Статьи

«Развращеннейший и пресыщеннейший отпрыск развращеннейшего дома Романовых» / Анна Лаврёнова

08.12.2022 19:20

 

До сих пор иногда встречается мнение, будто опальный великий князь Николай Константинович, объявленный умалишенным, пораженный в правах и удаленный из столицы после скандала с похищением фамильных бриллиантов, тихо жил в Ташкенте на положении поднадзорного и лишь благотворительность скрашивала его досуг, однако документы свидетельствуют, что роль его в крае была куда более весомой, нежели роль августейшего изгнанника-мецената. Его цели и аппетиты простирались куда дальше, а неразборчивость в средствах к их достижению в итоге стала причиной временного удаления его из Туркестана – в 1901 г. Николай Константинович был переведен в Крым и на три года посажен под жандармский надзор[1]. Основной причиной опалы было противозаконное венчание женатого великого князя на 15-летней гимназистке, однако эта история стала лишь последней каплей, т.к. к началу 1900-х гг. масса его проступков уже приблизилась к критической.

По заключениям многочисленных врачей, великий князь и впрямь страдал формой помешательства, известного в те времена как «нравственное безумие» или, по определению В.Н. Сербского, «дегенеративным психозом с притуплением нравственного чувства», и всякая его деятельность в той или иной степени носила на себе следы этого недуга. Опальному князю никогда не жилось спокойно, но до поры до времени скандалы с его участием имели локальный характер или не получали широкой огласки. Но в 1892 г. в Петербург явился ташкентский купец А.Е. Громов с жалобой на Николая Константиновича и злоупотребления местных властей[2]

Громов сделался известен благодаря своему участию в Хивинском походе в 1873 г., где успешно занимался снабжением войск провиантом и вьючными верблюдами и, якобы, даже отразил удар, нанесенный туркменом князю Е.М. Лейхтенбергскому в сражении под Чандыром. Громова заметили и запомнили, и когда М.Д. Скобелев планировал свой поход против текинцев, именно Громова он пригласил для организации вьючных перевозок и не прогадал. Разбогатев на военных заказах, Громов, однако, вскоре разорился и был посажен в долговую яму своим конкурентом С.К. Глинка-Янчевским. Последний продал долговые обязательства Громова великому князю, который, в свою очередь, вызволил должника из тюрьмы с тем, чтобы тот возглавил работы по сооружению Ханым-арыка. В услужении у великого князя Громов пробыл недолго; что послужило тому виной – склочный нрав самого купца или же своеобразный управленческий стиль Николая Константиновича, с точностью сказать нельзя, однако позиция самого Громова была им подробнейшим образом изложена военному министру[3]. Так, по словам Громова, он регулярно получал жалобы рабочих на неуплату им жалованья и умышленное неверное межевание участков при рытье арыков. Более того, князь, по его словам, незаконно собирал пошлины с плотов, проходивших через Бегавадские пороги, а также с погонщиков скота, переходивших по мосту через прорытый им арык. В окружении верных людей, в числе которых встречались даже беглые каторжники, великий князь чувствовал свою полную безнаказанность, тем более, что чиновники местной администрации, в чьи обязанности входило контролировать его действия, были и сами давно им подкуплены. Не имея права самостоятельно распоряжаться денежными суммами, великий князь хранил огромные суммы на счетах своей супруги, употребляя их на подкуп нужных ему людей и блокируя отправку нежелательных для него сведений в Петербург. Своими открытиями Громов поделился с Джизакским уездным начальником полковником Певцовым, чтобы тот сообщил об этом в Самарканд графу Ростовцеву, но до Самарканда Певцов не доехал – он скоропостижно скончался в дороге после завтрака с одним из приближенных великого князя. Самому же Громову на основании закона об усиленной охране было воспрещено пребывание в Туркестанском крае в течение пяти лет[4].

Громов, еще будучи на службе у великого князя, скопировал и нотариально заверил значительный объем финансовых и хозяйственных документов и, как только над ним начали сгущаться тучи, захватил все имеющиеся материалы и примчался в столицу. Правда, самому жалобщику это не помогло – запрет на пребывание в Туркестане остался в силе[5] Но двор был шокирован полученными известиями. К проверке данных Громова был привлечен управляющий двором великой княгини Александры Иосифовны П.Е. Кеппен, который вынужден был констатировать, что «мрачная картина жизни великого князя в Туркестане, как она изображается в записке г. Громова, представляется весьма вероятной». Разумеется, Кеппен учитывал предвзятость жалобщика и сумел опровергнуть ряд его утверждений, но основные обвинения вполне подтвердились, и потому, во имя сохранения достоинства императорского дома и авторитета русской власти в регионе, он рекомендовал негласно проверить все сведения на месте и поставить жизнь великого князя под строгий контроль[6]. На роль ревизора был избран боевой генерал А.Н. Боронок.

5 октября Боронок прибыл в Ташкент, но, едва успев приступить к ревизии, заболел кишечной болезнью и 27 октября 1892 г., скончался. Примечательно, что в деле, содержащем докладную записку П.Е. Кеппена, присутствуют также машинописные выписки из документов о противозаконной деятельности Николая Константиновича, собранных генералом незадолго до его кончины[7] Проанализировав эти данные, 25 февраля 1893 г. Кеппен сделал дополнение к докладной записке, в котором уже без тени сомнения констатировал преступления великого князя[8].

Нетрудно догадаться, что в Туркестане недолго искали объяснение внезапной смерти Боронка, так напоминающей кончину Певцова. Свидетельство тому находим в воспоминаниях еще одного участника событий, бывшего судебного следователя, недолго служившего у великого князя юрисконсультом, чье имя пока не удалось установить. Его рукопись, озаглавленная «Олимпиец», хранится в Государственном архиве Российской Федерации в Коллекции отдельных документов и мемуаров эмигрантов (Ф. Р-5881)[9].

Склонный к самолюбованию, графомании, излишнему философствованию, разоблачительству и собиранию явных сплетен, автор, тем не менее, детально описывает некоторые эпизоды, которые вполне подтверждаются и в других источниках. Так, например, история с маляром Кашиным, присутствующая в статье, упоминается и в докладе Кеппена[10]. Специфические вкусы и склонность великого князя нелицеприятно отзываться о родственниках в присутствии прислуги впоследствии не раз была описана в отчетах жандармского полковника Н.В. Васильева, чьему попечению был вверен быт опального в Балаклаве[11]. Из текста очевидно, что юрисконсульт и понятия не имел о душевной болезни великого князя и объяснял его поступки исключительно развращенностью «олимпийца», но столь же очевидно, что именно Николай Константинович и выступал главной звездой так и не увидевших свет мемуаров этого неизвестного автора[12] и одним из ярчайших впечатлений в его жизни.

 

Олимпиец.

Несколько положительных слов.

В трех драмах: «Пробуждение», «Евреи» и «На Марсовом поле» я поставил себе задачей посильно очертить брожение в различных слоях нашего общества, броженье, являющееся результатом всего мрачного, пережитого и еще в настоящее время переживаемого. Еще со времени глубокой древности и по настоящее время драматическое искусство имело прямой и непосредственной целью изображать характеры отдельных личностей как образцы «человека»; причем выбирались для этого или действительно существовавшие исторические герои или типы собирательные, созданные с известной тенденциозной целью, более или менее удачные, более или менее правдивые и близкие к действительности данного момента, или вне эпохи и времени. Так начали Софокл и Еврипид и так продолжалось. Однако в этой манере писать трагедию или драму между временем этих трагиков и настоящим заметно существенное изменение. Прежде действовали герои и только. Фона человечества, можно сказать, не было. Были «хоры», которые представляли не более как украшенье того же героя. Главное лицо трагедии развивало и заканчивало свою деятельность, будучи как бы оторванным от мира сего. Почвы жизненной, среды у него не было. Оно повиновалось року, высшим силам, которые тоже занимались только героями, а человечество ни сами знать не хотели, ни внутренней связи между ним и героя не устанавливали.

Такая характерная окраска неестественности надолго легла на драматическое творчество, но ход исторических событий мало-помалу вынудил авторов объяснять те или другие поступки героев причинностью не высших сил, не одними их личными инстинктами, но также воздействием той почвы, которая их воспроизвела, и той среды, в которой они находятся. Хотя эта тенденция все больше и больше охватывала драматическую литературу до последнего времени, но мне кажется, что в связи с настоящим состоянием общества и слоев его составляющих, она не является достаточно полным его отражением. Дело, мне кажется, должно идти гораздо дальше, и вот почему. Софокл и Еврипид писали об одних лишь героях, так как в их время действовали одни лишь герои. Драматурги нашего времени пишут о героях на пейзажном фоне современной жизни, уделяя, однако, самим героям столько места, что сплошь и рядом заставляют задумываться: действительно ли эти лица являют собой более или менее заурядные образцы той «обыденной» жизни, которую изображают чрез их посредство. Тем временем, эта «заурядная жизнь», эта «толпа» начинает завоевывать себе все больше и больше самостоятельности и мне кажется вполне правильным признать за ней в драме ту независимую и самостоятельную роль, которую она так успешно завоевывает в действительности.

 «Герои» мало-помалу должны стушевывать свои индивидуальные особенности, они должны больше и больше сливаться с массой и ее различными, соответственными каждому из них наслоеньями. Они постольку должны быть и будут правдивы, поскольку будут неуклонно изображать настроение масс или ее частей, причинность этого настроения и его эволюции. Следует, во имя современно художественной правды, жертвовать индивидуальностью лиц и дать как можно больше простора, выхода жизни, движениям, характеристике массы путем представленья не вожаков масс, стоящих головой выше толпы, а таких лиц, которые настолько же однородны с массой, насколько однороден образчик ситца с куском, от которого оторван. Они должны быть только частью толпы, должны быть окрашены безусловно точно в ее цвета. Они должны быть плоть от плоти и кровь от крови ее и подобно Антею, в соприкосновении с ней находить обновление тем качествам своим, которые представляют в них ее отраженье. Но и этого мало: насколько возможно они должны быть многочисленны на сцене и даже увлекать на нее саму толпу. Словом, жить и делать историю начало человечество, а не личности, поэтому ему, а не личности, его массовым интересам, его осмысленным, а иногда еще и стихийным движениям следует отделять на сцене больше и больше места. В связи с этим, нельзя отрицать, что современные исторические события указывают на далеко еще не полное прекращение влияния на массы отдельных личностей или ограниченных групп, стоящих вне этих масс. В громадном большинстве случаев эти личности и группы представляют собой остатки пережитков печального прошлого, остатки, которые на благо человечества, время и современный ход исторических событий сметает мало-помалу, как засевшую в расщелине зданья вековую пыль; в этом-то «сметании» само человечество, масса, этот новый герой современной трагедии, вырабатывает ту самую самоличность и собирательную индивидуальность, которая и дает ему право занять на театральных подмостках роль действующего лица. Борьба этого действующего лица с пережитками в самом разгаре и естественно, что образцы последних из могикан-пережитков (один из них и есть «Олимпиец») имеют право на полное внимание театрального зрителя. Представляя себе таковою мою задачу, я должен был, конечно, оштриховать главные типичные черты всех общественных наслоений, образующих современный русский социальный водоворот, угрожающий в своем ужасном всеразрушающем движении поглотить вековую причину, его вызвавшую, и оставить зияющую пустоту в культурном рассаднике человеческого прогресса. Среди эскизных фигур, мною наштрихованных, есть пробел. Не хватает образца с русского Олимпа, не хватает представителя того элемента, который не по праву и не по заслугам централизует концы приводящих в движение всеразлагающую механику нашего государственного организма.  Без этого образца картина остается неполной, так как среди наших изолированных от света масс есть еще немало углов, где недосягаемый и недоступный очам смертного, Олимп представляется в воображении чем-то чистым, неподкупно беспристрастным, чем-то дарованным нам свыше на благо и благоденствие Родины. Этому способствует та отчужденность царя и его родни от народа, та недоступность и замкнутость, которой их обставили правящие олигархи, с целью довести царский престиж до священного культа, царские же действия возвести в непогрешимость, а каждую попытку разумной критики или протеста в святотатственный бунт. Этот же прием до сих пор применяется при дворе китайского императора и Далай-Ламы и ранее применялся Чингиз-ханом, Атиллой и т.д.  Также положение олимпийцев лишает писателя возможности, во-первых, изучить их нравы не издалека, во-вторых, включение их в драматическое произведение отдавало бы непременно фальшью и деланностью. Однако ввиду первостепенной важности охарактеризовать, и охарактеризовать эскизом с натуры, эту группу ходящих фетишей, я воспользуюсь обстоятельством моего долголетнего пребывания в Туркестанском крае, где один из них, случайно сброшенный с Олимпа, обнаружил на глазах простых смертных тайну великой всероссийской императорской гипнотизации народа гнуснейшей и развращеннейшей императорской семьей. С этой целью я публикую преждевременно нижеследующую выдержку из моих мемуаров, которые будут напечатаны позднее.

***

Более двадцати лет тому назад в бытность мою на государственной службе в Туркестанском крае, туда был сослан великий князь Николай Константинович, двоюродный брат покойного императора Александра III и, следовательно, дядя ныне царствующего государя Николая II. Причина немилости, в которую впал этот великий князь, остаются поныне дворцовой тайной, которая, конечно, со временем обнаружится. В России немилость этасвязывается с историей о каких-то бриллиантах, будто бы пропавших у великой княгини Александры Иосифовны, но история эта так темна и настолько лишена каких-либо черт достоверности, как и вообще все слухи о том, что происходит при дворах, где грязное белье осторожно стирается в дворцовых стенах, а помои, чтобы не допустить их просочиться наружу, выпиваются там же ревностными клевретами, получающими за это обильные подачки.

Факт тот, что Н[иколай] К[онстантинович] был сослан на жительство в Оренбург и там пребывал некоторое время под почетным надзором. Там ему понравилась дочь полицмейстера, полковника Дрейера[1], Надежда Александровна, и он на ней женился (повенчан в местности, называемой «Бёрда») вопреки существовавшего закона, запрещавшего членам царской фамилии жениться на русских подданных. Такое «преступление» не прощается великим князьям, хотя никакое действительное преступление для них не наказуемо ввиду того, что они вне закона и его кар. В результате священник, обвенчавший молодую чету, был расстрижен, полковник Дрейер отчислен от службы, а вел[икий] кн[язь] сослан в Ташкент.

Моя жена и ее родители хорошо знали семью Дрейера и вот впечатленье, которое о ней осталось у моей жены. Дрейер был распорядительный и энергичный полицмейстер, ничем не отличавшийся от общего типа российских полицмейстеров. Жил широко, так как доходами не пренебрегал. Дочери его были светские барышни, причем младшая из них, Надежда, была настолько симпатичной красавицей, что перед ней не устоял даже развращеннейший и пресыщеннейший отпрыск развращеннейшего дома Романовых. Сердечная и кроткая, Надежда Дрейер могла бы составить счастье человека более достойного и свое собственное в то же время…[13] Но престиж Олимпа силен, а беспринципный ловелас достаточно опытен и бедная девушка сделалась его невинной жертвой.

По прибытии в Ташкент вел[икий] кн[язь] занялся частными предприятиями устройства прядильных заводов и водопровода для орошения значительной безводной степи в Сыр-Дарьинской области. Это, однако, не мешало и другим его занятиям, о которых я вскоре узнал как судебный следователь. Однажды ночью меня разбудили. Явилось несколько туземных женщин-сартянок, матерей молодых, красивых девушек и с воплями и слезами просили защиты. Оказывается, что несколько русских ворвались в их дома, взломав двери, и произвели гнусные бесчинства. Я уже готов был скакать на место происшествия, когда явившийся пристав Седов объяснил мне, что я могу успокоиться и не трогаться с места, так как это «балуется великий князь».

Такой случай повторился еще раз, после чего о подвигах его высочества до меня доходили только отголоски, так как туземцы поняли, что обращаться ко мне бесполезно.

Подхалимствующее наше чиновно-культурное общество не возмущалось выходками вел[икого] кн[язя]; напротив того, все изыскивали средства и случай хоть сколько-нибудь потереться возле развенчанного олимпийца, причем руководиться выгодами они, конечно, не могли; стимулом же к этому старанию единственно служило то чувство рабского подобострастия, которое всегда присуще холопу и побуждает его пресмыкаться из любви к искусству. Хорошо помню, как однажды, извещенный полицией о том, что в окрестностях Ташкента, около так называемой «избушки» (увеселительный пункт) найдены были два трупа: инженера Амбражевича и одной молодой девушки, я прибыл на место происшествия. Подъезжая, я увидал вел[икого] кн[язя] и его супругу, сидящими под деревом. Это была моя первая с ними встреча. Я, не будучи знаком, проехал не поклонившись. Нужно было видеть взгляд, которым высочество меня пронизал! Впоследствии мне не раз случалось встречать его на улицах города Ташкента, когда он, в открытой коляске катался со своей супругой и … с бачей. Бачами называют в Средней Азии красивых мальчиков, содержимых многими богатыми мусульманами. С завоеваньем края русскими, некоторые из приезжих покорителей охотно усвоили этот туземный обычай, причем, нужно сказать правду, порок не вышел из границ избранного кружка бывших правоведов, пажей или вообще гвардейцев, которые, как нередко сознавались, только встретили на среднеазиатской почве обычай давно знакомый им еще со школьной скамьи. Что касается до великого князя, то он лишь всенародно доказал, что эти вкусы не чужды даже Олимпа. Помню, однажды он ехал в сказанной обстановке и между ним и бачей завязался о чем-то спор. Рассерженный мальчик, сидевший на переднем сидении, выскочил из медленно катившегося экипажа, который, по знаку князя, тотчас остановился. Князь выскочил за мальчиком, догнал его, обнял, осыпал поцелуями и повел назад к коляске, где в ожидании, бледная, как полотно, сидела потупившись Надежда Александровна.

Когда вскоре я вышел в отставку и стал заниматься адвокатурой, ко мне приехал капитан Грязнов, состоявший совместно с казачьим штаб-офицером Дубровиным при князе по распоряженью генерал-губернатора, для присмотра за поведением (конечно, только в политическом смысле) его высочества. Грязнов предложил мне обязанности юрисконсульта по делам князя, и я принял предложение. Сначала я, конечно, считал для себя очень лестными эти обязанности, так как полагал, что дела личности настолько богатой и так высоко поставленной будут делами вне всякого упрека и сомнения, но вскоре мне пришлось разочароваться. Несколько дел прошли благополучно, хотя я не раз уже стал замечать сомнительную вескость и правильность тех доводов и возражений против предъявляемых к нам исков, которые контора его высочества сообщала мне при возникновении чьей-либо претензии, направленной против нее на суде. Наконец, однажды дело стало совсем ясно. Были предъявлены два иска: один каким-то конюхом за недоплаченное жалованье, другой отставным рядовым Кашиным за неоплаченные малярные работы. Контора мне сообщила, что конюху не заплачено, так как он причинил убыток, охромив лошадь; Кашину же потому что с выкрашенной им крыши краска облезла. В первом деле контора указывала свидетелей; во втором – я просил судебного осмотра работ через экспертов. Нечего и говорить, что я, как адвокат князя, встречал на суде всегда самые предупредительные симпатии, хотя должен оговориться, в защиту чести русской юстиции, что даже при таких исключительных обстоятельствах, даже на окраине, где судьи более, чем где-либо, покорные исполнители воли высших, правосудие было прилично и не приносило на растерзанье князю интересов бедняков, как то ему было желательно. Каково же было мое изумление, и в какое фальшивое положение стал я перед публикой, когда свидетели, допрошенные по моей ссылке, заявили, что лошадь, о которой идет речь, хромает уже более трех лет, а конюх служил у князя всего лишь несколько месяцев и обязанности свои исполнял безупречно. Я признал иск правильным. Настал день экспертизы работ Кашина. Судья Дмоховский, истец, я и эксперты явились на княжескую фабрику и влезли на крышу. Я первый начал ковырять гвоздем краску, но та положительно составляла одно целое с железом. Эксперты и судья чувствовали себя неловко; но я их вывел из затруднительного положения, заявив, что я признаю работы исполненными вполне удовлетворительно и против иска не возражаю. Кашину было присуждено 400 рублей, и он получил их от генерал-губернатора Розенбаха, который почему-то расплачивался за князя в подобных случаях.

По окончании этого дела я послал извещенье в контору его высочества, что, не обладая достаточным временем, не могу продолжать вести дела великого князя. Вслед за тем, когда, будучи приглашен для объяснений, я откровенно высказал ее высочеству (князь был в отсутствии, в степи на водопроводных оросительных работах) причины отказа, то Надежда Александровна убедила меня без труда, что великий князь ровно ни при чем в недобросовестном отношении своей конторы в делах найма и расплаты. Уверен, что ее высочество была искренно убеждена в том, в чем старалась уверить и уверила меня. Я не отказался от их дел. Прошло несколько недель. Однажды входит ко мне Кашин.

 – Что Вам нужно, – спрашиваю.

– К Вам, Николай Дмитриевич, заступитесь; великий князь обидел.

– Вы же знаете, что я его поверенный и, следовательно, никак не могу защищать Вас против него.

– Почему же нет, Николай Дмитриевич? А Вы разве не можете устроить так же, как в прошлый раз, по совести?

– Да что у Вас с ним опять вышло?

– А вот, изволите видеть, как было дело. Получил я свои четыреста рублей и ладно. Прошло с неделю. Иду по улице; едет великий князь; остановился. «Здравствуй, Кашин, как поживаешь?» – «Здравия желаю, ваше высочество» – «Ну что, получил расчет сполна? Теперь доволен?» – «Сполна получил. Премного благодарен, ваше высочество» – «Скажи, пожалуйста, как это ты решился искать с меня судом? Разве тебе не известно, что на членов императорской фамилии в суд не подают?» – «Я же на ваше высочество и не подавал; я на контору…» – «Ага, на контору… А кто это тебя научил этой мудрости?» - «Нашлись добрые люди, ваше высочество». – «Ну прекрасно, теперь, когда этот счет окончен, то ты против меня ничего не имеешь? Хочешь работать опять?» – «С превеликим удовольствием, ваше высочество». На другой же день я взял работу на семьсот рублей, а когда кончил, то князь вынес мне триста; а четыреста велел зачесть прежние, которые я получил за первую работу через суд. При этом прибавил: «А что? Ловко я тебя поддел? Нельзя, брат; это по-коммерчески, а теперь убирайся вон».

Кашину я не помог, но от ведения дел князя отказался немедленно.

В своей частной жизни, как я уже говорил, князь не отказывал себе в «удовольствиях». Вот еще один факт: у чиновника Карлова жил на квартире рабочий еврей с молодой, красивой женой. Его высочество неоднократно подъезжал к воротам, требуя, чтобы еврейка вышла и ехала с ним. Перепуганная женщина пряталась; муж тоже не смел выйти. Приходилось объясняться г. Карлову, который усовещивал князя и когда однажды последний стал его ругать площадными выражениями, Карлов ему ответил тем же…

Впрочем, в конце концов Карлов отказал от квартиры своим постояльцам, так как дело становилось для него небезопасным…

Такое поведение, такая развращенность, такое презрение к личности и праву человека является ли особенностью натуры Ник[олая] Константиновича, результатом исключительно воспитания, им полученного или представляется явленьем заурядным в среде олимпийцев. По тем отголоскам, которые доносятся с вершины священной горы к толпе, стоящей у подножья, описанные факты его молодечества слишком ничтожны для того, чтобы по ним определить степень морали его близких родственников. А что до воспитания и образования, то они получали его или вместе или, по меньшей мере, одинаковое. Ник[олай] Конст[антинович] в минуты откровенности рассказывал, например, как «они», т.е. великие князья били мух на плеши старого полковника-воспитателя; как звонко раздавались шлепки и возбуждали всеобщее веселье. «Но этот бедный полковник, разве же он не оскорбился?» – спросил один из присутствующих. – «Нет, таких, которые оскорбляются, в воспитатели не назначают», – отвечал князь. Рассказывая о том, что он был лучшим учеником по математике, князь припоминал, что его кузен (император Александр III, которого он терпеть не мог) был самый бездарный и ленивый ученик. «Оттого он и теперь писать грамматически не умеет. Бывало, во время урока сползет под стол, лает по-собачьи, да за ноги профессора кусает. Тот его уговаривает, а он отвечает: “Царствовать Коле, не мне; он пусть и учится, а я буду по-собачьи лаять”». Вообще сердце сжималось от рассказов князя о воспитании олимпийцев, будущих вершителей судеб миллионов людей.

 Князь[14] очень часто говорил, что имеет гораздо больше прав на престол, чем царствовавший кузен его, Александр III.

Эти свои права он выводил из следующего, как кажется, более остроумного, чем правильного соображения. Его отец вел[икий] кн. Константин Николаевич был родным братом покойного императора Александра II. Последний родился (как старший из двух братьев) в то время как Николай Павлович был еще великим князем и не наследником престола, так как таковым был Константин Павлович; следовательно, Ник[олай] Павлов[ич] не мог передать своему старшему сыну тех прав на престол, которых не имел сам. Впоследствии, за отречением брата, Ник[олай] Павлович получил права на престол и у него, уже императора, родился второй сын Константин, отец толкователя, который, по его мнению, в силу рождения от императора, и есть настоящий наследник, а затем он, сын его, имеет истинные права на корону, тогда как царь Александр III, его кузен, является, по его мнению, узурпатором престола. Не эти ли претензии, настойчиво выражаемые великим князем, были причиной его опалы? По крайней мере, сам он это так и объяснял. Все его поведение в Ташкенте как нельзя более подтверждает это. Он при каждом удобном случае давал чувствовать в себе либерала, претендента на престол, склонного изменить существующий режим и дать конституцию. В этом отношении князь оказался настолько умен, чтобы понять, что даже в сердцах преданнейших слуг самодержавия таится червячок протеста против векового гнета преемников прав варяжских пиратов. Однако степень искренности этого либерализма легко разгадывалась некоторыми выходками, из которых на выдержку приведу следующую.

К великому князю приехал приглашенный им для управления его фабриками молодой, только что окончивший курс, агроном Монин, но в отправление своей должности еще не вступил. После утреннего завтрака князь, окруженный несколькими лицам, составлявшими его интимный кружок, пел, аккомпанируя себе на пианино. Голос у него был недурной и музыкант он неплохой. Громко разносились по комнатам рулады княжеского голоса, громко звучала песня революционной «Дубинушки»; окружающие стояли молча, несколько смущенные, не зная, как держать себя относительно этого фарса.

Но настанет пора,

Наш проснется народ

И, стряхнув вековую кручину,

Он в родимых лесах

На царя подберет

Здоровее и крепче дубину

 Вдохновенно звучал симпатичный голос князя. В это время отворилась дверь, и на пороге показался Монин. В руках он держал бумагу.

– Монин, вы? Что скажете? – спросил князь, вставая из-за пианино.

– Ваше высочество изволили приказать изготовить контракт о моей у вас службе…

– Да… да. Написали? Дайте сюда.

Монин подал бумагу. Князь стоя взял ее и стал читать. Мгновенно лицо его исказилось злобой.

– Каков?! Нет, каков нахал! Вы только послушайте, господа, – обратился князь к окружающим. – Вы только послушайте, что он написал! «Такого-то года и числа мы, нижеподписавшиеся: я, великий князь Николай Константинович и я, ученый агроном … Монин, заключили настоящий контракт и т.д.» Как вам это нравится? А?! Да знаешь ли ты, мерзавец, что вот это зааакон … (князь бумагой в левой руке проводит по воздуху воображаемую плоскость); мы вот тут (тычет пальцем правой руки сверх плоскости), а вы все вот тут, тут… (палец тычет под плоскость). Вон, нахал!

Бумага летит на пол. Князь в позе карающей Немезиды, Монин на мгновенье колеблется, в нем что-то шелохнулось, но он превозмог себя, поднял бумагу и вышел… Однажды один из фаворитов князя, майор Александр Дементьевич Герман (впоследствии сослан в Сибирь за мошенничество) показывая мне фотографическую карточку, спросил, угадаю ли я, кто на ней изображен. Угадать было невозможно. На карточке был высокий стоящий посреди крестьянской избы старик, опирающийся рукой о белый деревянный стол. Маленькое оконце, дощатые скамьи вдоль стен. Образ в углу. Старик был одет в длинную, свешивавшуюся до пола, пестрядинную рубаху, перепоясанную веревкой, передняя часть которой закрывалась длинной белой бородой. Выражения лица старика было невозмутимо спокойное. «Не могу отгадать, – сказал я. – Кто это?» – «Это император Александр I. Карточку я получил от великого князя». Я сначала не хотел верить, но, по откровенностям великого князя оказалось, что мистик император не умер в Таганроге, и прескученный суетой мирской, передал власть брату, а сам скрылся в скиту, выстроенном в лесу одного купца (фамилию забыл) около Иркутска, где живет и по сие время (эпизод относился к 1882 году). Ввиду несомненного интереса, который представляет для публики этот факт, прерву нить рассказа, относящуюся к великому князю для того, чтобы сообщить то, что мне известно еще относительно Александра I. В 1886 году я был в Петербурге, где сотрудничал в «Неделе» и «Живописн[ом] обозрении». Случайно я узнал, что в Петербург приехал бывший мой начальник по Туркестанской службе генерал-майор Сергей Иванович Носович, личность, оставившая о себе в Ташкенте самые задушевные воспоминания. Из Ташкента Носович уехал губернаторствовать в Иркутск и, узнав по газетам, что он представлялся царю, я его разыскал и посетил. Вскоре Носович приехал отдать мне визит. Между прочим, он мне рассказал, что подает в отставку; что представляясь государю, на заданный им вопрос без дальнейших околичностей объяснил, что оставляет службу за невозможностью служить в крае, где нет правосудия, а борьба с лихоимством свыше сил администратора. Тогда я поинтересовался узнать, насколько достоверны сведения об Александре I, исходящие от великого князя. Вот что мне ответил генерал Носович: «Я, принимая должность иркутского губернатора, принял, подобно моим предместникам, секретный конверт с предписанием иметь особое попечение о “старце Александре”, живущем отшельником в скиту поблизости Иркутска. Ни для кого в Иркутске не было тайной, что это отрекшийся от власти император Александр I, хотя говорить об этом воспрещалось. Однажды старый отставной гвардейский солдат как-то случайно увидал старца и узнал в нем царя, у покоев которого во дворце он не раз стаивал на часах. “Здравия желаю, ваше императорское величество!” – выпалил обрадовавшийся солдат. – “Что ты, что ты, какой я царь, - отвечал ему смутившись Александр. – На тебе на чай. (Дал ему две золотые монеты). Помолись за здравие раба Божия Александра”.  Император умер очень недавно, и теперь всякий может видеть каменный памятник с надписью, гласящей, что там похоронен император Александр I».

Вскоре после моего отъезда из Ташкента до меня от оставшихся там знакомых начали доходить слухи о том, что великий князь все старается усилить свою популярность среди туземного населения и в местных войсках. Для воздействия на первое достаточно было оросительного арыка (водопроводного ручья). По Корану, если кто «даст земле жизнь», другими словами, оросит дотоле сухую и непроизводительную степь, тот, во-первых, делается собственником этой земли; во-вторых, имя его становится высоко чтимым, как современниками, так и потомством. Репутация русских, как ирригаторов, была серьезно подорвана среди туземцев водопроводным предприятием в Ташкенте инженера С.К. Глинки-Янчевского[2], который, ухлопав крупный казенный капитал на ташкентский водопровод, провел сухую канаву, в которую вода не пошла. (Этот ров и вал, его окаймляющий, еще на долгие года останутся наглядными памятниками беззащитности русских казенных интересов в руках проходимцев со связями, с одной стороны, русского инженерного невежества и преступнейшего административного попустительства, с другой). И это произошло во время генерал-губернаторства К.П. фон Кауфмана, слывшего почему-то необыкновенно талантливым и честным администратором, удостоившегося, кажется, даже памятника, между тем, как время это и правление чревато лишь глупыми до ребячества затеями, которые, однако, всегда стоили казне огромных денег. Раз затронута эта тема, я вновь оставлю на время великого князя и приведу один из наиболее иллюстративных фактов того, что такое наши наилучшие администраторы, детища безответственно-самодержавного режима. Вздумалось Кауфману прославиться в истории основанием колоссального центрального торгового пункта в Средней Азии. Строится огромное здание биржи и еще огромнейшие корпуса ярмарки. Обоим учреждениям  велено возникнуть из ничего по мановению ока, в силу предписанья его высокопревосходительства. И учреждения, конечно, возникли, но как? Был образован ярмарочно-биржевой комитет, в состав которого вошли на колоссальные оклады жалованья протеже разных петербургских влиятельных лиц. Председателем комитета был назначен некто М.М. Вознесенский, не окончивший курса семинарии молодой человек, отчаянный забулдыга и пьяница, награжденный этой должностью за то, что женился на какой-то молоденькой баронессе, любовнице одного из петербургских покровителей Кауфмана, от которой тот хотел отделаться. Этот-то экономист и коммерческий деятель стал во главе предприятия, которое имело целью урегулировать и развить торговлю всех русских среднеазиатских владений и иметь естественно первостепенное влияние на экономическое положение  многомиллионного населения.

До того времени издавна значительная торговля этой части Средней Азии с Россией имела свои обычаи и пути, выработанные веками и вполне приспособленные к условиям местности. Цены на все товары устанавливались Нижним Новгородом и Оренбургом, куда самые товары, нагрузившись с места, шли до места вьючным путем, на верблюдах. Вышло приказание: «торговать в Ташкенте на ярмарке и заключать сделки на ташкентской бирже»: все купцы были обязаны снимать для чего-то лавки на ярмарке, привозить туда и разгружать свои товары бог весть зачем. Под страхом строжайших наказаний они это исполняли и можно было видеть месяцами сотни крупных торговцев, видевших с характеризующей мусульманина покорностью, не лишенной, однако, худо скрываемого оттенка грусти, посреди образцов своих товаров, в лавке на ярмарке. На улицах буквально ни души, полнейшее отсутствие покупателей, которые спокойно ожидают продавцов в Оренбурге на меновом дворе и не думают скакать по степи на почтовых 2000 верст в Ташкент во славу великого администратора, личного друга Александра II. На бирже, конечно, тоже за два года существования ярмарки ни одной сделки ни на копейку. Покамест же купцы печально курят кальян в лавках, киргизы-возчики угоняют своих верблюдов в горы, так как летом эти животные не переносят жары влажных Сыр-Дарьинских низовий. Когда, наконец, купцы получали разрешение увезти «остатки» товаров (фон Кауфману никто не осмеливался доложить о полнейшем провале ярмарки. Ему представляли фальшивые биржевые сделки и, когда он посещал ярмарку, то она оживлялась подставными «покупателями», которые на глазах генерал-губернатора заключали «торговые сделки»), то было уже или поздно по сезону, или не оказывалось в наличности верблюдов, за которых купцы все же должны были платить как за законтрактованных. В Нижнем и в Оренбурге тоже происходил переполох, так как, вопреки благоприятнейшим сведениям, полученным по телеграфу, о сборе в Средней Азии шелка, мерлушек и т.д., караваны совсем не приходили, и ожидавшие их покупатели уезжали ни с чем после долгого ожидания. С обеих сторон убытки и разорение. Потребление же шампанского, под предводительством Вознесенского, членами комитета дошло до чудовищных размеров, несмотря на то что цена его была двенадцать рублей бутылка. Те купцы, которые желали скорее получить разрешение увозить «остатки» в Оренбург, должны были раскошеливаться... Только после двухлетнего всенародного балагана ярмарка была закрыта; и то, когда допившемуся до зеленого змия Вознесенскому вздумалось однажды прямо с попойки пропасть без вести. Произошел переполох. Сначала просто искали достойного исполнителя предначертаний великого туркестанского администратора, потом началось следствие: заподозрили жену его в убийстве и засадили в тюрьму. Только через год оказалось, что Вознесенский фигурирует в Сибири под фамилией графа Чесменского и занимает там какой-то административный пост. Оказалось, что в вечер попойки он просто выкинул кунштюк: поехал верхом, без цели куда глаза глядят и ... попал в центральные местности Сибири, где сошел за столичного льва и графа. Но возвратимся к великому князю. Чрез проведенье арыка в безводную степь он тем более стяжал популярность, что земли эти, по их орошении, были предназначены в раздачу самому населению. Одновременно князь становился все популярнее в среде туркестанского офицерства, которому он щедрой рукой ссужал деньги направо и налево. Сепаратистский заговор готовился со всей очевидностью, так что наконец всполошились даже местные туркестанские власти. Князь сделал попытку скрыться; одно время прятался у акушерки Владимировой, которая не посмела отказать ему в этом, не понимая, в сущности, что такое происходит. Эти сведения доходили до меня письмами от знакомых; но вот приехал из Ташкента в Петербург некто Александр Егорович Громов, личность интересная, как «овощ своего времени», т.е. один из корифеев времени завоевания русскими среднеазиатских ханств. Сначала мальчик на посылках на бумагопрядильной фабрике Хлудова, он был послан последним с младшим сыном в Ташкент изучить там хлопковое дело. Молодой Хлудов, покутивши, вернулся домой, а Громов, авантюрист по натуре, остался в Ташкенте. Одно время он был чем-то вроде стремянного у генерала М.Д. Скобелева; этот заметил в юноше предприимчивость и отвагу и стал его отличать. Отчаянный и лихой джигит, Громов постоянно оказывал неоценимые услуги Скобелеву в полупартизанской кампании завоевания края и, несмотря на то, что был статским волонтером, был награжден множеством орденов «За храбрость». Впоследствии, в экспедиции Скобелева против туркменов, окончившейся взятием Геок-Тепе и покорением этого храброго разбойничьего племени, Громов блестяще выполнил труднейшую по климатическим, топографическим и другим условиям задачу снабжения действующего отряда верблюдами и провиантом, для чего оказалось вполне несостоятельно наше интендантство, навлекшее на себя в Красноводске такой гнев Скобелева, что он велел нагрузить на баржу и отвезти на открытый необитаемый нефтяной остров главного интенданта с несколькими десятками чиновников, которые только этим избежали военно-полевого суда за кражи. Оказывая услуги Скобелеву, Громов далеко не отличался ни гуманностью, ни бескорыстием. Для поставки мяса войскам он грабил гурты кочевников, истребляя без смущения хозяев, и, таким образом, к концу кампании честно «заработал» триста тысяч. По окончании кампании, он принялся за коммерцию, но, не обнаружив коммерческих дарований, был разорен конкуренцией несравненно более богатого соперника купца Николая Ивановича Иванова. Громов женился на дочери купца Крюкова, красивой девушке, обладавшей прекрасным контральто. Ну, а великий князь большой любитель … пения. Сначала отношения Громова и великого князя были из наилучших; но это длилось относительно недолго. Аппетит у Громова был огромный, и это, в конце концов, наскучило князю. Отношения скоро обострились настолько, что Громов стал следить за князем и выдавать его, воспользовавшись всем тем, что успел узнать за то время, когда находился в доверии у князя. Над последним, ввиду несомненной серьезности его конспиративной затеи, было назначено местной администрацией следствие, которое было поручено человеку, пользовавшемуся репутацией неподкупной честности, полковнику Певцову. Бедняге полковнику, однако, не посчастливилось: будучи приглашен на завтрак князем, он имел несчастье хлебнуть какого-то вина марки, оставшейся неизвестной, и тут же умер скоропостижно. С этими сведениями прикатил Громов в Петербург и забегал по министрам, увешанный своими орденами. Ловкий интриган, да к тому же обладающий подходящими материалами, он скоро сумел обрисовать поведение князя в таком виде, что правительство струсило не на шутку и экстренно назначила генерала Баранка с особыми, исключительными полномочиями для производства расследования. Громов основательно предупреждал Баранка не пить в Ташкенте вин сомнительных марок и остерегаться расстроить желудок слишком изысканными завтраками князя. Он ему советовал ограничиться яйцами и фруктами, самолично покупая их на базаре. Генерал Баранок, хотя и уехал в Ташкент, напутствуемый этими советами, но не сумел отказаться от приглашения на завтрак князя, на котором с ним случилось то же самое, что и с Певцовым. Тогда смущенье в правительственных сферах достигло крайних пределов; были приняты какие-то экстраординарнейшие, но и секретнейшие меры. О князе говорили шепотом, он куда-то одно время пропал. Вскоре уехал и я за границу и на этом кончаются мои сведения о подвигах этого олимпийца, если не считать еще того, что он однажды зарыл в песок до подбородка одного врача, который пробыл в этом положении более суток, дал ему пощечину, после чего дело замяли, объявив врача сумасшедшим и наградив материально.

 

ГА РФ. Ф. Р-5881. Оп. 1. Д. 173. Л. 1-15 об. Подлинник. Рукопись.

 



[1] Лаврёнова А.М., Черниченко М.Ю. «Августейший больной», жандармы и психиатры: «Крымские каникулы» великого князя Николая Константиновича (1901 – 1904 годы) // Новый исторический вестник. № 1 (51). М., 2017. С. 116-151.

[2] ГА РФ. Ф. 664. Оп. 1. Д. 43. Л. 2-34 об.; Великий князь Николай Константинович. 1850-1918 гг.: биография и документы. Кн. 2: Переписка, дело Департамента полиции о надзоре и охране великого князя Николая Константиновича / Сост. Т.А. Лобашкова. М., 2018. С. 475.

[3] Там же.

[4] ГА РФ. Ф. 102. 5-е делопроизводство. 1892 г. Оп.128. Д. 44.ч. 4. Л. 3.

[5] Там же . Л. 4-5 об., 9-10 об.

[6] ГА РФ. Ф. 664. Оп. 1. Д. 44. Л. 1-5; Великий князь Николай Константинович. 1850-1918 гг.: биография и документы. Кн. 2: Переписка, дело Департамента полиции о надзоре и охране великого князя Николая Константиновича. М., 2018. С. 486-489.

[7] ГА РФ. Ф. 664. Оп. 1. Д. 44. Л. 33-45 об.

[8] Там же. Л. 46-47; Великий князь Николай Константинович. 1850-1918 гг.: биография и документы. Кн. 2: Переписка, дело Департамента полиции о надзоре и охране великого князя Николая Константиновича  М., 2018. С. 491-493.

[9] ГА РФ. Ф. Р-5881. Оп. 1. Д. 173. Л. 1-15 об.

[10] ГА РФ. Ф. 664. Оп. 1. Д. 44. Л. 1-5.

[11] ГА РФ. Ф. 617. Оп. 1. Д. 6, 7.

[12] По-видимому, имя юрисконсульта-мемуариста можно установить по материалам Опеки над великим князем Николаем Константиновичем (РГИА. Ф. 435).

[13] Здесь и далее отточие документа.

[14] Далее зачеркнуто: «постоянно играл в либерализм и заигрывал с окружающими, преимущественно, военными, видимо, стараясь расположить их в свою пользу. Только гораздо позднее стало ясно, для чего он это делает».



[1] Примечание документа: «Дрейер, хотя и полицмейстер, был доступен человечным чувствам. В Оренбурге в его время особенно изобиловали подкидыши и убитые новорожденные младенцы. По почину своей жены, женщины очень сердечной, он выставил люльку с колокольчиком в пустынном месте, невдалеке от полицейского управления. Рассчитывалось воспитывать подкидышей на счет местной благотворительности, но с первых же дней звонок звонил по нескольку раз в день и накопление новорожденных было так велико, что имея в ресурсе одну лишь благотворительность, нечего было и думать продолжать это дело. Люльку убрали, и маленькие покойнички вновь начали смущать местных обывателей своими появлениями в оврагах и пустырях, причем по этой части Оренбург во много раз превосходил другие города, даже более многолюдные. Для местных жителей это было необъяснимо, хотя полиция хорошо знала причину, которую я, со своей стороны, выясню читателю следующим образом. Моя жена, воспитанная в религиозной семье, будучи пятнадцатилетней девушкой, вздумала идти в монастырь. Решение было близко к исполнению. Однажды в их дом зашла старая монахиня, собиравшая сбор на монастырь (дело происходило в Оренбурге). Монахиню пригласили позавтракать, и во время беседы с нею молодая девушка сообщила ей о своем желании постричься.

– Шутишь ли или вправду намерение имеешь? – оживившись, спросила старуха.

– Нисколько не шучу, матушка – отвечала девушка.

– Сохрани тебя, Бог и святые угодники, дитятко, - воскликнула монахиня. – За спасеньем пойдешь, а грехи встретишь. Спокоя будешь искать душе своей, а найдешь тревогу великую.

– А как же Вы, матушка, пошли же в монастырь?

– Близок локоть, а не укусишь, милая. Пошла я, это точно. От несмышлености, вот так же, как и ты.  И родители тоже, чего они знают про нашу жизнь монастырскую. А нет ее хуже, нет грешнее, скажу тебе. Девушка ты и годками еще молодешенька, не пригоже бы мне и рассказывать-то все тебе. А не рассказать – на мою душу грех ляжет, что не остановила тебя; а сколько потом этого греха на твою долю попадет!.. Свары да ссоры в монастырях-то; каверзы друг под друга подводим, хитрости, сплетни, да предательство, злоба и ненависть. Молитвы немало, это верно. Только молитвой этой и себя, и людей обманываем. Сверху она, молитва-то, а за нею-то что? Срам да грех один. Заедаем друг дружку, одно слово. Еще из богатых которая, той легче живется. А это нешто божеское дело, чтобы богатому повадку да почести супротив других прочих давать? А грешит знатная да богатая монахиня пуще нашего. В Тамбове, вон, игуменья с архиереем деток прижили. Ну сослали обоих в дальние монастыри на покаяние. А в тех-то монастырях, куда сослали, часом, поди хуже того бывает, только скрытнее дело ведут. А Митрофанья игуменья? На суде, вишь, открыли, что векселя подделывала. А то, зачем ей эту прорву денег понадобилось, это наружу не всплыло. Конечно, она баронесса была, и тамбовская тоже из благородных. А наши-то сестры, что из простонародья, из другого что ли состава, милая? Тоже из мяса да из костей, голубка моя. Тоже и нам от роду божий завет блюсти наказано. А какой он, завет-то божий? Плодитесь и размножайтесь, вот он какой. Много их умников, что чистоту-то да девство указывают, а что-то окромя стариков да стариц ни на ком мы этой чистоты-то не замечали. Да и быть ее не должно, потому «плодитесь и множьтесь» господь бог не только что сказал, но и сотворил нас по этому завету, а «воздержись» старцы немощные выдумали. А которые ежели помоложе хоть сколько-нибудь, да глупость эту повторяют, то лицемерят, дитятко; лицемерят и грешат много раз хуже мирян. Много на миру греха, много разврата, а все же не сравняться миру с нами грехом. Покопай в овражках под монастырской оградой, много косточек ангельских найдешь. А в полиции справься, сколько младенцев убиенных находят и почему все в тайности остается? Потому что оглашать, обитель позорить не приходится. Ночами-то, ночами летними, что только в монастырской ограде происходит, милая! Юнкера, писаря, да всякая другая молодежь. Одну монашку поймают, да назад в обитель волокут наказывать, а другие под шумок в тех же кустах с любовниками укрываются. А у самих тут же под ногами свежие покойнички закопаны. И не боится, ничего не боится наша сестра в то время: ни наказанья, ни стыда не боится; на все прет оглашенная, потому что не молодому человеку справиться с ней, с той силой, что толкает их. Да и греха-то на них, надо думать, немного; а больше на тех, что этот самый обман выдумал, да молодых несмышленок им на погибель наводят. Поистине сатанинское измышление, монастыри-то наши… Умом да выше Бога, вишь, хотят быть. Нет, голубушка, живи ты в миру и трудись в миру. Честной женой да доброй матерью будешь, настоящий завет божий выполнишь, а не выдуманный, и душу свою спасешь по закону… Немало еще говорила на эту тему честная старуха, и слова ее не пропали даром».

[2] Примечание документа: «Впоследствии Янчевский основал Ташкенте банк; разорил множество людей, объявившись несостоятельным; а в настоящее время редактирует у издателя «Нов[ого] Вр[емени]» - А. Суворина - журнал в Москве».

Другие публикации


08.03.24
07.03.24
06.03.24
05.03.24
04.03.24
VPS