Закат императорской России: «дело» Мясоедова и внутренний враг / Олег Айрапетов

У. Фуллер. Внутренний враг: шпиономания и закат императорской России [2006]. М., 2009.

Появление русского издания монографии У. Фуллера о «деле» Мясоедова нельзя не приветствовать. Издательство «Новое литературное обозрение», очевидно, взяло курс на издание добротной переводной исторической литературы, что, несомненно, пойдет на пользу тому небольшому кругу интересующейся историей Отечества читающей публики, который каким?то чудом еще сохранился в наши дни.

Впрочем, знакомство с этой работой стоит порекомендовать далеко не только историкам. Как отмечал один юрист — historia est magistra vitae. А в этой темной, а вернее грязной и подлой, как у всяких судебных расправ, истории есть немало поучительного, как говорится, на все времена. Перечислим ряд очевидных из нее выводов:

1) не стоит инициировать процессы, остановить или даже контролировать которые трудно, а порой и невозможно;

2) даже во имя достижения самой светлой и прогрессивной цели опасно прибегать к анонимкам или вдохновлять лживые доносы;

3) последствия могут оказаться непредсказуемыми для самих «организаторов общественного мнения».

При изучении «дела» Мясоедова, а равно и обстоятельств, его породивших, возникают малоприятные мысли. Мне даже кажется, что, по примеру последней телевизионной серии «Приключений Шерлока Холмса и д-ра Ватсона», герои которой, кстати, также борются со шпионами, практически любое исследование о «деле» Мясоедова можно было бы назвать так: «XX век начинается». Очень уж многое в  этом «деле» является закономерным для стандартов XX столетия. И эти стандарты, позволяющие говорить о начале нового века, описаны Фуллером очень убедительно: «Дело Мясоедова / Сухомлинова проливает свет на одно отвратительное обстоятельство: русская политика в эпоху так называемого конституционного эксперимента на деле была безгранично жестокой и абсолютно беспринципной борьбой за власть. Историки последних лет старого режима в России часто обращают внимание на неразборчивость большевиков в средствах («тактическую гибкость», на языке их поклонников), на продажность министров, на упадок нравов в высшем обществе и на неспособность Николая II управлять страной.

Однако поведение некоторых политиков, как либеральных, так и консервативных, а также кое?кого из генералитета в деле Мясоедова / Сухомлинова в нравственном смысле оказалось столь чудовищным, что невозможно не содрогнуться. Принести в жертву политической целесообразности жизнь невинного человека—это подлость. Но еще большая подлость—разбить его семью, обесчестить страдальца и самое его имя смешать с грязью. Те, кто приложил к этому руку, вероятно, для успокоения собственной совести упирали на благородство цели или требования национальной безопасности, но в конечном счете совершенное ими было не только дурно, но и опасно» (С. 17 — здесь и далее в скобках указываются страницы рецензируемого издания). Ах, как это правильно сказано. И ведь, что самое интересное: правота этих слов может и должна быть обращена, прежде всего, к причудливому союзу Великих Князей, высшего генералитета и лидеров либеральной оппозиции, которые ради достижения своих целей готовы были пойти на очень многое, в том числе и на тайную травлю жертвы, выбранной, разумеется, из самых высоких соображений.

По верному замечанию Фуллера, в деле Мясоедова / Сухомлинова «неожиданным образом оказались высвечены некоторые черты будущих практик сталинизма. Речь идет, конечно, не о масштабе или суровости репрессий. Непозволительно ставить знак равенства между несправедливостью, пусть ужасной, в отношении Мясоедова и террором и массовыми убийствами, учиненными в тридцатые годы Сталиным. Однако юридические и полицейские процедуры 1915 и 1937 годов имеют нечто общее — это презумпция виновности» (17).

Мне представляется, что презумпция виновности, о которой писал Фуллер, была всего лишь средством, но всё же никак не основной причиной верно замеченного единства процессов 1915 и 1937 гг.

Господство моноидеи — вот что позволяло сделать замысел творцов достоянием масс и, как следствие, готовность последних вместо мысли воспользоваться предлагаемыми схемами. В результате и мораль, и право подчинялись политической целесообразности, а приносить этому идолу человеческие жертвы было не страшно ни в 1915, ни в 1937 году. Ведь никто из жрецов не ожидал, что в результате образуется очередь на заклание, где следующим может оказаться он сам.

Но вернемся к книге Фуллера. История «дела Мясоедова» была неплохо исследована и до ее появления. Именно поэтому хотелось бы высказать несколько замечаний автору, пытающемуся сказать свое собственное слово в этом вопросе. Прежде всего, прекрасный обзор историографии и неплохой — источников мог (а наверное и должен!) бы быть более детальным в целом ряде вопросов.

Прежде всего, это касается упоминаемой Фуллером работы О.Г. Фрейната, после публикации которой фальсификационный характер «дела» уже не мог вызывать подозрений у объективного исследователя. Оттон Генрихович Фрейнат — первый настоящий исследователь этой истории. Представляется, что этого уже было бы достаточно для того, чтобы уделить особое внимание и автору, и его труду. Между тем Фуллер почему-то называет Фрейната не только чиновником МВД (на самом деле он был чиновником по особым поручениям этого министерства), но и «лично выступавшим защитником на одном из судебных процессов, последовавших за казнью Мясоедова» (15). Между тем Фрейнат был одной из жертв этого «дела». Он сам был привлечен к суду по ложным обвинениям в шпионаже в пользу Германии и осужден на 8 лет каторжных работ. Его приговор, кстати, также бурно приветствовался либералами — в свое время Фрейнат вел следствие по Кишиневскому погрому и тем (во всяком случае, по мнению центрального органа кадетов) давно уже заработал себе наказание. Обладая доступом к документам, он убедительно доказал и незаконность суда, и фальшивость обвинений, на основании которых Мясоедов, а вслед за ним и еще нескольких человек были приговорены к смертной казни. Более того, эта первая работа по «делу», опубликованная в 1918 г. в Вильно в период германской оккупации (странная, казалось бы, картина — русский немец, облыжно обвиненный и осужденный в России за шпионаж в пользу Германии, при немецкой оккупации доказывает, что был осужден несправедливо и что никогда не сотрудничал с германцами!!! — такое сейчас, во время повального консюмеризма и коллаборационизма на постсоветском пространстве, не часто встретишь), фактически закрыла проблему.

Смею уверить читателя, что Фрейнатом были даны решительно все принципиально важные оценки этому событию, после чего в объективной научной среде речь в лучшем случае могла идти лишь об акцентах. В худшем она сводилась к повторению. Причем к такому, которое является не матерью учения, а скорее дитем заимствования. Не названы автором и опубликованные в 1924 г. в «Архиве Русской революции» воспоминания полковника (в 1915 г.— подполковника) Б.И. Бучинского, присутствовавшего в качестве свидетеля на суде над Мясоедовым, полностью подтверждающие концепцию Фрейната. В 1964 г. Бучинский повторил свои свидетельства о процессе, который он назвал «постыдным для русского правосудия», в письме в редакцию журнала «Военная быль».

Фуллер совершенно верно указывает на то, что это «дело» имело политический характер, причем сторонниками версии обвинения с самого начала были представители оппозиции, а противниками— как правило, «убежденные реакционеры и ультрамонархисты» (14). Хотелось  бы отметить одну важную деталь — автор ссылается при этом только на воспоминания П.Г. Курлова и А.И. Спиридовича, а ведь этот список можно было и расширить. Представляется, что двух авторов, упомянутых Фуллером, правильнее было бы назвать охранителями, опиравшимися в своих выводах как раз не на политические пристрастия. Как часто бывает в любезном Отечестве нашем, ссылка на необходимость соблюдения хотя бы элементарных норм законности является признаком, верно указующим на отсутствие прогрессивных убеждений.

Впрочем, право по самой природе своей консервативно — оно фиксирует уже существующие реалии и сохраняет их. Право может быть нацелено на смягчение нравов, но оно не оперирует соображениями политической необходимости или интересами будущего общества— в противном случае оно неизбежно приведет к такого рода «делам».

В основном Фуллер, конечно, прав. Отношение к этому позорному процессу в русской эмиграции никогда не было однозначным. И все же, как правило, воспоминания непосредственных свидетелей, а также ряда высших чинов МВД и ОКЖ, не имевших отношения к его организации, дают достаточно объективную картину произошедшего. Исключением в профессиональном ряду являются написанные в 1923 г. в Сербии и опубликованные в 1965 г. воспоминания старшего адъютанта разведывательного отделения штаба 10?й армии (с ноября 1914) полковника Ю.Н. Плющика-Плющевского. Не скрывая своей неприязни к Мясоедову и даже признавая возможность того, что тот мог шпионить на немцев до войны, даже этот мемуарист, тем не менее, считает, что на фронте Мясоедов никак не мог бы делать этого, так как постоянно находился под наблюдением.

В то же самое время деятели либерального лагеря и лица, близкие к ним, действительно выдвигают версию об обоснованности обвинений и справедливом характере следствия.

В связи с этим, как представляется, исследованию необходимо небольшое введение в проблему источников рассматриваемого вопроса. Фуллеру стоило бы представить читателю некоторых авторов. Так, например, Б. Парес (Pares) назван всего лишь современником и «авторитетом в области русской истории» (13). Между тем, этот британский журналист, с 1905 года работавший в России и в 1908 году ставший профессором русской истории, языка и литературы Ливерпульского университета, был и осведомителем британского посольства в России, и активным сторонником либерального лагеря России, симпатизантом Милюкова и Гучкова. Может быть, не случайно именно этому «авторитету» мы обязаны насквозь лживой версией о том, что Мясоедов накануне своей казни сознался в шпионаже и объяснил свою измену тем, что «только победа Германии могла спасти русское самодержавие» (13)? Вернувшись после русской революции домой, Парес стал таким активным мемуаристом…

«Дело» Мясоедова — важнейший этап на пути к Февралю, важнейший инструмент в руках неразборчивых провокаторов, которые боролись таким образом с монархией и ее институтами. Как верно отмечает автор, «эта история создала особую грамматику измены, где традиционный монархизм, многие поколения сплачивающий империю, стал синонимом не преданности, а прямо противоположного» (16). Это требует особо внимательного отношения к свидетельствам, исходящим от эмигрантов-представителей оппозиционного лагеря.

Совсем другое дело — поведение «группы поддержки» обвинения в 1915 г. Тогда даже самым осторожным в будущем мемуаристам было не страшно. Они были уверены в неизбежности своего триумфа. Не их ли оценки повторяет Фуллер в выражениях вроде «Николай, проявив несвойственный ему здравый смысл» (233) и т. п. легенды о влиянии императрицы на назначение членов правительства (229)?

Признаюсь, хотя я и не являюсь сторонником восхваления последнего императора, такие фразы звучат не слишком убедительно, особенно на фоне утверждений о том, как были созданы Военно-Промышленные комитеты, или о том, что Земгор был создан летом 1915 г. (226). Неплохо было бы уточнить время создания этих организаций и соотнести его с политическим процессами, которые шли в стране. И уж в любом случае стоило бы знать, что Союз земств и Союз городов были созданы в самом начале войны, а летом 1915 г. произошло их формальное объединение. Фуллером было явно переоценено влияние Александры Федоровны на политические решения, принимаемые императором. Даже приведенный автором пример с назначением А.А. Поливанова (229) не свидетельствует о том, что Николай II прислушивался к мнению жены. Как известно, несмотря на ее рекомендации, генерал все же был назначен на должность Военного министра. И ведь это не единственный случай. Императрица уговаривала супруга отказаться от поездки в Галицию в апреле 1915 г., между прочим ссылаясь на мнение Распутина. В худшем случае она просила мужа оставить Верховного в Ставке и ехать одному. Однако все эти уговоры, как известно, были безрезультатными. Конечно, негативное отношение к Поливанову как к либералу и стороннику Гучкова со стороны императрицы не вызывает сомнения. Но и при отставке министра оно не было решающим. Так, например, опять ссылаясь на мнение Распутина, в марте 1916 г. она рекомендовала на пост Военного министра генерала Н.И.Иванова. Однако назначен был именно Шуваев, а еще через два дня Иванов был замещен на посту Главкоюза Брусиловым. Николай Иудович получил Высочайший рескрипт, был введен в Государственный Совет, назначен состоять при императоре. И все же это была отставка.

Следует особо отметить, что оценки деятельности Поливанова на посту министра, анализ причин его отставки и замены «бесцветным военным управленцем» Д.С. Шуваевым даны Фуллером столь кратко и традиционно, т. е. апологетично (234, 242), что не выдерживают никакой критики. Приведу лишь пример реакции на увольнение слишком уж «цветастого» министра — человека, в профессионализме которого в области организации военной промышленности не сомневался никто из современников и историков — главы ГАУ генерала А.А. Маниковского. 14 (27) марта он прибыл в Ставку и был принят Николаем II. «Он заявил мне, — писал император, — что хотел бы подать в отставку, так как Пол держит себя с  ним совершенно невозможно. Когда он узнал, что П уволен и назначен Шув, он трижды перекрестился».

Не менее схематично описана и работа Земгора (237). В его традиционной апологетике как?то незаметно выпал вопрос о том, во что обошлась русской казне работа земских и городских учреждений — вопрос далеко не закрытый и имеющий прямое отношение ко многим процессам, шедшим с 1914 по 1917 гг. в России.

Менее традиционна критика в адрес работы военно-промышленных комитетов (237-238), но противопоставление ВПК Земгору как организации, в которой больше занимались «противоправительственной политической деятельностью» настолько ново, что, как минимум, требует доказательств, а их автор не предоставил. Посему я лучше воздержусь от комментариев.

Между прочим, возможны и другие, не столь архаичные оценки того, насколько верным был курс на диалог с общественностью (здесь стоило бы заметить, кем и когда он был инспирирован). Вот пример выступлений 6 (19) сентября 1915 года на съезде Городского союза. Это период, когда какофония шпиономании, последовавшей за казнью Мясоедова и созданием следственной комиссии по «делу» Сухомлинова, достигла почти пика. Более других выступавших отличился Вл. И. Гурко, который предложил следующую формулу желательной для либералов власти:

«Мы хотим сильной власти. Пусть с исключительным положением, пусть с хлыстом, но только, чтобы не власть была под хлыстом».

Намек на Распутина был очевиден. Очевидны и причины, прочему Гурко не акцентировал внимание на этих страницах своего прошлого в мемуарах (кстати, он также считал обвинение Мясоедова справедливым). Не очевидно другое — а чем, собственно, он и аплодировавшие ему в сентябре 1915 г. были так недовольны в эмиграции — к власти в России пришла сила и с исключительным положением, и с хлыстом, да еще с каким! Но в 1915 г. эти люди все еще наслаждались упражнениями в остроумии под присмотром столь ненавистной им власти, которую они готовы были принять из слабых и безвольных рук того, кому эта ноша была не по плечам. Так, во всяком случае, они считали.

Те, кто обладают монопольным знанием о завтрашнем дне, не боятся его, пока не выясняется, что действительность отличается от надуманных схем. Когда выяснилось, что присмотр власти был охраной «от ярости народной», было уже поздно. «Процесс пошел», и справиться с ним смогли люди уже совсем другого рода. Между прочим, лично мне, например, никогда не приходилось слышать о том, что И.В. Сталину была «не по Сеньке шапка». Невольно задумаешься: если даже у «сливок общества» власть, идущая с ними на диалог, вызывает лишь презрение — стоит ли искушать подобное общество этими диалогами? В  1915–1917  гг. оно ответило власти легендой о  «тёмных силах» (кстати, также имевшей еще довоенную предысторию), истерией шпиономании и псевдо-разоблачений. При этом настоящими «тёмными силами» в развитии этой истории выступили практически все представители либеральной оппозиции, которые были весьма активны в Думе.

«Кто знал интриги Петрограда, — вспоминал Спиридович, — понимали, что Мясоедовым валят Сухомлинова, а Сухомлиновым бьют по трону…»

Уже тогда, в первый раз за XX столетие, наши либералы оказались никудышными стратегами (во всяком случае, если сами они искренно верили в декларированные ими же лозунги). Перефразируя позднейшую формулу— целили в царя, а попали в Россию. А между тем, стрельцы считали себя почти снайперами. К своим заслугам в борьбе с Мясоедовым Гучков, например, пытался апеллировать и после свержения императора. 30 апреля (13 мая) 1917 г., выступая перед делегатами фронтового съезда в Петрограде, он сообщил им о своей отставке с поста Военного министра и сразу же обратился к истории своей борьбы за интересы армии. Вспомнив о дуэли на Крестовском острове 22 апреля (5 мая) 1912 г., которая закончилась бескровно, лидер октябристов заявил, что, будучи прекрасным стрелком, он специально промахнулся, чтобы в будущем Мясоедова покарала не пистолетная пуля, а «заслуженная» им виселица. Гучкову тогда еще аплодировали, впрочем, шум аплодисментов не помог вернуть потерянного уже положения.

Поневоле задумаешься о том, что представляет из себя история Февральской революции, о  природе которой так часто говорит на страницах своей работы Фуллер. При трезвом анализе невозможно не заметить, что западная и советская историографии — эти борющиеся противоположности — были во многом едины по отношению к процессам, предшествовавшим свержению монархи. Так же как едины были в ее неприятии Милюков и Гучков (на деле) и Ленин (во всех отношениях).

Наверное, поэтому либеральная версия обоснованности судебной расправы так близка к официальной советской, утверждавшей о существовавших накануне и в годы Первой Мировой войны связях Военного министра В.А. Сухомлинова с германской разведкой. Разумеется, эти связи поддерживались через С.Н. Мясоедова.

Выходит, что схожие процессы в 1915 и 1937 годах затронули не только область права. Остается совершенно непонятным, как при анализе истории проблемы Фуллер сумел проигнорировать сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)». Ведь он заложил фундаментальные основы развития советской исторической науки, влияние которых в СССР не поддается переоценке. Версии обвинения Мясоедова придерживается в своих мемуарах и один из главных организаторов этого процесса генерал-лейтенант М.Д. Бонч-Бруевич. Отметим, что его воспоминания вышли в свет после XX съезда. Увы, Фуллер дает им характеристику только ближе к концу своей работы, справедливо называя их «своекорыстной и лживой книгой» (197). Представляется, что эти мемуары и этого человека можно было представить и раньше, и желательно — с учетом предшествующей критики. На мой взгляд, просто невозможно не вспомнить одну из первых и наиболее точных характеристик, данных этой работе вскоре после выхода ее из печати:

«Книга Бонч-Бруевича очень отражает весь низкий нравственный облик ее автора. Та грязь, ложь, клевета, которой забрасывал он как царя, от которого долгие годы униженно принимал разные награды и назначения, так и своих сослуживцев, товарищей по академии и по службе генерального штаба; все это конечно рикошетом сказывается на нем самом и показывает нам, что за гадкий и подлый человек был генерал Бонч-Бруевич».

Увы, но проблема не ограничивается личными качествами этого человека—гораздо хуже было то, что они были востребованы стоящими у власти современниками, обществом, в котором он жил, что помогло Бонч-Бруевичу успешно использовать эти качества как до, так и после революции. Впервые в советской историографии точка зрения первого объективного исследователя дела — О.Г. Фрейната — прозвучала в работе К. Ф. Шацилло. Заслугой этого автора следует назвать полное, а иной раз и буквальное подтверждение концепции и данных Фрейната (хотя ссылок на эту работу в статье не имеется) на документах архивного происхождения. Кроме того, в указанной статье был использован целый ряд эмигрантских источников, опубликованных после 1918 г. Недостатком работы Шацилло является избирательный и не всегда точный анализ октябристской прессы. В  результате он повторяет некоторые мелкие неточности работы Фрейната (очевидно, не имевшего в оккупированном германцами Вильно доступа к московской прессе), иногда развивая их в ошибки. Так, например, Фрейнат датирует опровержение в пользу Мясоедова, опубликованное по требованию суда в «Голосе Москвы», осенью 1912 г. По мнению Шацилло, ссылающегося на указанную газету, это произошло после выборов — 5 (18) октября 1912 г., в то время как выборы в Москве состоялись 18 (31) октября, а опровержение было опубликовано 6 (19) ноября 1912 г. Вскоре вслед за этой статьей вышло исследование эмигрантского историка А.Г. Тарсаидзе, в котором повторялись выводы Фрейната и Шацилло (с использованием работы первого автора), а также был привлечен ряд дополнительных источников эмигрантского происхождения, свидетельствующих в пользу невиновности Мясоедова и о политическом характере процесса.

Авторитет Шацилло и незнание работы Фрейната — все это, вместе взятое, очевидно, и стало причиной того, что на долгие годы интерес к «делу» Мясоедова резко сократился. Проблема казалась закрытой. Но в последнее время ряд отечественных авторов вновь обратился к этой истории. При возросшем внимании к истории разведки и контрразведки в России обойти молчанием это «дело» невозможно. Постсоветская историография у нас часто представляет собой чудную, но отнюдь не противоестественную смесь Ленина с Милюковым. Проблема «дела» Мясоедова — не исключение. Новые работы в целом также повторяют концепцию, заложенную Фрейнатом, при этом часто—в изложении Шацилло. М. Алексеев, например, повторяет небольшие фактические неточности, допущенные в статье Шацилло, не ссылаясь в этих случаях на саму статью. Так, Алексеев уже датирует думские выборы в Москве сентябрем 1912 г., и, вслед за Шацилло, также датирует опровержение ссылкой на номер «Голоса Москвы» от 5 (18) октября 1912 г., где таковое отсутствует. Совершенно исключительную позицию в современной историографии занимают исследователи истории отечественных спецслужб И.И. Васильев и  А.А. Зданович, которые активно героизируют генерал-майора Н.С. Батюшина (во время следствия и суда — полковника, возглавлявшего контрразведывательное отделение штаба Северо-Западного фронта и бывшего правой рукой М.Д. Бонч-Бруевича при организации процесса). Во вступлении ко второму, расширенному изданию мемуаров Батюшина они допустили, пусть и с оговорками, предположение о действительной причастности Мясоедова к шпионской деятельности. Жаль, что при этом авторы не сочли возможным представить доказательства своих предположений, и жаль, что в историографическом очерке русского издания книги Фуллера позиция этих исследователей не нашла никакого отражения, хотя бы в сноске или примечании.

Тем не менее, нельзя не заметить, что Фуллер развивает концепцию Фрейната гораздо более профессионально, чем это делают, например, Шацилло и Алексеев. Как историк этого «дела», он, безусловно, глубже и внимательнее к источникам, нежели кто?либо из современников «дела». Однако, к сожалению, складывается впечатление, что он не игнорирует ряд проблем историографии данного вопроса, а просто не замечает их. Между тем, проблема выборов 1912 года связана не только с историографией проблемы, но и с контекстом возникновения «дела», требующим особого внимания исследователя. Казалось бы, Фуллера нельзя упрекнуть в непонимании важности контекста исторического события. Первые главы его книги — явное тому доказательство.

Начало карьеры Мясоедова и отправная точка этого многоуровневого конфликта проанализированы весьма убедительно. И вновь создается малоприятная, но узнаваемая картина контакта между, как это принято сейчас говорить, правоохранительными органами и бизнесом, связанным с миграцией наиболее бесправных слоев населения. Правда, в начале XX века это были преимущественно евреи и литовцы, стремившиеся попасть в Америку, но все остальное осталось почти без изменений. Капиталы, создаваемые на основе нарушения закона, не могут быть созданы без злоупотребления властью власть предержащими. Один из  моих друзей недавно заметил, что  если в  середине 1990?х на не берущего взятки там, где их можно было брать, смотрели как на чудака, то теперь подобного рода люди вызывают возмущение (невольно вспоминаются слова Прокофия Осиповича из чеховского «Оратора»).

Нечто подобное, очевидно, происходило на пограничной станции Вержболово, где успешно служил Мясоедов. В 1906 году на него поступил анонимный донос (39). Откровенно говоря, этот способ расправы с неугодным человеком не редок и в наши дни. Представляется, что в такого рода делах важен не сам факт доноса, а готовность начальственного лица или клана, его окружающего, «дать ход бумаге». Все остальное—дело техники, в котором всего лишь проявляется воля руководства. Важно отметить (чего не сделал Фуллер), что анонимка, как выяснилось позже, была написана одним из секретных агентов Департамента полиции и в ней содержались обвинения в связи с германской разведкой. Главным доказательством стали подарки от Вильгельма II (Мясоедов несколько раз был приглашен на охоту в пограничное имение кайзера).

В Генеральном штабе прекрасно понимали всю абсурдность этих вымыслов, по логике которых германский император лично расплачивался за шпионскую деятельность серебряными портсигарами и портретами с собственной подписью, и оставили дело без последствий. Но Министерство внутренних дел не оставило инициативу своего сотрудника без внимания и организовало секретную проверку Мясоедова, которая не дала результатов. Тогда проверяющий из Охранного отделения решил «организовать» их самостоятельно, что в конце концов закончилось судебным расследованием, на котором Мясоедов вынужден был дать показания против офицера Охранного отделения, и, следовательно, Министерства внутренних дел. Прова? лившийся в Вильно корнет Пономарев был, по словам командира ОКЖ ген. Курлова, «типичным провокатором», которого генерал уволил из корпуса и предал суду.

Мясоедову это не помогло: Охранка стала распространять в столице слухи о том, что Мясоедов провозит на своей машине через границу контрабанду, не проявляет интереса к службе и т. п. Интересно, что именно на все эти разговоры о «двойном дне в автомобиле» уже в эмиграции ссылался Гучков, оправдывая свою предвоенную игру против Мясоедова. Так или иначе, но общественное мнение было организовано. Результатом стал скандал, вызвавший недовольство Столыпина.

Особую роль в этом сыграл директор департамента полиции М.И. Трусевич. Он впал «в страшное негодование» на офицера жандармского корпуса, который позволил себе дать свидетельские показания на суде. Именно он представил случившееся Столыпину, как недопустимый с товарищеской точки зрения поступок. Председатель Совета министров распорядился перевести Мясоедова «на равную должность на меридиан не ближе Урала». Офицеру не помогло даже заступничество начальника штаба Отдельного корпуса жандармов. В конце концов, он вынужден был выйти в отставку.

И вновь Фуллер блестяще доказывает правоту концепции Фрейната.

Гораздо более интересна и самостоятельна та часть книги, в которой рассказывается о технике борьбы между различными пароходными компаниями за контроль над перевозками эмигрантов из России. Выйдя в отставку, Мясоедов попытался участвовать в этом предприятии, которое закончилось неудачно. В 1910 г. Мясоедов сблизился с Сухомлиновым и тот способствовал возвращению опального подполковника на службу. С 1909 г. в Военном министерстве существовала должность офицера, наблюдавшего за революционной пропагандой в армии и подчинявшегося непосредственно министру. В сентябре 1911 года император, по представлению Сухомлинова, распорядился восстановить в жандармском корпусе Мясоедова, который был командирован по просьбе Военного министра в его распоряжение.

На деле речь шла о существовании в войсках, с разрешения Военного министра, войсковой агентуры под руководством офицеров Корпуса жандармов. Следует отметить, что подобная служба была санкционирована и всеми командующими округов, в том числе и возглавлявшим гвардию и Петербургский военный округ Вел. Кн. Николаем Николаевичем. Она не была создана Сухомлиновым и фактически не возглавлялась Мясоедовым, который должен был только готовить общие сводки по армии на основании переписки, получаемой в министерстве из цензуры. В 1913 году по инициативе товарища министра внутренних дел В. Ф.Джунковского данная служба была ликвидирована без какого?либо сопротивления Военного министра и при полной поддержке всех командующих округами, за исключением Н.И.Иванова.

Жаль, что при анализе создания этого учреждения и роли, которую сыграл в нем Мясоедов, автор ограничился свидетельствами Ерандакова образца 1916 г. (81-84). Возглавлявший с 1910 г. Петербургское контрразведывательное отделение подполковник (в 1915—полковник) В.А. Ерандаков был способным жандармским офицером, имевшим, однако, ряд отрицательных служебных и личных качеств. В числе последних следует назвать беспринципность и честолюбие, склонность к провокации и собственному «кланостроительству» (Ерандаков был донским казаком и старался держать в своем отделении земляков). В 1911– 1912 гг. он соперничал с «варягом» Мясоедовым, хотя внешне поддерживал дружеские с ним отношения, которые в 1915 г. объяснил необходимостью… личного за ним наблюдения.

Вообще пришедшего в министерство Мясоедова ждал очень ревнивый прием со стороны адъютантов Сухомлинова, невзлюбивших фаворита. Еще хуже было то, что часть из них была связана семейными узами с Гучковым и Сувориным — Фуллер абсолютно правильно уделил этому внимание (97). Тем более удивительно то, что автор не заметил, что в 1915 и 1916 гг. Ерандаков имел все основания для пристрастных воспоминаний. Работа контрразведки в Петрограде вызывала с начала войны многочисленные нарекания, положение Ерандакова в начале 1915 г. стало шатким, Сухомлинов также уже не испытывал к нему симпатий, считая его человеком «не вредным», но «не обширного ума». Судя по всему, этого оказалось достаточно для того, чтобы полковник решил сменить патрона и перебежать в «клан» Великого Князя Николая Николаевича-мл.

Биография Сухомлинова, данная Фуллером в главе 2?й («Киев»), написана живо и интересно. К сожалению, в этой части текста допущен досадный ляп, свидетельствующий о том, что переводчик не совсем знаком с реалиями описываемого периода. Так, хорошо известная награда — золотое оружие «За храбрость», полученное Сухомлиновым за участие в Освободительной войне 1877–1878 гг., названа «саблей с золотой рукоятью» (52). Но если в целом перевод можно назвать удачным, то биография Сухомлинова получилась все же довольно стандартной, Фуллер сделал ее с большим вниманием к скандалам, сопровождавшим личную жизнь генерала, к которым, признаться, я не испытываю решительно никакого интереса. Безусловно, скандал явно не украшал Военного министра, но все же он никак не имел отношения к исполнению генералом своих служебных обязанностей. Между тем именно к сфере профессиональной деятельности Сухомлинова относится причина конфликта, который лег в основание будущих «дел». Всё остальное было всего лишь оформлением сложной интриги, в результате которой Мясоедов случайно попал в мясорубку истории, став пешкой в иногда больших, иногда незначительных, но всегда весьма нечистоплотных и чужих играх. На первом, довоенном, этапе они определялись несложными отношениями между Военным министром ген.  В.А.Сухомлиновым, его помощником ген.  А.А. Поливановым и А.И. Гучковым — лидером октябристов, которые определяли в это время результаты голосования по бюджетам в Государственной Думе.

Жаль, что Фуллер, явно следуя за путеводителем — Фрейнатом — уделил так мало внимания истории этих отношений. Ведь речь идет как раз об особенностях политической борьбы в период «конституционного эксперимента», о которых автор писал во вступлении (17).

К сожалению, вступая на эту почву, Фуллер сразу же допускает ряд ошибок и неточностей. Самая невинная из них — рассуждения об уродливом лице ген. Н.И.Иванова, которое он скрывал за «огромными густыми бакенбардами» (100). Николай Иудович был известен своей густой и окладистой бородой. Гораздо более удивительно утверждение о том, что Иванов, будучи противником министра, привел с собой в округ «новую команду, в том числе генерала М.В.Алексеева» (100). На самом деле Алексеев был переведен в Киев с производством в генерал-лейтенанты и назначением начальником штаба округа 30 августа (12 сентября) 1908 г., т. е. еще до перевода Сухомлинова в  столицу. Отношения между ними складывались весьма удачно. Став Военным министром, Сухомлинов планировал назначить Алексеева на пост начальника ГУГШ, но против этого решительно выступил ряд генералов, в том числе и новый командующий войсками Киевского Военного округа — генерал Иванов.

Неубедительно звучит и версия Фуллера о том, что Иванов был противником Сухомлинова, что этот последний, в отличие от Великого Князя Николая Николаевича-мл., был равнодушен к проблеме реформы армии и т. д. (99-100). Авторитетный британский исследователь русского фронта Первой мировой войны Н. Стоун считает, что именно Сухомлинов, а не его противники, был настоящим реформатором русской армии. Аналогичного мнения придерживается и крупнейший американский специалист по истории русской армии этого периода Б. Меннинг (на мнение которого, кстати, часто ссылается Фуллер): «Благодаря сухомлиновским реформам, к 1912 году армия, безусловно, была лучше, чем когда?либо в послемилютинский период, готова к проведению наступательных операций». Я склонен считать эту точку зрения правильной. Она, во всяком случае, имеет то несомненное преимущество, что может быть подтверждена точкой зрения британского, австро-венгерского и немецкого военных атташе в России в 1911–1912 гг., единодушно считавших, что реформы нового военного министра ведут к быстрому оздоровлению русского военного организма, и что в случае их продолжения следует ожидать восстановления боеспособности русской армии в ближайшем будущем.

Удивительно, как можно призывать «отказаться от образа Гучкова как Кассандры по военной части» (102) и сохранять верность подобного рода легендам о том, что Сухомлинов был безразличен к своим прямым служебным обязанностям! Что касается Гучкова, то должен отметить, что критическое отношение к нему также не освобождает от необходимости знания его биографии. Он никогда не попадал в плен к японцам (102), а остался в госпитале в Мукдене. При отступлении русской армии из города 460 тяжелораненых русских солдат и 405 раненых и больных японцев не были эвакуированы из армейского госпиталя. С ними осталось значительное количество медицинских работников, которые по правилам войны, соблюдавшимся тогда японской армией, были возвращены «в Россию». Отряд сотрудников Красного Креста — 9 сестер милосердия, 26 врачей и 65 санитаров во главе с А.И.Гучковым был переправлен на Сыпингай и перешел в ночь на 21 марта (3 апреля) 1905 г. через линию фронта. Мужественному поступку Гучкова было уделено тогда немало внимания, Главнокомандующий лично сообщил о нем в телеграмме на имя вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Это была, пожалуй, одна из немногих светлых страниц в судьбе этого интригана. Именно с нее начиналась его всероссийская популярность и особенно в армии (что естественно). Поездки к бурам, в Македонию и Западную Армению и прочие личные авантюры не были столь заметны. Неубедительным следует признать и мнение автора о том, что «Николай II сам запретил военному министру показываться в Думе», и ссылки на известную работу эмигрантского историка Кобылина (103) отнюдь не  достаточно для принятия подобного утверждения.

Вообще удивительно, что Фуллер, занимаясь историей политической борьбы и интриги, не использует ни материалов Государственной Думы, ни принадлежащей Гучкову газеты «Голос Москвы». Посмотрим, с чего начиналась эта история. Дело в том, что разговор вне своей, понятной, привычной среды, иначе говоря, вне военной корпорации, Сухомлинову явно не удавался. Выходить за рамки заранее подготовленного он не умел, да и не стремился. «Будучи отличным оратором и рассказчиком при небольшом круге слушателей, — вспоминал ген. А.С. Лукомский, — он совершенно не мог говорить речей или давать какие?либо официальные разъяснения, когда слушателей было много; он страшно волновался и у него совершенно пропадал голос. В тех случаях, когда ему необходимо было выступать с речью в Государственной Думе или Государственном Совете — он всегда заготавливал речь и ее читал». В результате у думцев после редких встреч с министром оставалось впечатление не очень благоприятное для него. Так было и до, и во время, и после описываемых событий. Именно из?за нежелания вдаваться в детали при утверждении бюджета в согласовательных комиссиях и потому, что он был скорее хорошим рассказчиком, чем оратором, Военный министр выбрал себе в помощники ген. Поливанова. Фуллер дает традиционную, т. е. высокую оценку организаторских способностей Поливанова (99). На самом деле это был способный человек, но его двуличие и неразборчивость в карьерных исканиях были отмечены тремя предшественниками Сухомлино ва: А.Н. Куропаткиным, В.В.Сахаровым и А. Ф. Редигером. Последнее качество было причиной того, что несколько лет Поливанову пришлось простоять, по словам Редигера, «у тихой пристани редакции „Русского Инвалида“ вне течения воды и служебного движения». По свидетельству самого Сухомлинова, при принятии министерства он получил указание императора не изменять состав штаба, поэтому и оставил в качестве помощника Поливанова, несмотря на то, что последний пользовался репутацией сторонника Николая Николаевича-младшего. Последний не скрывал своей неприязни к Сухомлинову с 1905 г., когда тот позволил себе критические замечания в адрес Совета Государственной обороны, возглавляемого Великим Князем. После отставки Николая Николаевича в 1908 г. с этого поста и последовавшего вслед за этим роспуска Совета эта неприязнь переросла во вражду. Существовали и более веские причины, заставившие министра держать при себе потенциального противника:

«Особенно важно было поддерживать добрые отношения с  министром финансов, думским большинством, а равно и с Государственным Советом. Для этого и остался в своей должности генерал Поливанов. Помощником военного министра он был уж с 1905 года, то есть ещё при Сахарове и Редигере, и работал со всеми тремя Государственными Думами, Советом Государственной Обороны и Государственным Советом. Гибкий по натуре, знаток хозяйственной части, хорошо осведомленный в области законоположений — человек этот, при обширном своем знакомстве с личным составом, казался мне не лишним. Совершенно исключительное преимущество его заключалось в том, что он находился в прекрасных отношениях с Коковцовым и Гучковым и к тому же ухитрился не восстановить против себя великого князя Николая Николаевича».

Это лавирование было особенно важно, так как в 1910 г. Военным министром была разработана и реорганизация армии, довольно верно изложенная Поливановым:

«В мирное время ни одного человека больше против того, что было. Значит, бюджет на людской материал тот же самый, но, вместе с тем, эта людская масса совершенно иначе переформировывалась, в том смысле, что упразднялись крепостные войска, упразднялись резервные войска, и все это обращалось в полевые войска, и затем увеличивалось число технических войск (…железнодорожные, инженерные, авиационные и артиллерийские части). Этот последний случай, потребовавший новых расходов, тотчас же нашел отражение и в плане снабжения».

Естественно, что при масштабе подобных задач требовались исполнители разного рода, в том числе и Поливанов. Эта роль была ему не совсем по душе, но на первых порах он смирился с ней. Сам Поливанов уже в ходе войны так охарактеризовал Сухомлинова: «Я считаю Владимира Александровича очень хорошим человеком… но он слабохарактерен и как?то легкомысленен. Вот он и стал жертвой слабохарактерности и оптимизма».

Оптимизм министра проявился и в отношении к своему помощнику.

«Выбор Поливанова как помощника, — как отмечал Лукомский,—был чрезвычайно удачен: Поливанов был умный и чрезвычайно трудолюбивый и знающий работник. Особенно хорошо он знал административные и хозяйственные вопросы. Он умел ладить с людьми, и к нему представители главных политических партий, октябристы и кадеты, относились хорошо, особенно октябристы, лидеры коих Поливанову вполне доверяли».

Деловые качества Поливанова проявились уже в III-й Думе. Доверяли генералу и представители государственного контроля и министерства финансов, казалось, он был незаменимым представителем Военного министерства в этом органе. В.Н. Коковцов отмечает: «Но выше всех этих неоспоримых качеств Поливанову бесспорно принадлежала совершенно исключительная способность приноравливаться к настроению Думы и привлекать к себе расположение центральной группы — октябристов, в особенности в лице Гучкова, Савича, Звегинцева; не брезгал он и кадетскими депутатами, но не заглядывал левее их… Все это создало из Поливанова в полном смысле слова persona gratissima в Думе третьего созыва. Он не знал неуспеха, и на его долю не выпало ни  одного недоброго выпада или  нелестного эпитета».

По свидетельству Пареса, Поливанов завоевал полное доверие Думы. «Поливанов был осторожный и ловкий политик, — вспоминал Савич, — умел ладить с людьми, искусно использовал наше патриотическое воодушевление для защиты интересов ведомства. Его влияние на членов Комиссии было велико, благодаря чему он неоднократно проводил в жизнь свои идеи и пожелания не только через Думу, но и через межведомственные совещания».

«За генералом Поливановым укрепилась репутация человека, ловко проводившего в Думе самые сложные дела военного ведомства, — вспоминал ген. Воейков. — Объяснялось это его способностью располагать к себе членов центральной группы Государственной Думы, причем его угодливость перед ними доходила даже до сообщения в думских комиссиях совершенно не подлежащих оглашению данных».

Схожее свидетельство дает и ген. П.Г. Курлов:

«Вначале генерал Сухомлинов очень ценил своего помощника, но отношения к нему стали постепенно изменяться к худшему, по мере того, как генерал Поливанов, по примеру многих бюрократов того времени, стал приобретать расположение в думских кругах и этим приносить в жертву свой авторитет представителя власти. Его сближение с Гучковым перешло скоро в тесную дружбу, и думские круги оказывались, благодаря этому, осведомленными очень тенденциозно в вопросах, которые их совершенно не касались. Само собою разумеется, что такой сотрудник оказался негодным для человека, живо интересовавшегося делами своего ведомства и желавшего оставаться его хозяином».

Действительно, стремление Поливанова занять место своего начальника вскоре вызывало у министра подозрения, между ними начался конфликт, по мере его углубления укреплялись связи Поливанова с Гучковым, да и самой Думой. Для последней Поливанов выглядел гораздо предпочтительней. Как отмечал С.И. Шидловский,

«генерал Сухомлинов не баловал Думы своим сотрудничеством, ни в общем собрании, ни в военно-морской комиссии. Его можно было видеть в Думе только в те по? чему?нибудь торжественные дни, когда появлялось правительство в полном составе. Для работы с Думой у него был товарищ, генерал Поливанов, который вел это дело вполне успешно и пользовался в думских кругах большою популярностью. Ген. Сухомлинов его терпеть не мог, и воспользовался удобным случаем, чтобы от него отделаться. Было это еще во времена третьей Думы в связи с чрезвычайно неудачным выступлением Гучкова в качестве председателя».

Следует отметить, что  напряженные отношения между Гучковым и Сухомлиновым начались ещё ранее, после фактической ликвидации т. н. кружка «младотурок». Сухомлинов вспоминает: «Гучков ополчился против меня ещё в 1910 году после того, как убедился в несходстве наших с ним взглядов на назначение военных сил в стране». В данном случае имеется в виду разгром кружка ряда высших военных чинов, которые с санкции Редигера неофициально оказывали консультации членам думской комиссии государственной обороны. Основу кружка составили члены военной комиссии по истории русско-японской войны, во главе которой стоял ген. В.И. Гурко. Работа кружка «младотурок» продолжалась около двух лет и завершилась как раз в 1910 г.

«Когда я принял министерство, — вспоминал Сухомлинов, — мне и в голову не приходило, что вне этого ведомства народилась еще какая?то комиссия вне ведения военного министра, состоящая из военных чинов, под председательством Гучкова, при Государственной Думе. Совершенно случайно узнал я об этом; список участников, 8 или 10 человек, был вскоре у меня в руках. В нем, между прочим, значился генерал Гурко, редактор истории японской кампании, полковник барон Корф и др. чины военного ведомства».

Как отмечает А.И.Деникин, «все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка «младотурок». Необходимо отметить, что после государственного переворота в Турции, осуществленного военными, эта кличка носила далеко не безобидный и не шуточный характер. Особенно, если учесть то, что Гучков в 1908 году не скрывал своего восторга в оценке военного переворота, осуществленного младотурками, и повторял, что недостаточное внимание к армии было одной из ошибок, сделанных либералами в 1905 г. Такой же точки зрения придерживался и В.И. Ленин, но октябристы, в отличие от большевиков, видели целью своей борьбы привлечение симпатий командного, а не рядового состава. Термин «младотурки» применительно к членам этого кружка ввел в оборот полковник М.Д. Бонч-Бруевич — в недалеком будущем весьма заметное лицо в «деле Мясоедова» — для того, чтобы насолить своим противникам из Николаевской Академии, где два раза не проходила его профессорская диссертация, и испортить им репутацию.

В Академии Бонч-Бруевича действительно не любили. Сказались весьма скверные личные качества этого человека— грубость, упрямство, вспыльчивость и властолюбие, а также склонность переводить научные и теоретические разногласия в личный конфликт. Невольно хочется повторить вопрос одного из его критиков:

«Каким образом такой подлец и негодяй мог выйти из рядов одного из славных гвардейских полков и как он мог дослужиться до чина генерал-лейтенанта и занимать столько ответственных должностей в императорской армии?»

Ответ на него очень прост — Бонч-Бруевич был лоялен по отношению к начальству, бдительно хранил его интересы, во всяком случае, до тех пор, пока оно занимало командные посты, и никогда не забывал про собственную выгоду, ради которой практически всегда был готов если не на все, то на очень многое. Бонч-Бруевичу удалось поквитаться с коллегами. Как выходец из Киевского военного округа, он пользовался расположением Военного министра и постоянно использовал его, в частности, для того, чтобы подавать информацию о состоянии дел в Академии в нужном себе свете. Такая манера действий соответствовала его тогдашним убеждениям. «Без широкого образования, несколько тупой, но чрезвычайно упорный, — вспоминал А.С.Лукомский, — с громадной трудоспособностью и большой волей, Бонч-Бруевич считался хорошим и крайне добросовестным офицером Генерального штаба. По своим убеждениям он был правее правых. В период первой революции 1905 года он написал ряд статей, проникнутых необходимостью расправиться с революционерами самым беспощадным способом». Впрочем, все эти противоречия были еще только завязкой настоящего конфликта, развитие которого невозможно правильно оценить вне думской политики октябристов.

Поскольку об этом сюжете в книге Фуллера не сказано ни слова, вынужден обратить на него внимание читателя. 15 (28) октября 1911 г. начала свою работу последняя, пятая сессия Думы III-го созыва, которая заканчивалась в июне. В октябре 1912 года должны были состояться думские выборы, так что скандал в любом случае привлекал внимание к  политику, идущему на них. Как представляется, это и было основной причиной всплеска активности лидера октябристов. Накануне выборов в IV-ю Думу Гучков решил продемонстрировать свою оппозиционность, но его «думская шумиха» носила уже в 1912 году не комичный характер: она отзовется эхом в 1915 г. Хорошо знавший лидера октябристов современник заметил, что его отличительной чертой было предпочтение «тайных ходов—открытым». В конце 1911 и в 1912 гг. эта черта была продемонстрирована довольно явно.

1911 год заканчивался скандалом, который активно использовал Гучков: в Петербурге, а затем и в Москве стали распространяться распечатанные копии писем Великих Княжон и императрицы Александры Федоровны к Распутину. Вскоре выяснилось, что письма, не представлявшие из себя ничего особого (некоторые считали их подделкой), были предоставлены печати епископом Гермогеном. Пятая сессия Думы возобновила свою работу после Рождественских праздников 10 (23) января 1912 г.

Задача по демонстрации избирателю оппозиционности по?прежнему оставалась для октябристов актуальной. Впрочем, это и не особенно скрывалось. 1 (14) января гучковский «Голос Москвы» начал с публикацией статей предвыборного характера, в которых «Союз 17 октября» оправдывался от обвинений в сервилизме перед правительством. «Не в сервилизме дело, — заявлял автор статьи „Третья Дума и партийная программа“, — а в торжестве принципов большинства Думы и  большинства столыпинского кабинета, а  это — большая разница». «Потерявший общее доверие» Столыпин был уже мертв, что значительно облегчало клятвы в верности его принципам, а Гучкову тем временем снова нужно было готовиться к выборам (он это делал уже неоднократно, многие просто не верили, что III-я Дума не будет досрочно распущена). «Всякий готовится к выборам по?своему, — утверждала статья „Из предвыборных размышлений“. — Готовятся к ним кадеты со своею комическою думскою шумихою под занавес и весьма серьезною подготовкою на местах. Осматриваются и национальные партии, где их враги и где друзья». Октябристы, как и в марте 1911 г., вновь упрекали кадетов в том, что собирались сделать сами. Наверное, это была трагедия партии, считавшей себя центром, заявлявшей о поддержке правительства, но не допускавшей и мысли о том, что оно в состоянии будет что?либо сделать без «надежной» партийной поддержки.

Тем временем скандал с письмами к Распутину продолжался. Вмешательство в  частную жизнь императорской фамилии было беспрецедентным событием. Гермоген поплатился за него ссылкой. Неясно, имел ли Гучков прямое отношение к организации этой публикации, но использовал он эту тему мгновенно. Почти одновременно со скандалом «Голос Москвы» начал публикацию статей о епископе Гермогене и Распутине, полностью поддерживая первого. 24 января (6 февраля) 1912 года в «Голосе Москвы» под заголовком «Голос православного мирянина» было опубликовано письмо редактора «Религиозно-философской библиотеки» М.А. Новоселова с призывом к Синоду вмешаться в дело с Распутиным. Фактически это было предисловие к брошюре Новоселова «Григорий Распутин и мистическое распутство», изданной в январе 1912 г. в Москве. Первые публикации Новоселова начались еще весной 1910 г.— 30 апреля (13 мая) в «Московских Ведомостях». Они вызвали тогда протесты Гермогена и его сторонников. Поддержку Новоселов получил только со стороны кадетской «Речи». Интересно, что близкое к Гучкову «Новое Время» летом 1910 г. не поддержало эту кампанию и даже осудило тех, кто ведет эту «темную и в высшей степени опасную игру». Теперь в нее начал играть «Голос Москвы». Брошюра Новоселова была запрещена и конфискована полицией. Не могло быть сомнений, что эта же судьба постигнет и номер газеты с его письмом. Это и произошло, что дало возможность уже на следующий день вмешаться в это дело Думе. Ее реак? ция была очень бурной91.Гучков также выступил с думской трибуны:

«Господа, тяжелые и жуткие дни переживает Россия; глубоко взволнована народная совесть; какие?то мрачные призраки средневековья встают перед нами… Неблагополучно в нашем государстве. Опасность грозит нашим святыням. А где же они, охранители этих святынь, святыни алтаря и святыни трона?».

Резонанс был весьма велик — скандал удался. Итак, лидер октябристов только что отыграл партию с распутинской темой и ему необходимо было продолжить начатую кампанию. Обратной дороги у Гучкова уже не было. Одним из приоритетных направлений думской работы октябристов была забота об обороне государства. С конца января 1912 г. в «Голосе Москвы» начала публиковаться серия статей «Перед войной», в  которых впервые появилась критика (пусть и  весьма осторожная) Сухомлинова. Министр, по мнению газеты, работал хорошо, его планы были рассчитаны на приведение армии в боеспособность в дальней перспективе, но они не учитывали возможность начала войны летом 1912 года, а в таком случае армия по?прежнему оставалась бы к ней не готова. Эта тема постоянно муссировалась и появление ее было не случайно. Очевидно, думские либералы и их сторонники не хотели, чтобы результат начатого Сухомлиновым процесса не был напрямую связан с их именем. В феврале 1912 года вмешательство Гучкова в дела армии начали вызывать резкое неудовольствие императора и он даже просил Сухомлинова при встрече передать Гучкову, что называет его «подлецом». Министр, по его словам, ответил, «что такого случая еще не предвиделось».

Очевидно, генерал все же выполнил приказ Николая II, и глава думского центра начал готовиться к борьбе с Военным министром. Еще ранее, в 1907–1908 гг. основные методы такой борьбы были опробованы во время штурма «шпица», т. е. Адмиралтейства: кампанию начинала серия статьей в «Новом Времени», которую подхватывала Дума, постепенно переходя от обвинений в непрофессионализме и халатности к намекам на измену. По свидетельству самого Гучкова, одним из вариантов возможных действий против Сухомлинова стал бы очередной «скандал на весь мир» в Думе, например, публичное заявление октябристов об уходе из комиссии по государственной обороне. От этого плана отказались, как по причине отсутствия единодушия по этому предложению во фракции, так и потому, что такого рода удар со стороны Гучкова мог не привести к желаемым для него результатам.

Следующим, после газетной затравки начала года, шагом стал очередной выпад в сторону Военного министерства. Весной 1912 года русский посланник в Болгарии А.В. Неклюдов, приехавший в Петербург, встретился с Поливановым и Гучковым. Они стали убеждать, что основной проблемой Думской комиссии было заставить Военное министерство испросить ссуды на тяжелую артиллерию, сделанные же заказы незначительны.При этом Гучков, несмотря на свои недавние выпады против положения Великих князей в армии, сохранял хорошие отношения с генерал-фельдцейхместером Великим Князем Сергеем Михайловичем. Он также обращался за  консультациями к  А. Ф. Редигеру как к председателю комиссии Государственного Совета по принятию нового «Устава воинской повинности». Весной 1911 года они сотрудничали в согласительной комиссии Государственного Совета и Думы, где Редигер тоже был председателем, а Гучков — его заместителем. Защита интересов армии довольно часто маскировалась под необходимость экономии на флоте, тем более очевидной для лидера октябристов, что все его выпады в сторону Адмиралтейства последовательно отбивались представителями Морского министерства. Говоря о  Гучкове, выступавшем против флотских ассигнований под  лозунгом первоочередного финансирования армии, И.К. Григорович отметил стремление лидера октябристов к контролю над Военным министерством:

«Он в большой дружбе с генералом Поливановым — помощником Военного министра. Правда, Военный министр генерал В.А. Сухомлинов человек несерьезный и против него идет война в Государственной Думе, в которой гадкую роль играет Поливанов».

В попытке смещения Сухомлинова участвовал и граф Коковцов, который попытался убедить императора назначить Военным министром Поливанова. Последний учитывал опыт ген. А.З. Мышлаевского, пытавшегося в 1909 г. занять место министра и направленного командовать II-м Кавказским Армейским корпусом с поста начальника ГУГШ. Поливанов пытался вести осторожную интригу, однако и она провалилась.

Поливанову, в  отличие от  Сухомлинова, симпатизировали и думские либералы, и «николаевцы», что, однако, отнюдь нельзя считать свидетельством его выдающихся организационных способностей. Правда, это не помешало ему вместе с Гучковым организовать весьма серьезную угрозу для своего министра. Было принято решение организовать «скандал на весь мир» без коллективного сложения октябристами полномочий членов Комиссии по государственной обороне. В случае успеха (у Гучкова был вдохновляющий опыт с Редигером) на кону было бы место Военного министра для ген. Поливанова, который превращался бы в думского ставленника. Собственно, других избирательных приемов, кроме скандалов и интриг, у октябристов практически не оставалось. Думским партиям было трудно привлечь к себе внимание на выборах.

«Наши, ныне существующие партии, — отмечал 1 (14) апреля 1912 г. „Голос Москвы“, — создавались в эпоху послереволюционного строительства, частью в самый разгар революции. Их задачи были гораздо более общи и в этой общности гораздо более неопределенны, нежели того требует текущий момент, уже порвавший с «идейными» декларациями и вступающий в область реальной политики, реальной созидательной работы. Все наши партии носят такой «декларативный» характер, в их программах общие взгляды на сущность строя, указания на общие контуры реформ занимают преобладающее место. Многие пункты программ так отвлечены, что в их осуществление не верят сами главари партий. Включение таких пунктов в программы имеет или цели «избирательного» воздействия на психологию обывателей, или же, в лучшем случае, представляет мечту об очень далеких возможностях».

В этой обстановке и началась кампания против Мясоедова, в целом удачно раскрытая Фуллером (104-116).

К этому рассказу стоило бы добавить, что еще в 1912 году была сделана попытка сопрячь атаку на Мясоедова и Сухомлинова. Первая публикация об истории, связывавшая развод второй супруги Сухомлинова Е.В. Бутович (урожденной Гошкевич), киевскую охранку и Сухомлинова, появились в гучковском органе еще за неделю до выпада против Мясоедова в «Вечернем Времени».

Таким образом, почва для атаки на Сухомлинова готовилась заранее и на этом направлении. Впрочем, раздуть из этой истории политический скандал с нужными последствиями не удалось. Жаль, что автор рецензируемой монографии не уделил этому достаточного внимания. Между тем почти каждая такая публикация была связана с ходом октябристов в Думе. Так, например, 9 (22) мая «Голос Москвы» вновь опубликовал материал о разводе супруги Сухомлинова, на этот раз обвиняя его в злоупотреблении властью генерал-губернатора при его подготовке. Причина, как представляется, проста: 10 (23) мая в Думе обсуждались бюджеты по Канцелярии Военного министерства, Военно-Судному и Главному интендантскому Управлениям. Их за щищал помощник начальника Канцелярии Военного министерства ген.?майор Н.Н.Янушкевич, который легко справился со своей задачей.

Вскоре проверкой Главного военного прокурора было установлено, что «подп. Мясоедов никакого доступа к секретным сведениям Главного управления генерального штаба и  Главного штаба не имел, и поручений по политическому сыску на него никогда не возлагалось». 16 (29) мая эта информация была опубликована в «Русском инвалиде» и в некоторых других газетах. Под заголовком «От Военного министерства» ее разместило у себя и «Новое Время». «Так была раскрыта вся гнусность интриги члена Гос.Думы Гучкова, — вспоминал Спиридович. — Он оказался патентованным клеветником и лгуном».

За скобками, правда, остался Поливанов с его версией об имеющихся в Генеральном штабе подозрениях о связях Мясоедова с австро-венгерской разведкой. К 23 мая (5 июня) дискуссия в Думе по другим военным ассигнованиям приняла относительно спокойный характер.

Прискорбно, что в отрывке, названном «Как был коррумпирован Сухомлинов» (126-128) Фуллер выстраивает свои доказательства на данных абсолютно пристрастной (по мнению самого автора — 230–231) «комиссии Петрова». Член Государственного Совета инженер-генерал Н.П. Петров действительно возглавил ее (и, кстати, к своему удивлению). В состав комиссии вошли три представителя Думы (товарищи Председателя Государственной Думы И.Я. Голубев и С.Т. Варун-Секрет и депутат граф В.А. Бобринский), три представителя бюрократии (сам Петров, генерал-адъютант, назначенный член Государственного Совета А.И.Пантелеев (от Военного министерства), сенатор Н.П. Посников (от Министерства юстиции)) и представитель центристской фракции Государственного Совета —Н.А. Наумов. Представителям общественности не нравилось то, что генерал Петров руководил ее работой «более чем сдержанно и осторожно», не проявляя при этом желательной с их точки зрения инициативы. Представители Думы и Государственного Совета сразу же объединились, и слаженно действуя, перетянули на свою сторону еще и сенатора Посникова. Это было ценное приобретение, которое давало не только прочный перевес при голосовании, но и демонстрировало поддержку представителей общественности со стороны представителя закона. Посников возглавлял юридическую часть комиссии.

Для использования Сухомлинова в качестве громоотвода необходимо было легитимизировать слухи и клеветнические обвинения в предательстве. Именно эту задачу и решала подкомиссия Посникова, «собиравшая всю ту грязь и инсинуации, которые охотно приносила ей улица». Фактически сенатор превратился в «ящик для доносов» общественности. Не удивительно, что, примкнув к ее представителям, он довольно быстро убедился в предательстве Сухомлинова и даже углядел целых 8 шпионских сетей, ведущих к нему, и это не считая (!) дела Мясоедова.

К чести Фуллера, он часто использует такие обороты, как «возможно», «весьма вероятно» и т. п. Достаточно ли этого для доказательств вины Военного министра? Сомневаюсь…

И  сомневаюсь тем  более сильно, что  даже при аресте Сухомлинова 20 апреля (3 мая) 1916 г. озвученные представителями власти обвинения (первично собранные комиссией Петрова, а вернее, подкомиссией Посникова), прямого упоминания о коррупции не включали. А между тем эти обвинения были весьма и весьма серьезными: злоупотребление властью (ст. 338), противозаконное бездействие власти (ст. 339), превышение и противозаконное бездействие власти (ст. 341), подлог (ст. 362) и, наконец, «способствование или благоприятствование неприятелю в его военных или иных враждебных против России действиях».

Арест Сухомлинова (неплохо описанный Фуллером — С. 242–243), как отмечала передовица «Речи», «естественно произвел огромное впечатление», и особенно потому, что в обвинении упоминалась статья 108 — т. е. шпионаж. Что же касается коррупции, то у всякого преступления такого рода должен быть финансовый след. Насколько мне известно, в России он обнаружен не был (этот вопрос, кстати, Фуллер решает очень знакомо — в традициях описываемой им паранойи: он считает, что финансовый след просто не удалось обнаружить (263. Что это, как не отказ от презумпции невиновности?), а в эмиграции Сухомлинов был нищим.

Возвращаясь к 1912 году, следует заметить, что главный вывод достаточно очевиден: скандал, который запланировал лидер октябристов, состоялся. Что касается репутации Мясоедова, то для Гучкова, или, во всяком случае, людей из его окружения, жандармы были офицерами «второго сорта».

Второй вывод, не менее очевидный для современников, остался в тени исторических исследований: ни этот скандал, ни поездки на готовившиеся к войне Балканы не помогли Гучкову на выборах. Не помогли другие скандалы (а их было немало), ни обычные для такого рода политиков заявления о готовности отстоять права избирателей от административного произвола. Гучков избирался по 1?й курии по списку 6?го избирательного участка в Москве (Лефортовская и Мещанская части). За два дня до выборов он встретился со сторонниками октябристов и призвал их, по примеру воюющих братьев-славян, которые объединились вне зависимости от политических разногласий, сделать то же самое для того, «чтобы обличить все измышленные администрацией способы фальсификации думских выборов и раз навсегда „спасти конституцию“ от посягательств, от административных воздействий на  волю граждан-избирателей». В  6?м избирательном участке по списку 1?й курии было зарегистрировано 1310 избирателей. 18 (31) октября 1912 года Гучков пришел голосовать в избирательную комиссию, расположенную в школе на Домниковской улице около часа дня. «Многие избиратели жмут ему руку и желают успеха, — сообщал „Голос Москвы“. — Группа избирателей, увидя А.И. в вестибюле, аплодирует». Аплодисменты, как  и  организованные скандалы, не  помогли партии центра.

Не была решена и главная задача правительства: создание предвыборной «беспартийной» группировки, на кандидатов которой в случае победы можно было бы опереться в Думе. Во всяком случае, в Москве. Уровень электоральной активности в первопрестольной столице снизился.

Например, в 1907 г. к урнам 6?го избирательного участка пришел 861 избиратель, 65?% от общего их числа, в 1912 г.—770 избирателей, 58?% от общего числа. Еще хуже (во всяком случае, для октябристов) было то, что на выборах (по 1?й курии на данном участке избиралось 2 члена Государственной Думы) Гучков был забаллотирован и вместо октябристского полностью прошел кадетский список. Вряд ли это можно было объяснить происками администрации, но именно на это намекала гучковская газета:

«Из Думы устранен самый „беспокойный“ человек, немало крови испортивший представителям сановной бюрократии, потому что оппозиционные выступления А.И. Гучкова не были политической буффонадой вроде митинговых фейерверков Родичева. Они били, как тяжелым молотом, его голос звучал на всю Россию, и «крылатые слова» оставались несмытым клеймом на тех, по адресу кого были брошены. Теперь правительство может быть совершенно спокойно».

Сразу же после поражения извиняться перед Мясоедовым, пусть и по соглашению, достигнутому еще 30 июня (13 июля), Гучков не торопился. Вообще он предпочитал отсутствовать во время неизбежных поражений, и, сделав выпад, предоставлять единомышленникам принимать на себя ответственность за его «крылатые слова», которые действительно оставались на людях «несмытым пятном». 19 октября (1 ноября) «Голос Москвы» опубликовал информацию о том, что некий штаб-ротмистр пограничной стражи Мясоедов, «брат известного полковника Мясоедова», застрелил в Вильно своего товарища ротмистра Никитина. Как потом выяснилось на суде — случайно. Как выяснилось позже, и не брат, а однофамилец. Газета Гучкова не теряла возможности использовать малейший информационный повод в свою пользу, а пока что все внимание она стремилась привлечь к незаслуженно неизбранному Гучкову. Городская организация октябристов Москвы назначила на 25 октября (7 ноября) обед в его честь. Он прошел с большим успехом и помпой, при аплодисментах, а на следующий день виновник торжества отбыл на Балканы для того, чтобы руководить санитарными отрядами.

После этого предвыборный скандал с  Мясоедовым был уже не актуален, все внимание общества было приковано к действиям союзников против турок. С другой стороны, оставалось в силе и решение суда. В результате «Голос Москвы» 6 (19) ноября опубликовал письмо Мясоедова, после которого было напечатано заявление редакции, приносившей ему свои извинения в связи с публикацией недостоверной информации, порочившей его репутацию. При этом редакция не забыла лягнуть Сухомлинова. Публикация эта столь примечательна, что хочется воспроизвести ее полностью. Письмо Мясоедова:

«М. г., г. редактор! Вследствие поданной мною жалобы 30 июня с. г. у  судебного следователя 6?го участка Петербургского окружного суда, на которое прибыл уполномоченный вами присяжный поверенный В.М. Голиков, заявивший, что вы желали бы окончить дело миром и что вы согласны напечатать опровержение по поводу статьи „Шпионаж и сыск“, помещенной в № 93 «Голос Москвы» от 23 апреля с. г., полагая, что за шесть месяцев вы могли разобраться в доходивших до вас слухах и сведениях обо мне, я воздерживаюсь от предъявления вам текста опровержения, которое меня удовлетворило бы, и, полагаясь всецело на вашу корректность, предоставляю составление такового вам самому. Примите и пр. полковник Мясоедов».

От редакции:

«С полной готовностью помещаем в нашей газете письмо С.Н. Мясоедова и считаем своим долгом заявить, что, изучив и проверив самым тщательным образом имеющиеся в редакции материалы, мы пришли, к сожалению, к заключению, что редакция была введена в заблуждение неверными сведениями о полковнике Мясоедове, о котором мы решительно ничего предосудительного сказать не можем, и в целях восстановления доброго имени его, несправедливо нами задетого в статье „Шпионаж и сыск“, помещаем настоящее опровержение, которое просим и другие газеты перепечатать. При этом мы заявляем, что опровержение это, разумеется, ни в какой степени не умаляет и не смягчает тех тяжелых обвинений, которые мы в то время предъявили военному министерству и которые не были и не могут быть опровергнуты».

Итак, если Мясоедов не был ни шпионом, ни сыщиком, то Сухомлинов все же оставался виновен в том, в чем его обвиняли — т. е., в легкомысленном принятии на службу шпиона и сыщика. Военный министр проигнорировал последний абзац извинений. Что касается Мясоедова, то в начале Мировой войны он помирился и с издателем газеты «Новое Время» Сувориным, который в письме к нему признал свою неправоту. Это, правда, никак не помешало издателю в 1915 г. вновь облить Мясоедова грязью, но уже после того, как он был повешен.

Действия Гучкова, несмотря на признание своей неправоты, не были безрезультатными. Хотя он и проиграл выборы в Москве, но желаемого результата, пусть и частично, все же добился. По верному определению Н.В.Савича, III-я Дума, начав свою работу в тесном контакте с Военным ми нистром, закончила ее «в открытой войне» с ним. IV-я Дума сразу же пошла по стопам своей предшественницы. Родзянко открыто заявлял о нежелательности присутствия генерала на заседаниях («Вы для нас красное сукно…»).

Военные главы монографии Фуллеру явно не удались. На картине, написанной им, слишком много широких мазков, как  например: «В Вене справедливо полагали, что за сараевскими заговорщиками стояли организовавшие и вооружившие их элементы в правительстве Сербии» (140). Почему в Вене «справедливо полагали», что за преступление, совершенное собственным подданным, должна ответить соседняя страна — тайна сия осталась нераскрытой. Во всяком случае, для меня. В Вене могли бы и пола? гать, и уж точно, не без оснований, что это (далеко не первое!!!) политическое покушение в Боснии вызвано политикой Габсбургов на землях южных славян вообще и сербских — в частности. Но в таком случае, естественно, у Вены не было бы оснований к нападению на Сербию.

Имею основание полагать, что в данном случае Фуллер, справедливо уделивший так много внимания политической паранойе в России в 1917 г. (132), демонстрирует влияние параноидального отношения к Сербии в США (явления столь известного, что на нем нет смысла специально останавливаться).

Очевидно, от некоторых болезней не только страдают, но и получают удовольствие. Не менее удивительно и еще одно утверждение автора— оказывается, в начале Первой мировой войны русская армия была разделена на три части: Северо-Западный, Юго-Западный фронты и «войска прикрытия в Центральной Польше». Это разделение Фуллер называет «самой странной чертой военного плана, который Россия пыталась реализовать в августе 1914 года» (151). Хотелось бы заметить, что в описываемое время против Австро-Венгрии и Германии все же действовало только 2 фронта, и ничего странного в этом никому еще углядеть не удавалось.

Не удалось мне заметить объяснение этой «самой странной черты» и у Фуллера. Думаю, что справедливым будет предположение, что историку лучше не писать о том, в чем он не разбирается, тем более если это не относится напрямую к теме его исследования. А  вот описание катастрофы 10?й армии и  гибели XX-го Армейского корпуса в Августовских лесах могло (и, наверное должно) было быть не столь лапидарным (156-158), хотя бы потому, что оно?то как раз напрямую относится к этой теме. Дело в том, что на роль шпиона назначали именно те, кто был в первую очередь виноват в случившемся. Высшее военное руководство приступило к  поиску козлов отпущения сразу после разгрома армии Ф.В. Сиверса. Великий Князь Николай Николаевич больше не хотел брать на себя ответственность за поражение в Восточной Пруссии, как это он сделал после катастрофы армии Самсонова и поражения Ренненкампфа в начале войны. Бонч-Бруевич, как  генерал-квартирмейстер штаба Северо-Западного фронта, прекрасно понимал, что и почему случилось с 10?й армией и с XX-м корпусом.

Влияние этого генерала на все более слабевшего больного Рузского было весьма велико. Среди подчиненных в штабе он имел репутацию человека упорного, упрямого и волевого. Весьма двусмысленные качества его характера, судя по всему, также остались при нем. Болезни Главнокомандующего, по его мнению, часто носили «дипломатический характер», и Бонч-Бруевич никак не мог понять, действительно ли болел Рузский (для других это было очевидно). Но генерал-квартирмейстер фронта понял и другое. Бонч-Бруевича не без оснований называли «великим визирем» фронтового штаба. Между тем, идея наступления 10?й и 12?й армий фактически принадлежала ему, и он отнюдь не собирался теперь нести за нее ответственность, тем более что следствием по делу гибели XX-го корпуса формально руководил все тот же Рузский. В той обстановке это означало, что реально возглавлял и направлял следствие именно Бонч-Бруевич. Никогда не страдая, по его позднейшему признанию, шпиономанией, он сразу же после вступления в должность уяснил, что необходимо активно бороться со шпионами. Теперь наступало время для проявления этих убеждений.

Поражение 10?й армии действительно взволновало общество, но проводить параллель с реакцией на первое поражение в Восточной Пруссии (158) все же не совсем корректно. Большое значение для формирования первой реакции на событие имеет характер информации о нем. Что знал тыл о событиях на фронте в сентябре 1914 г.? Весьма немного, к тому же и общественность была готова безоговорочно верить Верховному Главнокомандующему. 19 августа (1 сентября) 1914 г. Ставка издала официальное сообщение о поражении в Восточной Пруссии:

«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы, около двух корпусов, подвергшихся самому сильному обстрелу тяжелой артиллерии, от которой мы понесли большие потери. По имеющимся сведениям, войска дрались геройски. Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штаба погибли. Для парирования этого прискорбного события принимаются с полной энергией и настойчивостью все необходимые меры. Верховный Главнокомандующий продолжает твердо верить, что Бог поможет их успешно выполнить».

Об окружении ничего не говорилось, крупные потери объяснялись калибром и дальнобойностью артиллерии противника. Из сообщения Ставки даже нельзя было сделать вывод, где про? изошли эти события. В русской прессе возникли предположения, что они имели место в юго-западной части Восточной Пруссии, куда легче было подвезти по железным дорогам крепостную артиллерию. Ясно было одно: произошло нечто серьезное. «Обстановка боя, во время которого произошла катастрофа, повлекшая за собой смерть генералов А.В. Самсонова, Мартоса и Пестича, — сообщало „Утро России“, — до сих пор остается невыясненной, хотя вся Россия жаждет знать подробности. За отсутствием последних обычно родятся всевозможные слухи, не имеющие решительно никакой цены. Из осведомленных кругов передают, что, несмотря на понесенные потери, наше положение в Восточной Пруссии продолжает оставаться прочным. Два корпуса, подвергшиеся обстрелу тяжелыми орудиями германцев (по?видимому, взятыми из крепостей Торна и Грауденца), пострадали только от артиллерийского боя, который происходил на дальнем (не менее 7 в[ерст] расстоянии».

Та же газета позже убеждала своих читателей, что наши войска отошли из?под Сольдау «в полном порядке», что свидетельствовало о том, что противник не решился преследовать их вне пределов досягаемости своей крепостной артиллерии. Очевидно было, что после побед и обещаний дальнейших успехов произошло нечто непредвиденное, и это не могло не беспокоить людей. В интервью, данном 19 августа (1 сентября) «Утру России», Родзянко пытался успокоить общественность:

«Меня лично почти более, чем неудача, огорчает та нервозность, которую проявляет общество при таких известиях. Не следует преувеличивать тяжесть событий. Мы имеем дело с сильным врагом… Нет ничего хуже, если в действующую армию проникнут известия, что оставшиеся дома слишком волнуются и падают духом при неудаче. Важны не неудачи; важен конечный итог войны».

Доверие к Ставке со стороны органов печати оставалось пока демонстративно единодушным.

«Кто не боится сказать правду, как бы горька она не была — тот силен, —заявили „Биржевые Ведомости“. — Лгут слабые! И то обстоятельство, что наш полководец не скрыл неудачи, не пожелал, как это делают немцы, утаить ее, имеет огромное нравственное значение. Пусть немцы поддерживают дух своего народа ложью о взятии Петрограда, о победах не существующих! Мы сильны — и не боимся поэтому правды, какова бы она не была».

В целом, сомнений в том, каким будет этот итог, в тылу пока что не было.

«Событие, о  котором сообщает штаб, — сообщала передовица „Речи“, — не может существенно отразиться на наших операциях в Восточной Пруссии, оно не может ослабить нашей армии и оно не должно поэтому морально угнетать сражающуюся армию и нас, наблюдающих за ходом операции. В каждой войне потери неизбежны».

«Как ни прискорбна эта неудача, — гласило военное обозрение „Русских Ведомостей“, — она все?таки является лишь отдельным фактом, который сам по себе не может изменить общего положения дел в Восточной Пруссии».

Конечно, этим настроениям способствовал и успех Юго-Западного фронта. По словам Джунковского, взятие Львова и Галича действительно смягчили удручающее впечатление от самсоновской катастрофы: «Эти две блестяще одержанные победы заставили немного забыть Сольдау». 

Но в 1915 г. все было по?другому, и не потому, что вслед за поражением, с немцами не было других побед (158). Удивительно мало внимания в своих «широких мазках» автор уделяет Перемышлю. Он всего лишь упоминает о его падении как о военном событии, ускорившем переход австро-германцев в контрнаступление (220), а ранее — и вообще умалчивает. По мнению автора, «в феврале 1915 г. не случилось аналога галицийской победы, который мог бы отвлечь внимание от разгрома 20?го корпуса» (158). Разумеется, этого не случилось в феврале, поскольку «аналог» выпал на март 1915 г. Заявление же о том, что общественные ожидания быстрой победы в этот момент битвы в Карпатах были охлаждены и т. п. (192) могут вызвать только улыбку.

На самом деле заявления о близости скорой победы следовали одно за другим, и, безусловно были связаны с играми, которые велись на «домашнем фронте». Отклик на капитуляцию Перемышля был вообще весьма горяч и заметен. Утром 9 (22) марта 1915 года новость об этой победе была получена в Петрограде. В нее сначала не поверили, но в три часа дня пришло подтверждение, и, несмотря на сильный снег, улицы столицы заполнили ликующие люди с национальными флагами. Невский проспект был переполнен, большое количество людей вышли на улицы и на рабочей, Петроградской стороне города. Стихийные демонстрации шли к Аничкову дворцу, к посольствам союзных стран. В Казанском соборе был отслужен торжественный молебен, на демонстрациях принимались тексты поздравительных телеграмм в адрес Верховного Главнокомандующего.

В Москве происходило то же самое. Днем молебен у часовни Иверской Божьей Матери собрал свыше 10 тысяч человек. Около 16.30 на улицах начали появляться демонстрации с флагами, портретами Николая II и Николая Николаевича-мл. Они собирались на Тверской улице, у памятника М.Д. Скобелеву, в Кремле, у памятника Александру II, у памятника Гренадерского корпуса на Лубянском сквере, у храма Христа Спасителя.

На железнодорожных вокзалах были отслужены благодарственные молебны, молебен прошел в Большом Успенском соборе Кремля, откуда к Лобному месту через Спасские ворота направился крестный ход.

На Красной площади стояли войска и тысячи москвичей. Некоторые заводы и фабрики остановили работу и рабочие вышли на улицы, чтобы поддержать патриотические демонстрации. Стихийный праздник завершился лишь к полуночи. Массовые демонстрации и молебны в честь победы прошли во Львове, Варшаве, Киеве, Харькове, Нижнем Новгороде, Ярославле, Костроме, Екатеринбурге, Одессе и многих других городах.

В Ставку шли телеграммы от железнодорожников, студентов, митингующих. Поздравительная телеграмма была принята и на специально собранном заседании профессоров медицинского факультета Московского университета, а Петроградский университет, кроме того, избрал Великого Князя своим почетным членом (Московский университет сделал это еще 5 (18) декабря 1914 г.).

Сплетни о  предательстве и  арестах высшего генералитета на время успокоились — Перемышль заслонил собой все. Сдалась первая большая крепость противника, в то время как маленький русский Осовец вместе с полевыми войсками остановил немцев вместе с их тяжелой артиллерией!

Немаловажным для общественного мнения успехом было и взятие Мемеля. 10 (23) марта передовица «Русского Инвалида» провела прямую параллель между взятием этого небольшого восточно-прусского городка с 20?тысячным населением и взятием первоклассной австрийской крепости:

«Наши доблестные войска на обоих фронтах, германском и австрийском, в последние дни соперничали между собою в достижении крупных успехов: в Восточную Пруссию они вновь вступили на неприятельскую территорию и овладели с боя городом Мемелем, а из Галиции после геройского отражения 6?го марта нашими войсками отчаянной вылазки из Перемышля, пришла радостная весть о сдаче Перемышля».

Но даже эту победу заслонил собой ее «главный герой» — Верховный Главнокомандующий. 12 (25) марта 1915 года на заседании съезда Земского Союза князь Г. Е.Львов уделил ему особое внимание: «Собралась серая, но доблестная армия. Во главе ее стал, как былинный богатырь, Великий Князь Николай Николаевич, и грудью заслонила она все пути-заставы и не пустила дерзкого врага внутрь страны». Съезд приветствовал Главковерха. Правда, глава Земского Союза в эти дни счел необходимым упомянуть и об «истинно-трогательном единении» между его организацией, Красным Крестом и Военным министерством. Посему съезд отправил приветственные телеграммы Сухомлинову, начальнику Генерального штаба ген. Беляеву и Главнокомандующим армиями фронтов. Вскоре о единении с Сухомлиновым станет не принято не только говорить, но и вспоминать.

До новости о  взятии Перемышля обстановка действительно была другой. И вскоре она станет точно такой же — после его оставления русскими войсками. Весной 1915 г., практически сразу же после поражения 10?й армии, в тылу поползли самые разнообразные слухи, объяснявшие случившееся, в том числе и о вездесущих шпионах. Немецкие фамилии Сиверса и Будберга также сразу же вызвали у многих подозрение. «Общественное мнение требовало наказания „шпионов“, — вспоминал старший адъютант штаба Ковенской крепости подполковник Б.И. Бучинский, — и если их не могли найти, то надо было выдумать».

Обществу, ожидавшему в  августе 1914  г. победоносного окончания войны до Рождества, необходимо было дать объяснения.

«Они были найдены в деятельности «предателей, — вспоминал военный прокурор полковник фон Раупах, ведший дело Мясоедова, — и процессы об измене волной стали разливаться из Ставки после каждой крупной военной неудачи… Искусственно создавалось общее убеждение, что высший командный состав с Великим Князем Николаем Николаевичем и его начальником штаба генералом Янушкевичем во главе не могли быть ответственными за неудачи, когда их окружала измена и предательство».

7 (20) февраля 1915 г. под суд был отдан ген. Епанчин, но он удивительно быстро и энергично начал доказывать, что, выполняя приказы командования, сделал все, что возможно было сделать. Назначенный следователем генерал от  инфантерии Л.?О.О. Сирелиус провел расследование, подтвердившее правоту слов обвиняемого. Вслед за ним в поражении был обвинен исполнительный Сиверс. 27 февраля он был смещен с поста командующего 10?й армией. Фактически ему вменялось в вину то, что он не взял на себя риск нарушить приказ штаба фронта. В высшей степени показательно, что следствие обошло своим вниманием Будберга — его даже не привлекли к даче показаний. Удивляться не приходится.

При таком подходе к этому делу Будберг был не нужен. На роль козла отпущения он не годился, и не только потому, что был прав, и с самого начала кризиса последовательно занимал абсолютно верную позицию. Сомнительно, что над человеком, принадлежащим к такой фамилии и обладавшим такими связями в гвардейской среде, можно было бы запросто расправиться. Будберга было гораздо удобнее игнорировать, или вывести из игры хотя бы на время. Характерно, что сразу же после смещения руководства 10?й армии, т. е. уже в начале марта 1915 г., в Петрограде стала распространяться информация о том, что Будберг сошел с ума. Многие ожидали, что именно Сиверс и Будберг будут привлечены к суду, но вскоре о них перестали говорить. На роль главного злодея в шпионской истории ни командующий 10?й армии, ни начальник его штаба явно не годились, в таком случае обвинение неизбежно пало бы и на Ставку, то есть на Верховного Главнокомандующего, который и назначил их на эти должности. Даже вывод об их некомпетентности бросал тень на репутацию Николая Николаевича-младшего и уводил внимание общества в сторону от направления, желательного для Великого Князя и его сторонников.

«Это уже третье несчастье, которое испытала русская армия в Восточной Пруссии за семь месяцев войны, — докладывал 1 марта 1915 г. в Лондон Альфред Нокс. — Все три взятые вместе лишили нас, пожалуй, 30 генералов, но стоили многих хороших полковых офицеров и до 250.000 человек. Они стоили нам свыше 500 орудий, а также столь необходимых винтовок, снаряжения, всех видов обозов, достаточного для того, чтобы снарядить пять армейских корпусов. Русская поговорка гласит, что, если ты гонишься за двумя зайцами, то не поймаешь ни одного. Русский Генеральный штаб начал кампанию с преследованием восточно-прусского зайца, но галицийский заяц с той поры стал гораздо более популярным… Русские офицеры в общем понимают, что Германия — это враг, который должен быть завоеван. Одна партия считает, что необходимым предварительным условием является систематическая оккупация Восточной Пруссии до Вислы, другая—что воз? можно вторжение в Силезию из Галиции и Юго-Западной Польши, если Восточная Пруссия будет обложена. Ни одно из этих решений не было принято, но достигнут своеобразный компромисс, возможно, вследствие влияния командиров двух „фронтов“ на верховное командование. Говорят, что Великий Князь большой сторонник силезской идеи. Если это так — он должен был обложить Восточную Пруссию по линии Неман, Бобр и Нарев вместо того, чтобы посылать 10?ю армию вперед в пасть германской железнодорожной системы».

Раз это понимал британский военный атташе — это могли понять и другие. Следовательно, был нужен козел отпущения, ответственный за грехи великокняжеской Ставки. Но кто мог занять это место? Для него и был выбран подполковник Мясоедов, случайно оказавшийся именно в штабе 10?й армии. Все остальное было делом техники.

«Дело Мясоедова, — отмечал 25 февраля 1916 г. в своем дневнике Лемке, — поднято и ведено, главным образом, благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин». Трудно с полной уверенностью утверждать, кому в штабе Северо-Западного фронта первому пришла мысль о возможности энергично развить дело в отношении Мясоедова, но, скорее всего это все же был Бонч-Бруевич. Сам он в своих мемуарах также с гордостью отмечал, что «сыграл довольно решающую роль» в деле, за что позже стал объектом травли немцев, «засевших» в русских штабах. Естественно, это были неразоблаченные предатели и шпионы. Но самое главное—это даже не свидетельство генерала. Подобного рода поведение для него было довольно типичным. Увы, реалии клановой борьбы в верхах армии и государства создавали неплохие возможности для способных и неразборчивых в средствах людей. В бытность свою сотрудником Сухомлинова Бонч-Бруевич уже «разоблачил» один кружок «опасных заговорщиков» — «младотурок». Теперь, в 1915 г., Бонч-Бруевич прорывался уже в совсем иную группировку, и достичь доверия главы враждебного клана ему, судя по всему, было трудно. Ведь, по его словам, Николай Николаевич был непростым начальником: «Наследственная жестокость и равнодушие к людям соединялись в нем с грубостью и невоздержанностью». Техника этого политического процесса описана Фуллером неплохо (159-177). Особо удачным приемом следует признать использование источников иностранного происхождения (переписки Форейн офис с британским посольством в России) по этому «делу» (173-174).

Правда, иногда возникает ощущение, что автор не слишком хорошо знаком с людьми, участвующими в нем, кроме, разумеется, основных персонажей. Вот, например, важный факт: при составлении состава суда над Мясоедовым в Варшаву специально для председательствования в нем был направлен полк. С.Г. Лукирский — подчиненный и конфидент Бонч-Бруевича. Между прочим, Сергей Георгиевич отличился не только как грозный и беспощадный судья. Позже вместе с Бонч-Бруевичем он перешел на службу в РККА, а в 1938 году был расстрелян по «делу» о монархическом заговоре. На мой взгляд, это весьма символично и достойно более детального внимания, чем краткий обзор без упоминания имен и деталей (194) … Весьма кратко и примитивно дан обзор и московского немецкого погрома в мае 1915 г. Ссылка на весьма добротную статью Э. Лора вряд ли достаточна для анализа причин, вызвавших это событие (217).

И опять возникает проблема «широких мазков» и неточностей. Утверждение автора о том, что «московский градоначальник и московский генерал-губернатор были вследствие этих беспорядков уволены» (217) мягко говоря, не совсем точно. Градоначальник Москвы генерал-майор Свиты Е.И.В. А.А. Адрианов действительно вынужден был 1 (14) июня 1915 г. подать прошение об отчислении от должности градоначальника, которое было удовлетворено на следующий день. На этом дело не остановилось и позже Адрианов был привлечен к следствию. Что касается Главноначальствующего в Москве и командующего Московским Военным округом (а не генерал-губернатора!!!) ген.?лейтенанта и ген.?адьютанта князя Ф. Ф. Юсупова графа Сумарокова-Эльстон, то для него, насколько мне известно, эти события не закончились увольнением. Пострадал другой человек — глава МВД Н.А. Маклаков.

5 (18) июня был подписан рескрипт о его отставке. Она была оформлена как принятие ходатайства об оставлении занимаемого поста по состоянию здоровья. Оговорки подобного рода не помогли — все было достаточно очевидно, и оппозиция напрямую связала перемены в МВД с московскими событиями. Подобного рода ошибки не удивительны. Фуллер не нашел необходимым заметить и то, насколько эти события были связаны с оставлением русскими войсками Перемышля. Капитуляция этой крепости в марте 1915 г. и последовавшая за этим поездка Николая II в Галицию (организованная Ставкой) напрямую были связаны с тем, какую форму приняла, в конце концов, реакция на оставление Перемышля, на снарядный голод и на судьбу Сухомлинова. И снова внутриполитический аспект этих событий ускользает от внимания автора рассматриваемой книги. И вновь замечу: удивительно, как можно анализировать внутриполитические процессы, которые шли в Думе и рядом с ней, без учета думских источников! Как можно сейчас давать такие традиционные оценки А.А. Брусилову (263) и действиям Юго-Западного фронта летом 1916 г. (244-246), вне критики воспоминаний этого весьма сложного мемуариста, ни разу не упомянув имени ген. А. М. Каледина (на участке именно его 8?й армии состоялся «луцкий» прорыв, ставший затем «Брусиловским»). Как можно писать о каких?то там планах десанта на Босфор в марте 1917 года как реальной альтернативе наступлению на Юго-Западном фронте без использования материалов РГА ВМФ и без учета возможностей Транспортной флотилии вице-адмирала А.А.Хоменко (280)! И, главное—зачем это делать?

Последний вопрос явно останется без ответа. Как, впрочем, и вопрос о том, что, собственно, имеется в виду под столь расплывчатой формулировкой, как «связи между большевиками и немцами», которые были названы «несомненным случаем тайного германского вмешательства» (284). Что конкретно хотел сказать автор, лично мне осталось неясным. Сам Фуллер предпочел не вдаваться в детали, а жаль. Но вернемся к основной теме книги. Уже летом 1915 г. последствия процесса Мясоедова стали приводить к явно небезопасным результатам.

Казалось  бы, все шло по  намеченному сценарию. «Шпионы» подвергались казни, их собственность конфискации. 23 июня (6 июля) в Петрограде на бывшей квартире Мясоедова (ул. Лиговская, дом 47) был проведен аукцион имущества казненного, было выручено целых 2 тысячи рублей! Невероятно «высокая» сумма для имущества высоко оплачиваемого шпиона!!! Казни создавали благоприятный контекст для будущих действий думской оппозиции — ведь предатели мерещились уже решительно повсюду. Шпиономания начала захлестывать страну, и ее даже попытались сдержать. 6 (19) июля 1915 г. Верховный Главнокомандующий вынужден был издать приказ № 524, в котором говорилось об опасности появления в армии «необоснованных слухов об обнаруженном предательстве».

Николай Николаевич подтверждал свою готовность продолжать борьбу со шпионами, но желал избежать истерии:

«В столь важном деле Я не допускал и не допущу никаких послаблений, но предваряю, что на всякое подпольное обвинение лиц ни в чем не винных или только носящих не русскую фамилию и честно несущих службу во славу Царя и Родины, Я буду смотреть как на недопустимую попытку внести смуту в рядах нашей доблестной армии или среди населения театра военных действий. С виновными в распространении подобных ничем не проверенных слухов, несомненно идущих из вражеских источников, Я повелеваю поступать с той же полнотой строгости законов военного времени».

Но слухи продолжали поступать, причем их источники были хорошо известны. Понимали  ли либералы опасность движения по пути лжи и провокаций? О да! Не будем голословны. На упомянутом уже съезде Городского союза в сентябре 1915 г., на котором блистал остроумием В.И. Гурко, присутствовали, кстати, представители Думы и общественных организаций. В первый день солировали Челноков, Астров, Шингарев и Гучков. Их выступления в целом были не менее интересны. Астров заявил об опасности сепаратного мира, Гучков обратил внимание на некомпетентность руководителей Военного министерства и  шпионаж, в  результате чего возникли проблемы со  снабжением армии. Интересно, что при этом глава ЦВПК прекрасно понимал потенциальную опасность той борьбы, которую вели либералы.

«Когда мы боремся с известными представителями правительства, — заявил он, — мы должны уберечься от другой опасности и возможности расшатать самый принцип власти и ее авторитет, уберечься от разнузданной внутренней смуты со всеми ее последствиями для страны, уберечься от стихийных инстинктов, которые недавно имели место в Москве. В борьбе с властью нельзя колебать устои, без которых не может жить государство».

Колебания преодолел и заявления суммировал Шингарев:

«Все слова сказаны. Надо будет подвести итоги. Исстари велось в нашей истории, что войны давали встряску нашему государственному организму. Русь еще не знала врага, который бы ее сломил. Каждая война приводила к тому, что Россия шагала вперед. После севастопольского грома пало русское рабство и настала эпоха великих реформ. После японской кампании появились первые ростки русской конституции. Эта война приведет к тому, что в муках родится свобода страны, и она освободится от старых форм и органов власти, лишь бы пришлись по плечу нам придвигающиеся события».

В «деле» Мясоедова случайна разве только фигура его главного фигуранта. Впрочем, в подобного рода «делах», случайность жертвы редко бывает исключением. Скорее это правило. Тем не менее, жертва, как правило, должна обладать рядом качеств, приемлемых для того, чтобы стать целью анонимных доносов, направленных государству или общественному мнению до того, как будет достигнуто единодушие, необходимое для расправы. В случае с Мясоедовым крайне неудачно для него совпал ряд обстоятельств: он был жандармом, что уже было достаточно для либералов, имел деловые контакты с евреями, что было достаточно для консерваторов, и, кроме того, он дважды оказался, что называется, не в том месте и не в то время.

В 1912 году рядом с Военным министром, что сделало его орудием борьбы против ген. В.А. Сухомлинова. В 1915 году — в 10?й армии, что, в совокупности со скандалом трехлетней давности, помогло сделать из него козла отпущения за ошибки, допущенные теми, кто организовал суд над ним.

«Дело» Мясоедова — редкий случай, когда можно с  твердой уверенностью ответить не только на вопрос «А судьи кто?», но и «Кому выгодно?». Впрочем, эти «судьи», по пути за «выгодой» сумели пойти гораздо дальше казни невиновного. Если весной 1915 г. они превратили свою слабость в силу, то летом, реализуя «новый курс» Николая Николаевича-мл. на единение с общественностью, начали вовсю использовать эту силу, стараясь заставить власть идти на новые и новые уступки. Мертвый Мясоедов был использован ими сначала в борьбе с Военным министром, а затем и с правительством. Вскоре появились и слухи о предательстве, свившем себе гнездо в императорской семье. Практически одновременно с каждым таким слухом власти предлагался новый компромисс и новые уступки во имя диалога с общественностью. Так, в общих чертах, осуществлялся «новый курс» Главковерха, его наступление на самом важном для него внутреннем фронте. Впрочем, продолжалось все это недолго, и к осени 1915 г. это наступление закончилось полным провалом. План верхушечного переворота во время войны был провален. Его организаторы немедленно начали готовить следующий.

Впрочем, это уже история Февральской революции (которая, конечно, не входила в планы тех, кто в первые дни марта 1917 г. предпочитал называть ее переворотом).

Каким же проявилось начало XX века в событиях 1911–1917 гг.? Борьба либеральной оппозиции за власть могла иметь шанс на успех только при условии разделения этой власти на соперничающие группировки. Интересно, что в высшей администрации они были построены практически по принципу кланов, и верность вождю была гораздо важнее профессиональных качеств того или иного чиновника. К сожалению, этим проблемы административной машины не ограничивались. В борьбе друг с другом кланы-группировки обращались к оппозиции и средствам массовой информации, а те, в свою очередь, широко использовали такие грязные средства, как скандал, слухи и провокацию для достижения своих, разумеется, исключительно чистых целей. В эти игры постепенно втягивалась армия, органы разведки и контрразведки, что в конце концов в немалой степени способствовало разложению государственности, ее моральной дискредитации, и, в конечном итоге — падению. По целому ряду знаковых вопросов Фуллер упорно пытается преодолеть противоречия советской и западной исторической традиции и соединить, наконец, Ленина и Милюкова в естественном для них общем идеологическом пространстве. Наверное, это логичное желание.

Рано или поздно вместо одного мифа должен быть создан другой. Вслед за Фрейнатом Фуллер, как и его предшественники, доказал дутый характер «дела» Мясоедова.В отличие от них он гораздо более внимательно отнесся к источникам (в том числе и иностранным) по этому вопросу. Самой удачной частью работы следует признать ту, что посвящена процессу над Мясоедовым. Она хороша, интересна, а иногда и нова. Сухомлиновская история удалась уже гораздо хуже. Что касается остального…

Частые ошибки и ограниченное число источников по вопросам, в которых автор явно недостаточно компетентен, подрывают доверие к его слишком масштабным выводам. Увы! Amicus Plato, sed magis amica veritas.

Полный текст: Русский Сборник. Т.  IX. М., 2010.