематографе можно было встретить лишь у отрицательных персонажей. В фильме «Шумный день» (Г. Г. Натансон, А. В. Эфрос, 1960) грубый и скаредный Лапшин говорил о главном герое: «Барахло! Цаца интеллигентная!» (в пьесе В. С. Розова «В поисках радости» (1957), по которой снят фильм, — грубее: «Сопля интеллигентная!»). «Вы, по-видимому, интеллигентный человек?» — спрашивал офицер контрразведки приват-доцента Голубкова («Бег», А. А. Алов, В. Н. Наумов, 1970). «Гениальная находка — мятущаяся интеллигенция среди народа. Глубоко…» — отмечал доморощенный театральный критик по поводу увлекаемого толпой статистов Кисы Воробьянинова («12 стульев», Л. И. Гайдай, 1971). Жена домуправа Ульяна Андреевна Бунша кричала изобретателю: «А еще очки надел, изобретатель, интеллигент несчастный!» («Иван Васильевич меняет профессию», Л. И. Гайдай, 1973; в пьесе М. А. Булгакова «Иван Васильевич», написанной в 1934–1936 гг., это понятие звучит в совсем другом контексте и с противоположным смыслом — Ульяна Андреевна: «Помогите!… Муж интеллигентную женщину бьет!…»). Бандит Джафар Трехглазый («Не бойся, я с тобой», Ю. С. Гусман, 1981) признавался: «Вот с таким врагом приятно иметь дело. Храбрый! Ловкий! И глупый! Мог убить, а не убил. Пусть говорит. Наверно, интеллигентный человек». В его песне звучат слова:

«Он безоружен, я всегда вооружен, // Сидел бы тихо. Нет, он лезет на рожон. // Он хочет переспорить пистолет, // Такой большой, а как дитя, интеллигент! // Противник — лучше не бывает. // Ты упадешь, а он не добивает. // Ударишь в спину и не ждешь ответ. // Интеллигенту от себя спасенья нет!».

«Интеллигент» живет не по «понятиям»:

«Не я его, так он меня — закон таков. // Барашек травку ест для сытости волков. // В законах жизни исключений нет. // Не я законам враг, а он, интеллигент!».

В 1980 г. в экранизации написанной в 1967 г. пьесы М. М. Рощина «Старый Новый год» (Н. М. Ардашников, О. Н. Ефремов) все связанные с «интеллигенцией» ругательства («Конструктор, интеллигент!..»; «Ох уж эта наша творческая интеллигенция!..») уже были убраны. Перелом в отношении «интеллигенции» произошел в 1968 г. с выходом фильма С. И. Ростоцкого «Доживем до понедельника». Главный герой — школьный учитель явно благородного происхождения (как и сам Ростоцкий) — рисует перед учениками идеальный образ лейтенанта П. П. Шмидта:

«Русский интеллигент, умница, храбрый офицер, профессиональный моряк, артистическая натура. <…> Петр Петрович Шмидт был противник кровопролития, как Иван Карамазов у Достоевского. Он отвергал всеобщую гармонию, если в основание её положен хоть один замученный ребенок. Всё не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония. Наивно? Да. Ошибочно? Да. Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить с плеча. А почувствовать высокую себестоимость… этих ошибок».

Речь была произнесена в ответ на ироническую характеристику Шмидта из уст ученика. Он также вспомнил о «детях лейтенанта Шмидта», но учитель тему не поддержал. Символично, что в том же 1968 г. вышел фильм «Золотой теленок» М. А. Швейцера с «детьми лейтенанта Шмидта». Однако эпизод с Васисуалием Лоханкиным (которого сыграл А. Д. Папанов) в окончательную версию так и не попал. «Подумать только! Быть всем и стать ничем! Типичный интеллигент!» — кричала академику Сретенскому его дочь — и получила такой ответ: «Я действительно интеллигент! И твой дед — интеллигент. Я из тех, русских интеллигентов. И, как интеллигент, я говорю тебе: я очень люблю тебя, Тася, но если когда-нибудь ты или твой муж разрешите себе вмешиваться в мою жизнь или работу, то действительно вылетите отсюда, как пух!» («Монолог», И. А. Авербах, 1972). Свою жизненную задачу Сретенский формулировал по-булгаковски: «Изменить мир». Столь старорежимная фамилия главного героя и его самоидентификация «русский интеллигент» вполне соответствовала тогдашней терминологической тенденции: в 1960-е гг. понятие «старая интеллигенция» сменилось на «настоящую интеллигенцию». При этом все же стоит отметить, что оно было столь же широким, как и «советская интеллигенция», и включала в себя всё бывшее дворянство, чиновничество, купечество и вообще всех «бывших».

Возрождение высокого образа вызвало целый ряд сатирических откликов. В 1976 г. в «12 стульях» М. А. Захарова присутствовал «слесарь-интеллигент со средним образованием». В фильме Э. А. Рязанова «Гараж» (1979) аспирантка Наташа замечала: «Нам, интеллигентам, свойственно делать пакости… а потом долго-долго себя терзать». Главный герой картины «Старый Новый год» Петр Полуорлов говорил: «Стыдно… ой, стыдно… а еще называем себя потомками русской демократической интеллигенции… вещи… вещи… одно барахло на уме… душа, дух, духовность… посмотрите на себя… посмотрите… не надо этого, не надо, это же пошло, это пошло! <…> У нас интеллигенция — плоть от плоти и лучшие представители!» При этом его жена Клава произносила ключевую народническую речь, которой не было в пьесе: «Это вы — интеллигенция? Да вы понятия не имеете, что такое интеллигенция. Это я — интеллигенция. Потому что я живу не для себя, я живу для вас, для других!»

Советский официоз ответил на возрождение темы «интеллигенции» юбилейными экранизациями советской литературной классики: к шестидесятилетию «Великого Октября» вышел сериал «Хождение по мукам» (В. С. Ордынский, 1977), к семидесятилетию — «Жизнь Клима Самгина» (В. А. Титов, 1987). Во второй киноверсии «Хождения по мукам» было воспроизведено свойственное роману двойственное отношение к «интеллигенции». В частности, присутствовала узловая речь Сапожкова:

«Наша трагедия, милый друг, в том, что мы, русская интеллигенция, выросли в безмятежном лоне крепостного права и революции испугались не то что до смерти, а прямо — до мозговой рвоты. Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пенье птичек: “А хорошо бы, в самом деле, сделать так, чтобы все люди были счастливы…” Вот откуда мы пошли… На Западе интеллигенция — это мозговики, отбор буржуазии — выполняют железное задание: двигать науку, промышленность, индустрию. Там интеллигенция знает, зачем живет… А мы? Ой, братишки!.. Кому служим? С одной стороны, мы — духовные наследники славянофилов, расейского помещичьего идеализма. С другой стороны, денежки нам платит отечественная буржуазия… А при всем том служим исключительно народу… Вот так чудаки: народу!.. И так плакали над горем народным, что слез не хватало. И когда у нас эти слезы отняли, — жить стало нечем… <…> А народ, на семьдесят процентов неграмотный, не знает, что ему делать с его ненавистью, мечется, — в крови, в ужасе… И в нашей интеллигенции нашлась одна только кучечка, коммунисты. Когда гибнет корабль, — что делают? Выкидывают все лишнее за борт… Коммунисты первым делом вышвырнули за борт старые бочки с российским идеализмом… И народ сразу звериным чутьем почуял: это свои, не господа, эти рыдать не станут, у этих счет короткий… Вот почему, милый друг, я — с ними, хотя произращен в кропоткинских оранжереях, под стеклом, в мечтах…».

Ответом на появившееся в конце 1960-х гг. возвеличивание «русского интеллигента» стала фраза фильма, которая отсутствовала в романе. Деникинский посыльный Куличек предлагал Дарье Булавиной быть его связной, «рискнуть, пожертвовать многим, испытать тысячи неудобств» и в ответ на ее согласие произносил: «Вот она, истинная интеллигенция». В таком (народническом) значении этот термин для Толстого был совершенно не свойственен.

В тот же год юбилейная Конституция СССР напомнила интеллигенции, что в «нерушимом союзе рабочих, крестьян и интеллигенции» (ст. 19) «ведущей силой» является именно «рабочий класс» (преамбула). В экранизации «Жизни Клима Самгина» о высоком значении «интеллигенции» говорили наиболее пустые и смешные персонажи (отец Клима: «Видишь ли, мы все — Исааки. Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна и вообще — наши знакомые. Ну, не совсем все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы свои в жертву народу…»; мысли Томилина в пересказе Самгина: «Интеллигенция — это лучшие люди страны, которым приходится отвечать за все плохое в ней…»; Кумов: «Народ вообще живет не духом, это — неверно мыслится о нем. Народ — сила душевная, разумная, практическая, — жесточайшая сила, и вся — от интересов земли. Духом живет интеллигенция, потому она и числится непрактической. Тело. Плоть. Воодушевлена, но — не одухотворена — вот! Учение богомилов — знаете? Бог дал форму — сатана душу. Страшно верно! Вот почему в народе — нет духа. Дух создается избранными»).

Таким образом, возрождение понятия «интеллигенция» было связано с личным решением И. В. Сталина. При этом рамки «интеллигенции» расширялись до крайности, включая в себя всех «служащих» (работников умственного труда). Преодолевая социал-демократическую традицию, Иосиф Виссарионович решил провозгласить себя законным сыном «неистового Виссариона» Белинского. Тем самым интеллектуальные силы подверстывались к власти, а сама власть (в том числе бюрократия) получала «правильное», прогрессивное именование. К 1960-м гг. советская идеология пришла к тезису о слиянии народа и «интеллигенции», причем первый по своему характеру должен был подтянуться к работникам умственного труда. Понятие перстало быть ругательным. В интеллектуальной среде возродились элитистские представления, отчасти восходившие к дореволюционной традиции (народники, С. Н. Булгаков). Их можно рассматривать и как продолжение официального тезиса, и как его диалектическое отрицание, вызванное стремлением научно-технических и гуманитарных «интеллигентов» к самосохранению. Иными словами, сторонники представления об элитарности «интеллигенции» предлагали народу себя на своих собственных условиях, главным из которых являлось перевоспитание народа, смена его поведенческой модели. Идея элитарного характера «интеллигенции» вызвала критику как со стороны официальной идеологии, так и со стороны христианско-демократических общественных кругов (последние также апеллировали к традиции начала ХХ в.). Близкий к этим кругам А. И. Солженицын тем не менее поставил вопрос о создании новой партийной «интеллигенции» как прямой альтернативы советскому (ленинско-сталинскому) проекту. Сталин и Солженицын тем самым образовывали два полюса в послереволюционном сотворении положительного мифа об «интеллигенции».

После распада СССР, краха официальной идеологии, социальной катастрофы и деградации, сецессии чиновничества и «офисного планктона» из состава «интеллигенции» она, казалось бы, получала новый шанс для самоидентификации. Ведь это, как отметил ранее процитированный А. Ф. Лосев, принципиально для ее существования: «Интеллигенция должна беспредельно углубляться в самое себя, в целях самосознания и самосозерцания, но тут же она должна наталкиваться на  самое себя (ибо что  же иное, как не себя, она сознает?) и тем самым ограничивать и оформлять себя как интеллигенцию». Разумеется, Лосев в 1930 г. говорил о философской категории, но подразумевал он отнюдь не ее. Произошла ли эта самоидентификация — или, кроме сецессионеров, никого не оказалось? Если никто не считает себя «интеллигентом», то «интеллигенции» нет. Есть «работники сферы образования», «креативный класс» и «интеллектуалы», чей топос принципиально отличается от «интеллигентского».