Быт и нравы Кишиневской тюрьмы. 1910 / Публикация Анны Лаврёновой

Записка, добытая агентурным путем, одного из заключенных Кишиневской губернской тюрьмы, отбывавшего заключение в 1910 году.

Тюремные впечатления. (Записки и воспоминания заключенного).

I.

С первого дня моего заключения в Кишиневской тюрьме я стал присматриваться к тюремной жизни заключенных и отношения администрации тюрьмы к так называемым «арестантам».

Под впечатлением прочитанных мною книг, в коих изложены в преувеличенном виде ужасы положения заключенных, я думал, что и мне придется испытывать на себе всю тяжесть тюремного режима, но перешагнув порог предназначенной мне камеры, я увидел совсем не ту картину, которую рисуют авторы в своих произведениях. Войдя в камеру в сопровождении старшего надзирателя Барбашева, я увидел следующую картину. Большая светлая комната не похожую на камеру для заключенных, ибо камеры, по описанию авторов тюремной жизни, бывают темные, и дневной свет едва проникает внутрь чрез малые оконца (отверстия с решеткой у самого потолка). Но эта была похожа скорее на уютную комнату, чем на тюремный каземат. Кроме этого меня удивляло то, что в камере было все не по-тюремному. Во-первых, обстановка камеры не соответствовала с названием (тюремной), ибо ничто не указывало, что в ней находятся заключенные, а скорее походила на комнату, предназначаемую для каких-либо состязаний или игр в карты, шахматы и т.п. В камере находились четыре стола. Несколько табуретов, целые три дюжины тарелок, масса вещей для переодевания, полки с книгами современного тенденциозного содержания (издания «Донской речи» и «Колокола») и много разного, по моему мнению, недозволенного иметь заключенным. Но это не произвело на меня такое впечатление, как то, что я увидел, войдя в камеру. Войдя в сопровождении старшего надзирателя Барбашева, я увидел заключенных играющими в шашки и был удивлен, что даже при появлении старшего надзирателя заключенные продолжали игру, не обращая на вошедших внимания. Все это увидел я в первый день заключения, о дальнейших впечатлениях я буду писать в следующих записках.

II

Целые дни наши камеры были открыты лишь в дни приезда кого-либо из властей администрации, закрывались и то лишь на несколько часов, пока начальство находилось в тюрьме. Начальник г. Тарнавский, обходя камеры, разговаривал с заключенными как с равными себе, и если кто-нибудь обращался к нему с просьбой дать свидание в неурочное время или о чем-либо другом, никогда не отказывал. Его отношения к заключенным были довольно дружеские. В карцере редко кого садили, да и то провинившегося в чем-нибудь непростительном. Нередко бывали случаи, что надзиратели сами садили в карцер, но дол[о]жив начальнику, немедленно приходил и освобождал из карцера[1].

Начальника все любили. Он был для заключенных (как говорили уголовные) товарище[м], отцом и братом. Когда новоприбывшие спрашивали, каков начальник, зол или добр, отвечали: лучшего не надо. Многие надзиратели следовали его примеру и, не боясь начальника, делали все по-своему, как кто хотел. Барбашев, например, придя в нашу камеру, садился играть в шашки и просиживал по несколько часов. После его ухода откуда-то появлялось у заключенных вино и сладости, которые в тюрьме не дозволялось и т.п. Один из уголовных пристал ко мне, чтобы я дал ему выпить немного вина, на вопрос, откуда, он ответил, разве я не видел, что Барбашев нес к вам бутылку с вином? До этого дня я не знал ничего, я не замечал этой передачи вина, ибо, не играя в шашки, я выходил из камеры и стоял у ворот, выходящих в другой двор тюрьмы, или заходил в другую камеру заключенных. Кроме Барбашева был у нас младший надзиратель Ткачук, его обязанность была закрывать камеры и находиться всегда в коридоре. Ткачук был настолько смел, что, не боясь начальства, устраивал нечто вроде цирка. Жонглировал пред заключенными, поднимал тяжести, брался бороться с заключенными и мало обращал внимания на свою обязанность надзирателя. Были в течение времени моего заключения еще несколько надзирателей, но фамилии их не помню. Те также были добры и жалели нас, заключенных.

III

У многих заключенных имелись ножи. О них знали все надзиратели и ни разу не отбирались. Во время труски (обыска) к нам в камеру не заходили, а если обыски делались в присутствии конвойных солдат, то надзиратели заявляли заранее и мы отдавали все ножи и т.п. вещи, недозволенные заключенным, надзирателям, а по окончании обыска получали их обратно. Помню надзирателя Арцыбашева, ему отдавалось все, что по закону не полагалось иметь в камере. Иногда неожиданно происходил обыск и, не успев запрятать что-либо, отбирались, но на другой день Барбашев или кто другой из надзирателей отдавал их обратно. У всех почти были деньги. Деньги, говорили, дозволяются иметь заключенным, но не более 1 рубля. Но у нас в камерах и других заключенных, находящихся при мастерских, было больше – у Шербана, например, бывало всегда не менее 30-40 руб. У г. Очана тоже, в общей сложности у всех нас – было не менее 100 руб. За деньги мы могли передавать письма на свободу через стражников, которые стояли на посту во дворе мастерских.

Шербан, имея 25 руб., кредитный билет отдал менять, и, кажется, сам надзиратель Барбашев разменял его. Один из парашников (Леон Ганюк), увидя у Шербана столько денег, рассказал другим заключенным из корпуса, и, видно, кто-нибудь сказал начальнику, что у Шербана имеются много денег. И вот, чтобы (передавший это начальнику) не подумал, что это знает и сам начальник и дозволяет иметь деньги, приказал Барбашеву произвести якобы обыск и, конечно, ничего не отобрали.

IV.

К нам приходили из корпуса заведующие библиотекой политические каторжане Фейгельштейн и Ушерович. Книги приносили всегда политического содержания. Кроме этого записки в эти дни переходили из рук в руки, ибо Ф. и У. заходили ко всем в камеры. Из женского корпуса присылали через них записки, так что переписка велась по всей тюрьме. Приведут ли кого-нибудь с воли, сейчас вся тюрьма о нем знала. Если то был уголовный, уголовные писали, расспрашивая обо всем, что слышно на свободе, за что арестован и т.п. и получали ответ. Многих уголовных из корпуса освобождали, и они ходили гостить в другие камеры к своим товарищам. О политических и говорить нечего. Они пользовались полной свободой, и уголовные с башки, когда хотели, заходили к политическим в камеры и передавали все: п исьма со свободы, записки из женского корпуса и газеты.

***

Несмотря на что Ушеровича и Фейгельштейна сопровождал надзиратель (Кукулеско) или другой надзиратель, записки передавались, и о них надзиратель знал. Для того, чтобы подольше говорить с Ушеровичем, заключенные снабжали надзирателя папиросами, тогда он не торопился уходить.

V

У политических и привилегированных были керосиновые малинки для нагревания всегда получаемого со свободы. Керосин покупался за деньги у ламповщика за 70-80 коп. в месяц. Конечно, деньги получал ламповщик и делился с надзирателем. Я спервоначала не знал об этой проделке, вернее сказать, кражи казенного керосина, думал, что это так полагается, но впоследствии узнал от ламповщика, что часть денег дает надзирателю.

VI

Письма передавались на свободу чрез уголовных, работающих на свободе. Об этом знал надзиратель, сопровождающий их. Это происходило так: собравшись утром на работу, один из арестантов заходил к политическим или в другие камеры и брали письма. Выйдя на улицу, шли в сопровождении надзирателя и по дороге подходили к почтовому ящику и бросали их или, придя на место работы, передавали уже поджидавшего их товарища. Для этой цели был составлен целый план. Подворотний Бадей[2] (почти всегда пьяный, заметил я не раз) совсем не обыскивал арестантов и если да, то лишь поверх платья проводил рукой и щупал карманы. Между тем письма находились в специально устроенном поясе. Кроме передачи писем переписка велась и иначе, писали на выдаваемом на свободу грязном белье. Одним из заключенных было передано об этой передаче начальнику, но на это, кажется, не было обращено никакого внимания. Раза два было осмотрено белье самим подворотним Ворончаном, да только не тех заключенных, чье следовало бы осмотреть.

VII

На кухне происходила целая распродажа всего. Политические, а также и уголовные, за деньги могли покупать продукты, картофель, мясо и молоко. Надзиратель, находившийся на кухне (кажется, Луньков), войдя в сношение с поварами, делился деньгами. Мы покупали молоко дешевле, чем у молочника. Для этого желающие купить что-либо говорили повару, и тот уже приносил якобы без ведома надзирателя. (Впоследствии надзирателя перевели с кухни). Это происходило следующим образом. Для больницы покупалось молоко, из этого молока 2-3 кварты отливали и вместо него добавляют воду. Остальные продукты также за 40-50 коп. в месяц можно было получать больничную пищу и тем, кому не полагалось. В пекарне также можно было покупать специально изготовленные франзоли из ржаного теста. Об этом знали все надзиратели, но почему-то ничего не говорили.

***

В начале августа нас перевели в поднавесный коридор. Окна выходили в корпус. Оттуда мы могли видеть все, что творилось в корпусе, и переговариваться с другими. Бывало, начальник заходил в корпус, и все заключенные, вышедшие на прогулку, подходили к нему с разными просьбами. Ни разу мы не видели его при шпаге или с револьвером. Без шапки, заложив руки в карманы, входил он в корпус, и ни разу не услышали, чтобы он на кого-нибудь кричал или строго приказывал надзирателям, чтобы те смотрели за своими обязанностями. Напротив, иногда сами надзиратели возвышали голос, например, подворотний Бодей, придя пьяный, еле держась на ногах, пристал к начальнику и о чем-то говорил, повторяя: «После нас не будет нас». Начальник стоял перед ним и смеялся. Потом я узнал, что когда начальник заявил, что по его уходе не будет такого начальника и, быть может, уволят и надзирателей. Бодей сказал: «Посмотрим, а после нас не будет нас». Переговариваясь через окно, мы знали обо всем, что имеется в корпусе, т.е. о недозволенном иметь в камерах. Так, некоторые каторжники – одного помню: Жемчужников – говорил, что водка, вино и карты у них всегда имеются. Г. Очан приобрел от него три колоды совершенно новых карт, еще не распечатанных, а потом появилась и водка. Почти ежедневно получались бутылки с водкой. Каким образом она попадала в корпус, неизвестно. В один день один из заключенных передал начальнику, что в камере, где сидит Очан, есть карты и водка, то никакого обыска не было, а когда прибыли конвойные и произвели обыск, надзиратель заявил еще с вечера, конечно, узнав об труске, все лишнее попрятали.

Много еще интересного было бы писать, но позабыл подробности и трудно связать все вместе.

Как узнали мы, что г. Тарнавский уходит, призадумались. Нам было жаль такого начальника. Сам г. Тарнавский в последние дни своей службы говорил нам: «Гуляйте, пока я еще здесь, а то уйду и тогда при новом начальнике будет плохо». И действительно, его слова оправдались.

В последние дни его ухода заключенные г. Очан, Пандакиду, Абрамчик и др. заказали у каторжника ювелира Радзивиловского золотой жетон с надписью, содержание коей не помню, и преподнесли начальнику.

С уходом г. Тарнавского и вступлением нового начальника тюремная жизнь изменилась. Все возроптали и жалели Тарнавского. С приходом нов[ого] нач[альника] нас разместили по другим камерам. Но благодаря старым надзирателям все-таки было сносно. Луньков надзиратель, заведующий кухней, уволенный оттуда и поставлен дежурным в поднавесном коридоре, передавал нам все, что происходило в тюрьме. Мы не могли уже знать, ибо были закрыты под замок. Луньков, когда начальник уезжал в город, заходил к нам в камеру, ему давали есть, говорили с ним о начальнике, и г. Очан поручал ему передать на свободе о тюремном режиме и о начальнике. Когда начальника не было в тюрьме, камеру оставлял открытой, и мы подходили к волчку других заключенных и переговаривались. Наконец, стали удалять старых и лучших надзирателей, и мы остались без друзей.

Но, Слава Богу, я вскоре освободился из этих четырех стен, теперь лишь вспоминаю то, что сохранилось в моей памяти, но все-таки, хоть краткое, не весьма логично изложенное впечатление сохранил я в этой тетради.

1911 г.

ГА РФ. Ф. 102. ОО. 1910 г. Оп. 240. Д. 52. Л. 89-91 об. Копия. Машинопись.