Патриотизм и «кольцо мировоззрений» в русской мысли второй половины XIX — начала XX / Станислав Смагин

Тема отношения к понятию «патриотизм» в общественно-политической мысли дореволюционной России интересна как сама по себе, так и по той причине, что она является примером любопытного феномена. А именно — мировоззренческого, или идеологического «кольца», соединяющего правых и левых консерваторов, националистов, либералов и мыслителей религиозной направленности.

Для рассмотрения мы выбрали: Константина Леонтьева и Константина Победоносцева как правых консерваторов; Льва Тихомирова как консерватора-центриста и Александра Киреева с Сергеем Шараповым как славянофилов и в этом качестве очень условных левых консерваторов; Иоанна Кронштадтского, Николая Маркова, Михаила Меньшикова, Василия Розанова и Василия Шульгина как националистов; Павла Милюкова, Петра Струве и Бориса Чичерина как либералов; наконец, Николая Бердяева, Федора Михайловича Достоевского и Владимира Соловьева как религиозных мыслителей.

Некоторые позиции могут вызывать вопросы — например, определение в националисты очень многомерного Розанова, равно как и определение туда же, а не в религиозные мыслители Иоанна Кронштадтского. Вполне признавая эту дискуссионность, мы в то же время считаем составленную подборку не выходящей за рамки исследовательской корректности. В качестве базовой координатной сетки для рассмотрения интересующего нас вопроса мы избрали формулу, которая известна как«уваровская триада», хотя по большому счету она сконструирована и популяризирована (правда, со знаком «минус») уже после смерти ее непосредственного автора, графа Уварова, историком и литературоведом А. Н. Пыпиным. Мы хорошо знаем ее, пожалуй, еще со школьной скамьи — «Православие — Самодержавие — Народность». Несмотря на определенную ее мифологичность, она удобна в первую очередь с политологической и методологической точки зрения, как охватывающая важнейшие понятия: религия  /церковь — центральная власть / властитель — народ / нация. Разумеется, исчерпывающей эту формулу признать нельзя, многие важнейшие детали выпадают из нее или неявно присутствуют в ней и в пространстве между ее субъектами. На таких деталях мы останавливаемся отдельно.

***

Практически все консерваторы, вольно или невольно, так или иначе выводили патриотизм из формулы «Православие, Самодержавие, Народность», вне зависимости от того, как они к ней относились, насколько подлинной, истинно «уваровской» считали, и насколько вообще держали ее в уме. Но конкретные параметры отношения к этой формуле различались кардинально: — Самодержавие, предельно доминирующее над Народностью, базирующееся на Православии и ставящее его облик в зависимость от своих политических потребностей — у Победоносцева; — Православие, ценное как подпорка Самодержавия, которое, в свою очередь, ценно не само по себе, а как форма сильной власти, с не очень большой зависимостью от Народности, которая менее важна, чем сословность — у Леонтьева; — Самодержавие, базирующееся на Православии и тесно связанное с Народностью, при том что все три члена фактически формируют еще и четвертый, самоценную Государственность — у Тихомирова; — Православие и Православная Церковь, определяющие облик и суть Монархии и Народности, которые практически невозможны друг без друга, — у Киреева; — Православие и Православная Церковь, определяющая облик и суть Монархии и Народности, при определенной приоритетности последней, — у Шарапова.

Нельзя не заметить, что чем выше удельный вес Народности в восприятии мыслителем уваровской триады, тем больше он выводит само слово «патриотизм» и связанные с ним словоформы из имплицитной в эксплицитную, открыто проговариваемую зону. Это же верно и в плане соотношения использования слов «государство», «государственный» — и «Отечество», «Отчизна», «Родина», «родная земля». У Леонтьева и Победоносцева преобладают первые, у Тихомирова — примерный паритет, у Киреева и Шарапов — вторые. При этом как Леонтьеву с Победоносцевым и Тихомировым, так и Кирееву с Шараповым в той или иной степени присущ рационализм. Акторами патриотизма у них выступают институты (церковь, монархия) и конкретные люди или их совокупность (монарх, народ), но довольно редко — дух, земля, воздух и т. д., главными исключениями здесь является народный / национальный дух и история/связь поколений. Переходя к националистам, отметим, что у Маркова и Иоанна Кронштадтского взгляды отличаются от консервативно-славянофильских разве что более явным акцентом на содержание понятия «народность» и его этнокультурные нюансы. Шульгин оказывается ближе к Леонтьеву с его презрением к демократизму, умалением роли Народности и признанием приоритетности Православия и Самодержавия (но в первую очередь — сильной и аристократической власти как таковой). Меньшиков же, наоборот, отодвигает Православие и Самодержавие на задний план, делая приоритетом Народность и фактически ставя знак равенства между национализмом и патриотизмом. Розанов в какой-то степени возвращается к уваровской формуле, но с заметным романтическо-личностным акцентом. Понятно, что у человека, негативно относившегося к христианскому аскетизму, призывавшему к переосмыслению роли гендерной проблематики в христианстве и даже выступавшего со смелыми предложениями вроде размещения ложа молодоженов в первую брачную ночь в пределах храма, понятия «Церковь» и «Православие» во многом наполнены собственным, личностным содержанием. Об отношении к монархии же можно судить по фразе 1917 года, написанной уже после Февральской революции: «Без царя я не могу жить…без царя, царицы и царевича для меня вполне не нужен и народ…Посему я думаю, что царь непременно вернется, что без царя не выживет Россия, задохнется. И даже не нужно, чтобы она была без царя» (1). Здесь также отношение к монарху не столько сакральное, сколько личное, едва ли не интимное. Можно отметить у националистов возросшее по сравнению с консерваторами стремление осмыслить русский патриотизм вне пределов триады Православие—Самодержавие—Народность. Меньшиков делает это, приравнивая Россию к единственному ее члену (народу/нации в этнокультурном значении), Шульгин говорит об Отечестве / России как таковой, Розанов же развивает эту мысль, обогащая ее философско-психологическими нюансами и прибегая к сравнениям с Женщиной и Матерью.

Парадоксальным образом у формально более секулярного и прогрессистского по сравнению с консерваторами крыла политической мысли прослеживается стремление осмыслить патриотизм более мистически, романтически и образно, не ограничивая себя сдерживающими рамками. Тема патриотизма в либеральной мысли, отдаляясь от уваровской триады, в то же время не идет на кардинальный разрыв с ней. П. Б. Струве, дополняющий стремление к Свободе и этнокультурному доминированию русских в России идеалом Святой Руси, оказывается ближе к консерваторам и консервативным националистам, чем М. О. Меньшиков. В свою очередь Б. Н. Чичерин, не поддерживающий тему «русской России», но являющийся апологетом сильной власти и государственности, одной из опор которых является «соработничество» верхов и низов, стоит ближе даже не к консервативным националистам, а к Леонтьеву и Тихомирову. Несколько особняком здесь стоит П. Н. Милюков, редуцирующий патриотизм практически до одного лишь экономического рационализма и лояльности форме государства и общества, существующей здесь и сейчас (2). Наиболее интересным нам кажется то, что Милюков, Струве и Чичерин были убежденными государственниками. Это не столь удивительно, учитывая, что, например, английские — то есть практически эталонные — либералы примерно того же периода

также придерживались вполне государственнических воззрений. Но в отечественной мысли укрепился стереотип о либералах как почти всегда и почти исключительно антигосударственниках. Не рассматривая подробно этот интересный вопрос ввиду понятных ограничений на объем статьи, выдвинем гипотезу относительно причин этатизма именно трех рассматриваемых либералов. На наш взгляд, объяснение в том, что, в разной степени отчуждаясь от прежних основ патриотизма, дополняя и заменяя их такими новыми ценностями, как свобода, право, экономическая польза и т. д., они не могли обойтись без нового субъекта патриотической идеи, вмещающей и гарантирующей существование всего вышеперечисленного. Если для консерваторов и националистов государство является либо неким «перекрестком» остальных патриотических ценностей, либо отдельной дополнительной ценностью, то у либералов государство, напротив, является главным гарантом и вместилищем их ценностей, ранее в русском сознании мало укорененных, а потому требующих особого защитного скелета; несколько особняком здесь позиция Струве, на определенном этапе мыслительной эволюции — но не сразу — поставившего Святую Русь выше земной (3) и считавшего государственность ущербной без опоры на нацию.

Наконец, рассмотрим русскую религиозную мысль. Русский патриотизм у Достоевского приобретает всемирный характер. Развивая до Струве идеи о Святой Руси и ее особой христианской миссии в Европе, разделяемые также Розановым, идеи Иоанна Кронштадтского о русских и России как народе и стране, имеющих особую Божью благодать, Достоевский поднимает их планку до главных задач в истории мира и человечества. Русский любит свою Родину и народ не из-за чувства национального эгоизма, не исключительно из ощущения «своего», а, напротив, понимая и принимая их вселенские задачи. Православие же как основа и главный пункт этих задач неразрывно связана на русской земле с Самодержавием и Народностью, хотя, безусловно, Православие Федор Михайлович ставит на первое место. Соловьев был солидарен с Достоевским в принципиальной необходимости мирового единства на христианском фундаменте, но считал, что объединение должно произойти не вокруг Православия, а на экуменической основе и с определенным приоритетом римского католицизма (4). Народы в рамках этого объединения должны не столько сохранять самобытность, сколько стирать различия друг меж другим, относясь к чужим как к своим. Патриотизм по Соловьеву — это служение христианской правде, преданность своему народу лишь в той степени, в какой он эту правду разделяет, причем преданность, которая ни в коем случае не должна превосходить по степени теплоты и искренности такого же отношения к чужеземцам (5).

Бердяев наиболее близко подошел к сакральному, выходящему за рамки формул и преодолевающему социальные, религиозные, политические и этнические привязки пониманию Родины и патриотизма. Любовь к Родине изначальна, по сути своей религиозна и потому не может быть ограничена какими-то рамками. Патриотизм Бердяева имеет глубоко христианское измерение, но при этом не связан с устоявшимся каноническим Православием и официальной Церковью. Нация для него практически идентична Отечеству, в том числе и в своей иррациональности и непознаваемости (6). Государство же — нехристианский, но при этом необходимый для защиты нации и Отечества институт, однако сам по себе, в отрыве от национальных основ ценности не имеющий. Однако человек в любом случае — главная ценность мироздания, стоящая выше нации и Отечества; как государство бессмысленно без нации, так и нация с Отечеством бессмысленны без человека во главе угла (7).

Подытожим анализ общих воззрений консерваторов, националистов, либералов и религиозно-ориентированных мыслителей конца XIX — начала ХХ века на проблематику патриотизма. Консерваторы при рассмотрении вопроса любви к Отечеству в целом вольно или невольно ориентировались на уваровскую формулу «Православие, Самодержавие, Народность». На правом крыле, представленном Леонтьевым и Победоносцевым, больший упор делался на Православие и Самодержавие (в случае Леонтьева важнее самодержавия как такового был принцип сильной сословно организованной власти). Левое, славянофильское, как минимум не меньшее значение придавало Народности. Ценности государства и лояльности ему на правом фланге также придавалось большое значение; если Леонтьев и Победоносцев рассматривали его как точку пересечения Православия и Самодержавия, то Тихомиров выделял в отдельную единицу. Консервативные националисты фактически повторяли мировоззренческие установки славянофилов, понимая патриотизм как верность Православию и Самодержавию с особым вниманием к Народности, понимаемой в более четко этнически окрашенном ключе, в чем и заключалось их основное отличие от славянофилов. Однако уже Шульгин во многом вернулся к наследию Леонтьева и Тихомирова, в целом не отрицая уваровской триады, но считая субъектом патриотизма совокупность сильной государственной власти, нации и веры. Меньшиков же оставил из формулы Уварова одну Народность, понимаемую абсолютно секулярно. Постепенно снижался и пафос патриотизма. Если у консерваторов и консервативных националистов присутствует ощущение особой миссии России в Европе и мире, то Меньшиков проповедовал идею национального эгоизма. Особняком стоит здесь Розанов, признававший особую христианскую миссию России и особую важность в любви к Отечеству Православия, Самодержавия и Народности, но понимаемых не официозно, а через личное, практически инитимное переживание. В той же степени, в какой консервативные националисты были перемычкой консервативной и националистической мысли, воззрения Розанова были мостиком от националистов к либералам. На этом фланге Струве и Чичерин также придерживались и декларировали христианские ценности, но в трактовке личного выбора и переживания человека считали оптимальной формой правления конституционную монархию, хотя не придавали этому вопросу первостепенного значения. Главное же, что объединяет людей одной нации и страны, — это Право, Свобода, Достоинство человека, Общий Исторический выбор. Сплочение этими мотивами создает единство практически трансцендентного характера, ради которого каждый из его членов может пожертвовать личным благом и жизнью.

Либералы оказываются наибольшими государственниками из представителей всех трех платформ, ведь при уходе на задний план уваровской триады государство оказывается тем субъектом, которое может защитить новые патриотические ценности (духовные у Струве и Чичерина и рационально-материалистические у Милюкова). Религиозно-ориентированных мыслителей, в частности Соловьева и Бердяева, с либералами объединяет то, что во главу угла своего понимания мироздания в целом и патриотизма в частности они ставят человека и человечность. Однако в остальном между двумя этими философами существуют противоречия: Соловьев предлагал слить локальные патриотизмы, страны и нации в общехристианское единство и считал опасным саму идею отличия одних народов и стран от других, тем самым фактически нивелируя сам феномен патриотизма; Бердяев же, соглашаясь с идеей единства человечества, был против уничтожения его национально-культурного разнообразия. Именно Бердяев фактически первым формулирует идею патриотизма как самостоятельную величину, иррациональную, дорассудочную, стоящую выше любых формул, не подлежащую ограничению и привязке к любым понятиям и ценностям. И, наконец, Достоевский замыкает круг, становясь мостиком от христианских гуманистов Соловьева и Бердяева к славянофилам, — для него русский патриотизм заключается в стремлении русского человека преодолеть национальные и государственные границы и объединить человечество, но объединение должно произойти на фундаменте Православия, которое Федор Михайлович считал неразрывно связанным с Самодержавием и Народностью. Также важным, на наш взгляд, наблюдением является динамика самого употребления слова «патриотизм». Если у правых консерваторов Леонтьева и Победоносцева оно фактически не проговаривается, оставаясь в имплицитном состоянии, то у Тихомирова начинает периодически употребляться, у славянофилов употребляется активно, а у националистов — на постоянной основе, что можно сказать и о либералах (в первую очередь Струве и Чичерине). Бердяев же от употребления данного слова переходит, как уже сказано выше, к приданию ему абсолютно самодостаточного наполнения. Соловьева и Леонтьева роднило отрицание национального, или «племенного», приоритета в государственной и патриотической идее; главенствующим принципом они считали религиозный. При этом Леонтьев и славянофилы в равной степени не хотели стирания с карты мира и из истории разнообразия наций и Отечеств, пусть и отличались в видении принципов их строения; Соловьев же полагал высшей миссией каждой нации и Отечества стремление к общечеловеческому всеединству. Нельзя не отметить, что Леонтьев, жестко критикуя приверженцев «племенной политики» за то, что они якобы ведут мир к космополитизации, заметно более снисходительно относился к Соловьеву, проповедовавшему космополитизацию более явно. Причина здесь во все том же приоритете религии. Вспомним, что в главном споре того времени о «племенной политике», развернувшемся в начала 1890-х между Соловьевым с одной стороны и Киреевым и философом Петром Астафьевым, также сторонником Народности, с другой, в общем и целом Леонтьев оказался ближе к позиции Соловьева. Это говорит в пользу тезиса о смыкании крайних флангов противоположных политических течений; правый консерватор Леонтьев оказался ближе к христианскому либералу Соловьеву, чем к левым (условно) консерваторам славянофильского толка. При этом корреляция взглядов Леонтьева с другими религиозно-ориентированными мыслителями была значительно слабее. Так, «Пушкинская речь» Достоевского вызвала у него сильное раздражение (статья «Наши новые христиане», посвященная еще и Льву Толстому). Можно вспомнить еще одну в чем-то схожую дискуссию — спор о «национальном Эросе», состоявшийся в годы Первой мировой войны у Струве, Дмитрия Муретова и примкнувшего к ним Бердяева против настроенного в «соловьевском», христианско-космополитическом духе Е. Трубецкого. Эти дискуссии во многом взаимосвязаны; вторая в известном смысле является продолжением первой. При этом в первом случае религиозный мыслитель Соловьев примыкал к противнику «национализации» патриотизма Леонтьеву, во втором же религиозный мыслитель Бердяев — скорее к сторонникам этого принципа. Такая диспозиция, на наш взгляд, несколько парадоксальным образом, но вновь говорит в пользу тезиса о «кольце идей» — по важнейшему вопросу Соловьев оказывается ближе не к Бердяеву, а к мыслителю, принадлежащему к противоположному идейному полюсу. Разумеется, наш краткий очерк может претендовать разве что на роль постановки проблемы, которой требуется дальнейшее изучение и раскрытие. Мы не отказываемся от этой миссии, считая ее полезной для исторической и политической науки.

***

1. Розанов В. В.Последние листья. М., 2000. С. 237.

2. Болтовский Л. Этносоциальные и этнополитологические взгляды П. Н. Милюкова // Известия РГПУ им. А. И. Герцена. № 93/2009.

3. Струве П. Б. Великая Россия и Святая Русь // Русская мысль. 1914, Кн. XII. Разд. XIII. С. 180.

4. Флоровский Г. Владимир Соловьев и Данте: задача христианской империи // Журнал института богословия и философии. 2013. № 28. СПб. С. 178–193.

5. Соловьев В. С Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М., 1990. С. 89.

6. Бердяев Н. А.Судьба России: соч. М., 1998. C. 552.

7. Бердяев Н. А. Русская идея. Судьба России. М., 1997. C. 514–515.