Этнодемографическая перспектива полонизации Литвы XIX-XX веков / Модест Колеров

О книге: В.М.Кабузан. Формирование многонационального населения Прибалтики (Эстонии, Латвии, Литвы, Калининградской области России) в XIX-XX вв. (1795-2000 гг.). М., 2009. Полный текст выйдет в свет в специальном выпуске «Русского Сборника», посвящённом Польскому восстанию 1863 года

Северо-Западный край (литовско-белорусские), Привислянский край (польские) и Прибалтийский край (остзейские губернии) Российской империи теперь представляются исторически связанными не только рамками империи. Но, пожалуй, главным фактором их внутреннего исторического единства стали: сначала параллельная экспансия на Восток региональных империй XVII века, Швеции и Речи Посполитой, далеко и надолго отодвинувшая Московскую Русь от западных пределов исторической Руси и лишившая её исторических новгородских земель на побережье Балтийского моря, а затем – мучительная борьба Российской империи XVIII века за установление своей власти в этих пределах и разрушение конкурирующих империй.

Но в тени польского, шведского и этно-культурного немецкого (в Прибалтике) господства, в тени имперского строительства России все эти годы оставалась мало видимая этническая история местных народов, чаще служивших безгласно страдающим хором на сцене событий. XIX век стал веком национализма и творения национальных мифов и для этих народов. Их в значительной степени крестьянская социальность, часто лишённая полноты феодальной и буржуазной иерархии, той среды, где рождались нации и государственности Нового времени, нередко оставляла в наборе их исторических инструментов лишь массовый социальный протест и войну.

В XIX – первой трети XX века, в конце XX и начале XXI вв. социальная история Литвы неизменно была и остаётся историей массовой эмиграции. Однако этнодемографическая сложность Литвы – результат не конфликта с историческим наследием (в данном случае – наследием Великого княжества Литовского (ВКЛ) в составе Речи Посполитой), а долгой, упорной борьбы за его монопольное присвоение и ассимиляцию. Это связано с мощной традицией собственной государственности, с XVI века попавшей в нарастающую зависимость от польского доминирования. Этот «тихий» конфликт развивался в центре региона, на стыке описанной имперской географии Северо-Западного, Привислянского и Прибалтийского края, - прежде всего, в Виленском крае (Виленской губернии), который с 1919 по 1939 гг. был аннексирован у Литвы Польшей и неизменно оспаривался Литвой в качестве исторической литовской земли.

Сегодня в исторической полемике литовских политиков и публицистов с польскими политиками и публицистами вокруг языковых, экономических и гуманитарных прав польского населения Виленского края (Вильнюсского уезда) вопрос об этнодемографической истории поляков этого края является центральным. На фоне присущего всякому национализму и распространённого в польской и литовской исторической публицистике убеждения в неизменном первородстве, примордиальности польского и литовского этносов, история поляков Виленщины для обеих сторон, напротив, служит живым примером историчности, рукотворности, конструктивизма их идентичности.

Сегодня, препятствуя полякам Литвы писать свои имена и фамилии в соответствии с правилами польского языка, как это принято в абсолютном большинстве стран, пользующихся латиницей, и реализовывать свои (стандартные для Европейского Союза) языковые права в месте своего компактного проживания, представители властей Литвы и их апологеты привычно указывают на то, что в лице поляков Литвы в большинстве случаев выступают не поляки, а крипто-литовцы, в 1920-1930-е гг. и ранее подвергшимися принудительной полонизации. И, таким образом, власти Литвы чуть ли не «помогают» им «вспомнить» о своей литовскости.

Во весь рост в этом историческом споре встаёт – исторически и хронологически по-прежнему острая, актуальная взаимная ассимиляция. Ей сопутствует – живое в памяти ещё живущего старшего поколения - завершение процесса этнической самоидентификации народов региона, включая Прибалтику, который в годы вокруг польского восстания 1863 года находился ещё в стадии первого принципиального перелома, а завершился лишь после обретения независимости Польшей и странами Прибалтики в 1918-1919 гг., а окончательно - после войны 1939-1945 гг. и даже распада СССР в Прибалтике в 1990-1991 гг. Именно это в итоге окончательно установило «титульную» этническую принадлежность государств и их обществ, этно-культурное лицо большинства в которых было продиктовано политической волей власти. В этом смысле Польское восстание 1863 года, начавшееся под тройным гербом Речи Посполитой как единства Польши, Литвы и Руси (Царства Польского и ВКЛ), вызвало к жизни борьбу за окончательное, уже этнографическое отделение Литвы и Руси (Северо-Западного края) от Польши (Привислянского края), последней связью между которыми оставался Виленский край, вся история которого вплоть до 1939-1944 гг. стала историей полонизации – чисто этнической «Реконкисты».

Примером максимального воздержания сторон от полемики, вернее, образцом консенсуального для политической Литвы отказа от рассмотрения «польского вопроса» по существу может послужить очерк современных литовских исследовательниц М. Рамонене и К. Гебен, которые, касаясь специального вопроса о литовских поляках, дают почти очищенный от взаимных исторических споров (но нашпигованный модернизированными в литовской версии топонимами) очерк польской Литвы начиная с того времени, как через 400 лет после унии Польши и ВКЛ произошла полонизация её элиты и государственных институтов:

«со второй половины XVII века польский… становится официальным… В шляхетской среде формируется новое национальное самосознание: Gente Lituanus – Natione Polonus... Распространение польского языка среди низших социальных слоёв сельского населения ВКЛ начинается во второй половине XIX в. Большинство историков и лингвистов разделает мнение… о стихийной полонизации литовско- и белорусскоязычных крестьян, проживавших в каунасском, вильнюсском и зарасайском ареалах… Создание в 1918 г. независимых Литовской и Польской Республик повлекло за собой рождение национально-социальных структур. Часть исторических литовских территорий (в том числе и столица Вильнюс) некоторое время входила в состав Польской Республики. На этой территории польский язык играл роль государственного, а жители этих территорий получили польское гражданство, что способствовало становлению у них польского самосознания… Иная ситуация сложилась после 1918 г. на территории Литовской Республики, где имела место быстрая релитуанизация части населения, ранее говорившего на польском языке. После Второй мировой войны… договор Польши и СССР предполагал возможность репатриации лиц польской национальности из СССР в Польшу. Во время массовой «репатриации» поляков в 1945-1948 гг. из Восточной Литвы выехало 197 тыс. человек (в том числе из Вильнюса – 107,6 тыс. человек), в 1956-1959 гг. – 46,6 тыс. человек».

Далее исследовательницы рядом, в соседних предложениях, делают два взаимоисключающих заявления: с одной стороны, - «послевоенное время стало для литовских поляков периодом интенсивной русификации. Польский язык сохранился на территории Литвы только в форме говора», а с другой – «в Литве [Литовской ССР – М.К.] благодаря культурной автономии сохранились польский язык и национальное самосознание». Из этого текста хорошо видно, что основная историческая борьба и этнодемографическая сложность Литвы настолько выхолощены до предела, что должно создаться впечатление, что процессы ассимиляции произошли едва ли не автоматически, сами по себе. Создаётся впечатление, что в лучшем случае проблемы взаимной ассимиляции нет, а торжеству соседних бесконфликтных нациестроительств мешает лишь советская русификация.

Впрочем, даже из этого текста литовских исследовательниц следуют два предметных вывода: (1) именно новые, независимые государственности Литвы и Польши в межвоенный период стали главным силовым полем и инструментом для ассимиляции меньшинств в интересах титульного большинства, (2) польская идентичность польского населения Виленского края и литовская идентичность польского населения в самой Литве окончательно победили лишь в 1920-1930-е гг. под властью Польши и Литвы соответственно.

На систему литовской аргументации в Польше, в свою очередь, публицистически неизменно отвечают, что действительная полонизация литовцев Виленского края в довоенный период была актом «возвращения» им некогда отнятой у них при содействии властей Российской империи литуанизированной (в современном литовском русском языке это называется также «олитовленной») идентичности.

В Польше считается, что эта польскость была опасной в глазах русской администрации. Ведь по итогам разделов Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрией 1772, 1793 и 1795 гг., к России отошли Восточные Кресы, - то есть территории Литвы и Руси, позднейших Лифляндской, Ковенской, Виленской, Гродненской, Минской, Витебской, Волынской, Киевской, Подольской губерний, на востоке проходя в непосредственной близости от Смоленска и Киева (не включая ни Галиции, ни Малой Польши, ни Мазовии, доставшихся Австрии и Пруссии). Дворянство этих земель было и оставалось польским, католическим и полоноязычным. Пользуясь всеми сословными, конфессиональными и языковыми привилегиями, это дворянство не оставило надежд на восстановление независимости своей утраченной страны. Но, борясь за независимость, оно требовало восстановления границ своей империи по состоянию на 1772 год, то есть возвращения Польше Малой Руси, Белой Руси, Литвы и Лифляндии (Инфлянтов). Ради этого польская государственность (Герцогство Варшавское (1807-1813/1815) и новое Великое княжество Литовское (1812)) стала протекторатом Бонапарта в его нашествии на Россию в 1812 году, в результате поражения которого к России отошли и земли собственно Царства Польского. Автономное Царство Польское в составе Российской империи - в новой борьбе за независимость вновь требовало возвращения себе Литвы и Руси по границам 1772 года, - и в 1830, и в 1863 гг. - дважды поднимало восстания против империи. При этом вплоть до 1863 года оно было лишь ядром и частью той польской «внутренней империи» в составе России, где на землях бывших польских Литвы и Руси польская экстерриториальная монополия фактически доминировала в церковной (католической и униатской, до 1839) и образовательной политике, сфере феодальной собственности и сословного лидерства шляхты. А центральная власть Российской империи смирялась с ней так же, как смирялась до времени с автономией Финляндии и монополией шведской элиты в ней, смирялась с культурным, сословным и экономическим диктатом остзейского немецкого дворянства в российском Прибалтийском крае. Во всех трёх случаях – на бывших землях Речи Посполитой вне Царства Польского, в Финляндии и Прибалтике – господство местных правящих классов из числа поляков, шведов и немцев – никогда не подкреплялось их этнодемографически ничтожной долей в населении, но основывалось на сословной и имперской легитимности. Поэтому борющаяся за границы 1772 года польскость трижды (1812, 1830, 1863) была обречена на встречу с непольским большинством своих бывших подданных и нынешних крепостных.

Особым испытанием стала культурная, демографическая, а затем и политическая борьба поляков и литовцев за национализацию Виленского края – и именно она более всего похоронила исторический миф о непреходящем единстве Польши и Литвы, Rzeczypospolitej obojga narodów (двух наций) – Польского королевства (Короны) и ВКЛ, сделало проект восстанавливаемой Речи Посполитой монопольно польским, мононациональным. Поэтому автора настоящей рецензии более всего интересует зона совместного проживания поляков, литовцев и белорусов в части пределов Царства Польского / Привислянского края (Сувалкская губерния) и северной части прежних Восточных Кресов Речи Посполитой (Виленская и Витебская губернии), ставшая одной из тех территорий польских восстаний 1830 и 1863 года. На них на многонациональном ландшафте и проверялась практикой способность этих восстаний обеспечить лояльность политэтничного населения прежних Восточных Кресов к лозунгам польского мононационального возрождения в границах 1772 года.

От этнодемографической перспективы и этнодемографического контекста этих социальных и исторических встреч-конфликтов в ходе военных кампаний и восстаний и зависел, в конечном счёте, успех или неуспех возрождения польской Речи Посполитой как региональной империи. Её русское (белорусское и малороссийское, в первую очередь) население, вплоть до большевистской национально-республиканской «коренизации» СССР 1920-х – начала 1930-х гг. существовало как преобладающе целостный этно-конфессиональный и культурно-языковой организм, отдельный от Польши. Тем временем литовцы начали строить свой национальный проект, который независимым от России сделала только Первая мировая война. А еврейское население до и после отмены «черты оседлости» в большинстве своём сделало выбор в пользу Российской империи и СССР и их возможностей – и лишь во вторую очередь в пользу эмиграции в США, и в третью очередь – в пользу сионистской колонизации Палестины.

Помещение этнодемографической истории Польши и Литвы в контекст Прибалтики в её современном понимании, то есть там, где начиная с XVII века экспансия Польши на Восток столкнулась с экспансией Швеции, Пруссии и немецким правящим классом, а поляки сами стали объектом немецкой ассимиляции, где в 1920-1930-е гг. Польша стала регионе крупнейшим конкурентом СССР, проливает особый свет на инструментарий и материал этнокультурной конкуренции.

С фактографической точки зрения это помещение в контекст сделал известный и исследовательски чрезвычайно активный, недавно умерший историк-демограф Владимир Максимович Кабузан (1932-2008), который и после своей смерти дарит новые труды русской науке. Рецензируемая книга – лишь одна из его посмертных публикаций.

В.М.Кабузан так определяет географию предмета: «В состав Прибалтийского региона мы относим населённые преимущественно литовцами, латышами и эстонцами Эстляндскую, Лифляндскую, Курляндскую и Ковенскую губернии, а также Кёнигсбергский и Гумбиненский округа Восточной Пруссии. Кроме того, здесь анализируются также Виленская, Витебская и Сувалкская губернии, а также Алленштейнский округ Восточной Пруссии. Они лишь частично могут рассматриваться в составе региона… В целом по ходу работы иногда приходится также сохранять и традиционное деление на Прибалтику в узком, принятом в XIX – начале XX в., смысле слова (то есть Лифляндскую, Эстляндскую, Курляндскую губернии), Белорусско-Литовский регион (Виленскую, Ковенскую, Витебскую губернии), Сувалкскую губернию Царства Польского и Восточную Пруссию (Кёнигсбергский, Гумбиненский и Алленштейнский округа)» (С.20).

Политико-географический состав Прибалтики в русской традиции претерпел следующие перемены. До 1917 года это был Прибалтийский (Остзейский) край Российской империи (состоявший из Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерний, то есть нынешних Латвии и Эстонии). В 1920-е – историко-географическое содержание Прибалтики в советском языке расширилось до Литвы, Латвии и Эстонии, иногда также Финляндии. Например, в 1933, 1934 и 1935 гг. официальные представители СССР, включая главу НКИД М.М.Литвинова, говоря о задачах региональной безопасности, а в 1939-м - новый глава НКИД СССР В.М.Молотов, говоря о прямой угрозе войны, неизменно включали Финляндию в число стран Прибалтики, наряду с Эстонией и Латвией.

В 1920-е-1930-е гг., по мере внешнеполитического сближения Польши с Финляндией, Эстонией и Латвией, Литва, так и не согласившаяся с оккупацией Польшей Виленского края, естественным образом выпала из коалиционного формата Прибалтики, но это не мешало некоторым авторам объединять все эти пять стран в целостный регион «окраинных» государств, что впрочем не смогло конкурировать с более общим понятием «лимитрофов», то есть государств, образовавшихся или расширившихся после распада Российской, Австро-Венгерской и Германской империй на их некогда «пограничном» стыке (Румыния, Венгрия, Чехословакия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия). Присоединение в 1940 году Литвы, Латвии и Эстонии к СССР окончательно закрепило за ними в русском языке имя Прибалтики, а итоги советско-финской войны 1939-1940 гг. вывели из состава региона Финляндию.

В.М.Кабузан профессионально, подробно и неоднократно останавливается на проблеме источниковой базы исследования, основой которого послужили материалы V-Х ревизий (1795-1858), данные административно-полицейских исчислений (1795-1858), данные церковного учёта, переписи населения 1881-1917 и до 1920-х гг. и до 1989 (С.3). Его главное сожаление состоит в том, что привлечение следующего по детальности уровня данных – по населённым пунктам – осталось ему явно не под силу: «Несмотря на исключительно богатые источники и наличие целого ряда солидных исследований, этнодемографическая ситуация в Прибалтике не исследована должным образом в динамике и за большие отрезки времени. В настоящем исследовании мы поставили своей задачей рассмотреть эту проблему по уездам и губерниям (в границах конца XIX в.), а также в рубежах современных прибалтийских республик с конца XVIII в. до наших дней» (С.19).

Таким образом, исходя из источников, автор даёт средний региональный и субрегиональный показатель этнической динамики без её диахронической и территориальной (по населённым пунктам) полноты. Восстановление этой полноты В.М.Кабузан прямо завещал «историкам демократических, свободных республик Прибалтики» (С.21); он даёт им и методическую подсказку: «Распространение при изучении списков населённых мест данных об этническом составе населения более позднего времени на более ранний период является, по нашему мнению, является весьма плодотворным делом. Конечно, при учёте показателей миграции, естественного прироста и т.д. Наши попытки заинтересовать исследователей Литвы, Латвии и Эстонии изучением этих списков путём сплошного анализа за большой отрезок времени (100 и более лет), к сожалению, не дали никаких результатов. А ведь это единственный надёжный путь для анализа изменений в этническом и ином составе населения за большие отрезки времени» (С.24, прим.34). Впрочем, учитывая официальную националистическую идеологию правящих в Литве, Латвии и Эстонии этнократий, прямо диктующих науке и, силой уголовных санкций, всему обществу «правильные» исторические концепции и терминологию, предпочитающих утверждать тотальную «пришлость» иноязычного населения и, например в Латвии, отвергающих этничность коренных для страны латгальцев, рассчитывать на то, что это завещание учёного о необходимости детализации исторической картины принципиальной полиэтничности Прибалтики будет исполнено именно силами этнократических историографий, не приходится.

Историк вновь и вновь указывает на эвристический смысл новых источников: «Особую ценность представляют списки населённых мест западных губерний России, собранные П.И.Кеппеном в 1827 г. Они свидетельствуют о весьма распространённом здесь двуязычии (язык прихожан «польско-русский», «русско-польский» и т.д.). Такие списки имеются по Ковенской, Виленской и Витебской губерниям (литовцы здесь отделены от литвинов-белорусов, но поляков далеко не всегда можно отделить от белорусов-русских)» (С.22, прим. 5). В.М.Кабузан цитирует переписные этно-языковые формулировки из материалов Х ревизии 1857-1858 гг.: «жители славяно-литовцы. К их славяно-литовскому наречию очень мало принимается языка литовского», а в Виленском уезде в десятках тысяч для каждого варианта - «преимущественно поляки» или «преимущественно литовцы» (С.7-8).

Несмотря на уверенность В.М.Кабузана, что «показатель родного языка в сочетании с данными о вероисповедании, и в ряде случаев сословной принадлежности, позволяет в большинстве случаев определить этнический состав населения с необходимой степенью достоверности» (С.13), она не помогает ему там, где определённая узкая этничность ещё просто не родилась. По свидетельству историка, этому не помогает даже самая зрелая перепись Российской империи - 1897 года. Там первенствовал языковой принцип и «отсутствовал главный этнический определитель – национальный. Но он не использовался тогда ни в одном из государств Европы… Это сказалось на точности учёта литовцев Виленской губернии, значительная часть которых признала свои родным языком польский, но не утратила своего самосознания. Но возможностей их учесть не существует» (С.12-13). В эту тему, прямо скажем, незавершённости этногенеза значительной части крестьянской массы, вероятно, представляющей собою два разделённых лишь конфессионально многоязычного континуума – католический польско-литовский и православный польско-белорусский / литовско-белорусский – часто с особым рвением устремляются «национализаторы», «конструкторы нации» aposteriori, маркируя континуум тем или иным этнонимом, в зависимости от политической задачи. Но беда их в том, что они не могут смириться с тем, что зрелый этнос невозможен без внутриэтнической иерархии, что «национально сознательному» крестьянству нужна собственные национальные дворянство, буржуазия и интеллигенция. И поэтому они раз за разом ангажируют в ряды своего «воображаемого сообщества» то К.В.Калиновского, то ещё какого-нибудь шляхтича, вменяя ему культурно и, главное, социально чуждую языковую / конфессиональную среду в качестве этнической самоидентификации.

Современный польский исследователь подводит свой историографический итог: «Двойная польско-литвинская идентичность в XIX – начале XX вв. (вплоть до Первой мировой войны) была естественной для большинства шляхты, происходившей из Великого княжества Литовского. Она фиксировалась традиционной формулой «Gente Lithuani (Rutheni), natione Poloni» (литвины (русины) польской нации)». Такой детально представленный личными свидетельствами его самоидентификации деятель, как Ф.В.Булгарин, ярко продемонстрировал, что дополнительная к его польской и имперской идентичности региональная «белорусско-литвинская» (у белорусских авторов она превращается в первую, а у польских примордиалистов сопровождается домыслами о болгарской и албанской генетике) не достигает качественного уровня польскости, обрекая белорусских «конструкторов» тщетно противопоставлять фундаментальным факторам польской идентичности (миссия, статус, язык, религия) - разного рода территориализмы. Но и здесь конструируемая этничность бессильна преодолеть сословно-социальные границы. Урождённый как польский шляхтич в поместье возле Минска, Ф.В.Булгарин ясно показал, что для представителей его сословия не было никакого выбора между его польским существом и «литвинским» географическим и социальным локусом. Он крайний польский патриот и поклонник Т.Костюшко, писал о себе, что территориально «принадлежит к одной из древнейших боярских фамилий Малой России, или тогдашней Руси Белой…». А его биограф-современник, фокусируясь на бедности семьи, отмечал: «были Булгарины богатые и очень бедные. Фаддей Булгарин принадлежал к последней категории и был белорус».

Так только вне культурных и сословных пределов шляхты и польскости, если угодно, и можно было найти русско-белорусскую (крестьянскую) бедность и литовско-белорусское (сельское) «литвинство». Достаточно ли было быть бедным и и православным сельским жителем польской Литвы, чтобы выстроить свою, отличную от русской, литовской и польской, – белорусскую идентичность без национальной школы, без национальной литературы, без национальной элиты? Ясно, что нет.

Закончив с экскурсом в двойную идентичность польской шляхты Литвы, продолжим извлечение из труда В.М.Кабузана положений, проливающих свет на заявленные проблемы. Фундаментальный этнодемографический контекст Прибалтики, описанный автором книги, таков:

(1) низкий по сравнению со средним в Российской империи естественный прирост «коренных» в понимании В.М.Кабузана этносов (т.е. литовцев, латышей, эстонцев);

(2) с конца 1860-х гг. - высокая эмиграция за рубеж евреев и литовцев преимущественно из Ковенской и Сувалкской губерний;

(3) вплоть до 1914 г. - низкий механический (миграционный) прирост населения, низкий механический отток (миграция) в другие регионы империи.

Демографически выраженное в классификации по языку, признание факта неопределённости, неокончательности, «поливалентности» этнических характеристик местного населения – не только традиционно для науки, но и было присуще ей и тогда, когда она была в наибольшей степени встроена в простые политические схемы (в СССР) и когда процесс принудительного «упрощения» этничности, подчинения её политической титульности, то есть ассимиляции (в Польше и Литве), был ещё в самом разгаре.

Важнейшим, но недостаточно акцентированным самим В.М.Кабузаном выводом из его исследования мне представляется зафиксированная им двойственность массового (крестьянского) этно-культурного самосознания, явленная в двойных самоназваниях и двуязычии. В этом пространстве ещё не сложившейся идентичности, на мой взгляд, и лежит главная основа, предпосылка конкурентной борьбы между поляками и литовцами за распространение своей идентичности на подвластное население, и в этом – корень прежде упомянутых споров о первородстве. Несмотря на вменения, в исторической, а не книжной, реальности перед шляхтой так и не возникло реального выбора: быть ли ей польской или нет, а все редкие акты воображения себя «белорусом» (хоть «сарматом»!) не вышли за пределы индивидуального театра (вновь вспомним К.В.Калиновского и его «белорусскую» агитацию) и остались маргинальными. А вот значительная часть огромного крестьянского большинства оставалась объектом для шляхетского воздействия, но в годы кризисов и кровопролития, ценой жизни и сопротивления подтверждало свою непольскую веру и общерусскую идентичность. А затем, с годами, по мере развития церковно-приходского и земского просвещения, получив свою низовую сельскую интеллигенцию, всё более открывалась нешляхетской, то есть не польской, этнической пропаганде, этническому выбору или даже этническим репрессиям и манипуляциям.

Российский историк А.С.Кибинь, в прямое опровержение белорусским «конструкторам» и модернизационному пафосу В.М.Кабузана (который обнаруживает, несмотря на собственные же данные об отсутствии «белорусов» как самоидентификации, этот этнос на протяжении всего XIX века), так формулирует итог современной польско-белорусской историографии вопроса: до середины XIX века «мы не найдём упоминаний о белорусском народе в массовых документах – по-прежнему все православные жители ВКЛ и Короны считали себя одним русским народом», даже термин середины XVII в. «белорусцы» был понятием московского делопроизводства, а не самоназванием для жителей востока ВКЛ – Белой Руси. «Причиной, по которой в новое время не возникло белорусской нации, была не слабость национального самосознания населения Белоруссии, а наоборот – его сильная русская или литовская идентичность», в итоге – в конце XIX века «белорусами стали не столько те, кто видел себя таковыми, а те, кого видели белорусами, и в первую очередь этнографы, историки и власти Российской империи», - заключает историк.

Труд В.М.Кабузана позволяет проследить в динамике, как вокруг дат двух польских восстаний и по их дальним итогам, с середины XIX по начало ХХ века, в сравнении с более стабильной долей латышей и эстонцев на их этнографических территориях, доля литовцев росла в Сувалкской губернии Царства Польского (на 29%) и резко падала в Виленской (более чем на 30%) и Ковенской (более чем на 20%) губерниях Литвы.

Главную роль в изменении удельного веса народов при росте их абсолютной численности в регионе играли, согласно выводам В.М.Кабузана, три фактора: (1) очевидно, вызванная социальным гнётом, эмиграция литовцев и евреев за рубеж, (2) полонизация литовского и белорусского населения в Виленской и Сувалкской губерниях и (3) германизация литовского и польского в Восточной Пруссии (С.31-32, 37, 47, 55). Эмиграция отчасти, несомненно, объясняет резкое падение доли литовцев в Ковенской и Виленской губерниях, но прямо и категорически противоречит данным о резком росте их доли в Сувалкской губернии. И поэтому мне представляется, что главным, наряду с важными другими, фактором роста/падения доли литовцев является перемена ими идентичности, вернее, отказа от двойственного самоопределения в пользу однозначного. Что было фактором такого выбора – принудительная или добровольная ассимиляция, то есть в данном случае полонизация? Это необходимо рассмотреть на уже указанном примере Виленской губернии, ставшей центром польской-литовской этнодемографической борьбы. В.М.Кабузан даёт важный материал для этого анализа, из которого, прежде всего, следует тот принципиальный факт, что полонизация не была направлена специально против литовцев, а затрагивала также и ещё более радикально и русских носителей белорусского языка, определяемых автором книги как белорусов.

В.М.Кабузан комментируя эти данные, сообщает, что современные событиям исследования зафиксировали, что «на большей части Виленской губернии в начале ХХ в. не отмечалось подъёма национального самосознания литовцев и полонизация шла полным ходом. Добавим, что по немецкой переписи 1916 г. в г. Вильнюсе поляки достигали уже 50,5% всего населения, а литовцы – 2,6%, а в Виленском уезде соответственно 71,9% и 15,4%» (С.23, прим.12). Важно, что культурное отступление литовцев перед конкурентным натиском поляков (вплоть до перемены этничности) ещё более заметно на примере на примере населения города Вильно, где иные этносы – пока была жива Российская империя – смогли сохранить свою идентичность рядом с поляками. «Быстрая ассимиляция поляками коренного литовского  населения на территории Виленской области (уезды Виленский, Трокский, Свенцянский) и бывшей Сувалской губернии (Сейненский) привело к тому, что уже в начале ХХ в. литовское (по языку) население составляло здесь не более четверти всех жителей и преобладали поляки и белорусы», - пишет В.М.Кабузан (С.18). А, имея в виду, дальнейшее присоединение Виленского края к Польше, резюмирует: «в <19>30-е годы почти всё население здесь уже говорило преимущественно по-польски… именно в начале ХХ в. территория Виленского и Трокского уездов из литовской превращается в польскую и остаётся таковой до депортации отсюда поляков в 1946 г.» (С.18, 39), но считает необходимым, не растолковывая смысла «исконности», добавить: «И в то же время это была исконно литовская земля» (С.18).

Далее историк подробно описывает типичную этническую судьбу Виленского края в составе Польши в контексте Прибалтики 1920-1930-х гг., где процветала принудительная административная ассимиляция в интересах титульных наций:

«В 20-30-е годы ХХ в. отмечается весьма значительное изменение в этническом составе жителей региона. Увеличивается удельный вес коренных народов во всех республиках. В Литве удельный вес литовцев с 1914 по 1939 г. повысился с 53,5% до 72,3%, в Латвии латышей – с 64,8% до 74,9%, в Эстонии эстонцев – с 89,8% до 91,8%. Одновременно в регионе понижается доля большинства других народов… Очень сомнительно, чтобы за столь короткое время удельный вес и даже абсолютная численность ряда народов так сильно понизилась. Особенно это касается белорусов, которых к концу <19>30-х годов вообще почти не осталось. Вряд ли так сильно могла упасть и доля евреев. Бесспорно, в Литве и в Виленской области, тогда принадлежавшей Польше, протекали интенсивные этнические процессы (ассимиляция литовцами и поляками представителей других этносов). Однако проводимые тогда там переписи явно «ускоряли» ход естественного процесса, включая всех «пограничных» людей в состав литовцев, а в Виленской области – поляков. Это было тем более возможно, так как в регионе тогда существовало значительное двуязычное и даже трёхъязычное население. Как особую форму протеста против такого откровенного ускорения естественных этнических процессов в Клайпедской области появляются так называемые «жители Мемеля» (Memelländer), а во многих воеводствах Польши – «тутейшие», «жители Карпат» (Karpatenländer) и т.д. В Латвии в 1914-1939 гг. резко снижается доля белорусов, литовцев, евреев, эстонцев, немцев, поляков. Удельный же вес русских в эти годы не претерпел изменений (было 9,6%). В Латвии в 1920-1930-е годы отмечается процесс быстрой русификации белорусов (особенно в Латгалии). Именно благодаря этому в республике не изменилась доля русских. И одновременно полным ходом идёт ассимиляция латышами евреев, поляков и литовцев» (С.64-65).

Я уверен, что речь идёт не только об ускорении самоидентификации и ассимиляции в интересах титульного этноса, но и о принуждении к выбору титульного этноса в качестве самоидентификации и, вполне вероятно, о фальсификации итогов переписи в политически «нужном» направлении (так, как это произошло в Литве в 2011 году, когда президент Литвы не согласилась с итогами общенациональной переписи, назвав их заниженными, и в результате данные были исправлены).

Одновременный описанным, процесс ассимиляции поляков в традиционно населённой ими части Восточной Пруссии (территории Пруссии, а затем - Германской империи) доказывает, что контекст жёсткой этнической конкуренции имел свои государственные рамки, диктовавшие её конкретное содержание, особенно при сравнении этнической динамики поляков в «самом польском» Виленском уезде Литвы с «самым польским» Алленштейнским округом Восточной Пруссии. Если в XIX - начале XX вв. в Германии от немецкой ассимиляции страдали поляки, в Российской империи – от естественной польской ассимиляции страдали литовцы, то в 1920-1930-е гг. в независимой Польше (в Виленском крае) – вновь литовцы, на этот раз - от принудительной польской ассимиляции, в независимых Литве и Латвии от столь же принудительной ассимиляции - евреи, поляки и белорусы. Так культурно и политически активное меньшинство на одной территории могло превратиться в доминирующую ассимилирующую силу, а на другой – напротив, стать объектом ассимиляции.

Возвращаясь в историческую глубину, а именно в XIX век с его многократными попытками поляков (1812, 1830, 1863) вернуть себе независимую, но уже национальную государственность на многонациональной территории, мы должны поместить эти восстания в этнодемографический контекст бывших Восточных Кресов Речи Посполитой. В контекст, как уже было сказано, не до конца сформировавшейся, двойственной этничности, совпадающей с сословными и социальными рамками, где польская шляхта в целом противостояла литовскому и русскому (белорусскому и украинскому) крестьянству и еврейскому населению местечек. Можно предположить, что именно «господские» польский язык и отчасти католическая / униатская церковь для этого иноэтничного социального большинства служили критерием самоопределения. И иерархически более высокое положение польскости делало её социально, по крайней мере, отчасти чуждой для более «низкого» и ещё не полонизированного крестьянского большинства Восточных Кресов, оставляя простор для соединения этой чуждости с очевидной социальной рознью между крестьянами и шляхтой. Известно, что именно эта несформированная до конца, социальная этничность, не пережившая ещё полной ассимиляции, и образовывала пропасть между восстававшими польскими властями и шляхтой. Да и трудно было полякам (за исключением Виленского края) на Восточных Кресах даже в перспективе рассчитывать на этническую солидарность в деле национального освобождения, там, где даже в более позднее время доля поляков была крайне невелика: например, по переписи 1897 года, в белорусской Гродненской губернии поляки (вернее – назвавшие польский язык родным!) составляли всего 10,1%, в то время как евреи – 17,4%, а в украинской Волынской губернии - поляки составляли 6,2% (ср.: немцы - 5,7%), в то время как евреи 13,2% (при этом естественный прирост евреев традиционно был кратно выше, чем у других групп населения)! И, по-видимому, здравый смысл польской общины именно поэтому после 1863 года направил её культурно-демографические усилия в сторону ассимиляции литовцев и белорусов там, где к этому сложились особые предпосылки – в Виленском крае.

Вольно или невольно уничтожаемая таким образом – в интересах разнообразного, конкурентного национального и государственного строительства - этно-культурная сложность региона с появлением независимых государств стала главной жертвой их рациональной государственной «биополитики». Но не уничтожила социальной нужды и стимулируемой ею эмиграции, превратив их в один из факторов конкуренции, которую власти использовали или преодолевали, строя этнически более гомогенные общества (вплоть до изгнания немцев в конце 1930-х из Латвии и Эстонии и истребления евреев в 1941-1944 гг. в Литве, Латвии и Эстонии, начатого местными этническими властями ещё до прихода гитлеровских оккупантов).

В.М.Кабузан приводит данные об огромных миграционных потоках в Прибалтике 1920-1930-х: из Литвы (без Виленского края и Мемельского края) в 1920-1940 гг. в основном в США, Бразилию и Аргентину официально эмигрировало 102,4 тыс. человек, из них 85% - в 1920-е гг., из них треть – евреи (при том, что в населении евреи составляли всего 10%) (С.62). В 1919-1924 гг. в Латвию прибыло около 230 тыс. эмигрантов, в том числе 96% из России (С.63). Финальные факторы уничтожения этнической сложности, перечисляемые историком, таковы (С.67-68):

(1) истребление и эмиграция: фактор практически необратимый - «В 1943-1944 гг. из Эстонии, Латвии и Литвы с отступающими немецкими войсками ушло в Германию 165 тыс. человек, Бельгию – 35 тыс., Швецию – 30 тыс. Сверх того, в 1942-1943 гг. из Эстонии в Швецию уехали все проживающие там шведы (более 6 тыс. чел.) Таким образом, общий отток населения составил почти 240 тыс. чел. Однако по данным Чрезвычайной государственной комиссии СССР по состоянию на 1 марта 1946 г., в Германию на работу было отправлено [из Прибалтики] 415,4 тыс. чел…. Сверх того немцы [при соучастии местных литовцев, латышей и эстонцев – М.К.] уничтожили в Прибалтике 811,6 тыс. чел. мирных жителей (в том числе около 350 тыс. евреев) и 624 тыс. военнопленных. А всего убыль составила по грубым расчётам около 1,7 млн. чел, что составило 28% всего населения трёх прибалтийских республик (6 млн. чел. в 1939 г.)»;

(2) ссылка: фактор в большей части обратимый, за исключением естественной и повышенной смертности репрессированных, - «на 1 января 1953 г. на спецпоселении находилось около 200 тыс. коренных жителей Прибалтики, высланных оттуда [в дальние районы СССР] в 1940-1951 гг.»;

(3) репатриация части поляков - фактор не репрессивный, несмотря на то, что В.М.Кабузан терминологически относит его к репрессиям, говоря о «депортации» около 200 тыс. поляков из Литвы в Польшу (около половины, в 1959-м в Литовской ССР оставалось 230.000 поляков)

Таким образом, в истории польской Литвы была поставлена промежуточная пауза: если Российская империя была практически бессильна противостоять внутриимперскому «прозелитизму» поляков, то СССР приложил усилия к тому, что польская экспансия на Виленский край была ослаблена изнутри и извне прекращена, но решил и не мог решить исторического спора о том, кто кого в наибольшей степени принудительно ассимилировал и кто кому «возвращал» утраченную идентичность. В исторической конкуренции за землю и за людей и Польша, и Литва действовали в рамках своих возможностей, но принципиально одинаково.