Эволюция понятия «монархия» в довоенной русской эмиграции: забытые тексты / В. Черемухин

Приложение: 1. В. Горн. Республика или монархия? Берлин, 1925; 2. П.Н. Милюков. Республика или монархия. Париж, 1929; 3. Н. Белогорский. Доколе-же…  Берлин, 1931. 

 

Русская политическая мысль в эмиграции 1920–1930-х годов находилась в поиске и анализе политического будущего России на случай вероятного падения власти большевиков. Борьба вокруг объединения эмиграции, практически приведшая к созданию единого политического фронта на съезде русских эмигрантов в Париже в апреле 1926 года, сопровождалась активной интеллектуальной работой, которую на страницах эмигрантских изданий вели не только дореволюционные политики, но и многочисленные публицисты, ученые и писатели. Они издавали брошюры и книги, где чаще всего основным сюжетом являлись воспоминания о дореволюционном прошлом и Гражданской войне 1917–1922 годов. Однако, в издательствах политических организаций эмиграции характер издаваемых материалов был иным. На страницах изданий правых организаций чаще всего присутствовали материалы, восхвалявшие монархический строй и пропагандирующие идею его возрождения. Республиканские организации, соответственно, публиковали материалы о ничтожности монархии и особой пользе республиканских институтов для будущего развития России. Не смотря на это, даже признанный лидер русских республиканцев в эмиграции П.Н. Милюков признавал в середине 1920-х годов, что эмиграция на 85% состоит из сторонников монархии. Впоследствии расклад менялся и во многом этому способствовали естественные причины.

Рубежные для политического сознания эмиграции события происходили в 1920-е годы. Так в 1921 году в городке Бад-Рейхенгалль в Баварии состоялся «Съезд Хозяйственного Восстановления России», открыто провозгласивший монархический лозунг. Проходивший одновременно с ним в Париже Съезд Национального Объединения провозгласил «непредрешенческий» лозунг при выборе будущего государственного строя. По сути своей съезд в Париже, где основным лидером являлся А.В. Карташев, продолжил политическую традицию белого движения, да и сам съезд показал большое представительство белых военных и «старых лиц», как об этом писал Н.В. Савич. Оба съезда успели обменяться жесткими выпадами в отношении программ друг друга, но ни один из них не выявил хоть какого-то лидера для будущего объединения. Именно поэтому главой русской эмиграции в изгнании называли и Великого Князя Николая Николаевича-мл., и Великого Князя Кирилла Владимировича, и Великого Князя Павла Александровича, и Вдовствующую Императрицу Марию Федоровну, и П.Н. Врангеля, и А.И. Деникина. Однако когда в 1926 году эмигранты в Париже объявили единственным главой и «Вождем» эмиграции (по аналогии фашистских режимов Европы) Великого Князя Николая Николаевича, то это на какой-то миг сплотило эмиграцию, и одновременно поставило ее в двоякую ситуацию – положение Вождя не было ни наследственным, ни выбираемым в дальнейшем, ни даже признаваемым абсолютно всеми, в том числе казаками. Это была ситуативная попытка объявить главу эмиграции для того, чтобы его признали другие западные лидеры (и в первую очередь, Франция) с целью давления на Советскую Россию и создания единого антисоветского фронта в эмиграции.

Уже к концу 1920-х ситуация изменилась. В 1928 году в Брюсселе скончался барон П.Н. Врангель. Несмотря на свои заявления и действия, показывающие его разрыв с политической деятельностью в эмиграции, военные его воспринимали как Главнокомандующего Русской Армией, реорганизованной в Русский Обще-Воинский Союз (РОВС), и потому важный символ эмиграции. Для военных он оставался центральной фигурой. Его похороны привлекли внимание всей Зарубежной России, как тогда эмигранты сами себя называли. В том же году в Копенгагене у своих монарших родственников умерла Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, на похороны которой прибыли почти все члены Императорской Семьи. Великая Княгиня Мария Павловна-мл. назвала похороны «церемонией, в мельчащих подробностях воскрешавшей прошлое». Во время подготовки к церемонии прощания с Марией Федоровной король Дании Кристиан X (1912–1947) вручил Великому Князю Кириллу Владимировичу датский королевский Орден Слона, которым по Статуту удостаиваются только главы государств и члены монарших фамилий. В какой-то степени данный жест говорил о том, что датский монарх признал старшинство своего родственника в качестве главы Императорского Дома, а его нахождение во время процессии 19 октября 1928 года в одном ряду с королями Дании, Великобритании и Норвегии продемонстрировало статус Кирилла Владимировича в качестве главы династии. Однако главой династии его рассматривали и ранее, главой же эмиграции ему было суждено стать только после смерти Великого Князя Николая Николаевича-мл., последовавшей 7 января 1929 года (по новому стилю).    

Смерть Николая Николаевича-мл. поставила русскую эмиграцию перед проблемой выбора. И здесь сторонники Кирилла Владимировича (императора в изгнании Кирилла I - по версии легитимистов) под руководством князя Гавриила Константиновича, капитана 1-го ранга Г.К. Графа и генерал-лейтенанта Н.А. Лохвицкого оказались гораздо активнее, проводя работу по объединению эмиграции в первую очередь в полковых объединениях, создавая «верноподданнические кадры».

Идея создания военных «верноподданнических кадров», поддерживающих Кирилла Владимировича, впервые возникла еще в конце 1930 года, а первые назначения для связи сторонников Кирилла Владимировича с полковыми объединениями произошли еще в 1929 году.

10 декабря 1930 года Кирилл Владимирович написал князю Гавриилу Константиновичу письмо, в котором просил его «принять на себя работу по организации верноподданнических групп офицеров из числа тех, которые стоят в полковых объединениях. Эти группы, – писал он, – послужат в будущем тем ядром, из коего можно будет воссоздать наши исторические полки. Для того, чтобы Тебе было легче выполнить эту работу я назначаю в помощь генерал-лейтенанта Лохвицкого. Создание этих групп отнюдь не должно отразиться на единении бывших однополчан и вошедшие в них офицеры могут продолжать состоять в этих объединениях. Организованные группы будут существовать самостоятельно, под твоим руководством. Твой Кирилл». Гарольд Граф, отправивший свое разъяснительное письмо с рескриптом Кирилла Владимировича обозначил, что «генерал-лейтенант Лохвицкий является инициатором начала ныне обозначенной работы и как весьма опытный и талантливый генерал, нет сомнения, что явится ценным помощником Вашего Высочества». Сам же секретарь Главы Императорского Дома подробно рассказал о том, что предстоит сделать: «Его Величество признал, что ныне настал момент для того, чтобы энергично приняться за эту работу, т.к. главным тормозом являются руководители, которые по личным соображениям этого не допускают, что же касается массы, то насколько можно заключить, то она настроена хорошо. Конечно, эта работа, наверное, вызовет некоторый шум, и начнутся нарекания, что мы раскалываем полковые объединения, но на это нельзя поддаваться, так как эти объединения, в сущности, являются своего рода клубами, а Его Величество хочет создать кадры для будущих полков. Если теперь об этом не позаботиться, то в будущем нельзя будет восстановить исторические полки с преемственным духом, что чрезвычайно важно. Также особенно Гвардия не может не понять, что ее может восстановить лишь Законный Государь, и что при всяком другом правлении или создастся новая гвардия или ее совсем не будет. В виду того, что для будущих полков необходим молодой состав, то в кадры придется зачислять молодых людей, которые изъявят на то согласие и будут приняты собранием офицеров, но им придется пройти известный теоретический стаж военных наук. Когда образуется два-три наших кадра, то Его Величество предполагает издать особый приказ, в котором указать значение кадров и их правовое положение в Движении Им возглавляемом, как Главного их руководителя». Среди уже назначенных для связей с полковыми объединениями Граф называл генерал от инфантерии Шиллинга (для связи с гвардейской пехотой), генерал-лейтенанта Апухтина (для связи с кавалерией) и гвардии полковника Ушакова (для связи с гвардейской артиллерией).  

Гавриил Константинович ответил на эти письма всеподданнейшим рапортом, датированным февралем 1931 года. Он сообщил Кириллу Владимировичу, что «полковые организации являют пример особой [неразборчиво. – В.Ч.] в особенности же в гвардейских и кавалерийских частях, отличающихся еще в мирное время своей монолитностью».

И далее Гавриил Константинович изложил свое видение проблемы и организации кадров «верноподданнических групп»: «Создание групп верноподданных Вашего Величества должно сначала вестись в рамках существующих полковых организаций, дабы всемерно избегать раскола полковых семей и создания параллельных полковых союзов. Эти группы, являясь сначала частью полковых организаций, должны затем исподволь стремиться привлечь в свои ряды все большее и большее количество членов, имея, конечно, целью заполнить собою всю организацию.

Подобные группы невозможно именовать “кадрами”, т.к. образование “кадров” было бы истолковано как нечто, направленное против существующих полковых организаций, неминуемо повело бы к их расколу, и крайне затруднило бы пополнение групп, т.к. большинство офицеров не пожелало бы идти против той организации, которую оно привыкло рассматривать, как полковую семью».

По мнению Гавриила Константиновича это касалось и проблемы присяги, которую он предлагал временно упразднить, «дабы устранить еще одно моральное препятствие на пути к успешному переходу офицерства в группы верноподданных».

Работа по объединению началась достаточно быстро. Со временем появлялись списки офицеров из Лейб-Гвардии Измайловского полка, из которого гвардии полковник Фомин присоединился уже к 20 декабря 1930 года, Лейб-гвардии Конно-Гренадерского Полка, где объединением руководил полковник В.Н. Багговут и других.

Появилась к тому же идея создать из кадров Сводно-гвардейский пехотный полк, вероятно по аналогу Собственного Е.И.В. сводного пехотного полка, который охранял императора и был расквартирован в Царском Селе до революции. Об этом Гавриил Константинович писал еще 13 февраля, отмечая, что он был бы сформирован из Гвардии Сводного пехотного полка и Гвардии Сводного кавалерийского полка. Однако, от этой идеи было решено отказаться,  «ибо это внесло бы нарушение стройности предпринятой уже работы по формированию полковых групп». Именно ситуация вокруг создания Сводного полка привела князя Гавриила Константиновича в бешенство, после чего он 19 мая 1931 года написал Г.К. Графу: «Отказ сформировать Сводно-Гвардейский пехотный полк поставит меня в очень неловкое… положение перед полковником Косиковичем», которому и было поручено сформировать Особый отряд. Поэтому Гавриил Константинович посчитал «для себя невозможным оставаться во главе Полковых групп» и передал обязанности генералу Лохвицкому.

Несмотря на такой демарш, Гавриил Константинович согласился остаться во главе проводимых мероприятий по объединению еще на некоторое время. В письме 25 августа сообщалось даже, что были созданы две группы в 38-м Сибирском стрелковом полку, объединение которого находилось в Маньчжурии, а начальником групп был назначен полковник Павловский.

В одном из писем, написанных князем Гавриилом Константиновичем капитану Графу, он сообщал, что продолжает работать, в том числе в тесной связи с князем Чавчавадзе: «Князь Чавчавадзе передал мне о Вашем с ним разговоре и о намеченном, совместно с Вами, плане нашей работы по созданию верноподданнических кадров. Я очень рад, что наши с Вами взгляды на планы и методы работы одинаковы и уверен, что наша совместная работа приведет к желаемым результатам».

Но буквально к ноябрю 1931 года Гавриил Константинович стал все больше ссылаться на ухудшающееся здоровье, в результате чего сначала работа по объединению была возложена на генерала Лохвицкого, а позже Гавриил Константинович и вовсе отстранился от этой работы 5 февраля 1932 года.

Во время этих событий публицисты продолжали активно осмысливать произошедшие события и строить прогнозы. Василий Горн, Павел Милюков и Василий Белогорский стали одними из немногих, кто попытался строить прогнозы относительно будущей формы правления в России, исходя из текущей ситуации.

«Республика или монархия?» Василия Горна была написана и издана в Берлине (издательство и тираж остаются неизвестными) в 1925 году. Сам Василий Леопольдович Горн (1876–1938) был социал-демократом, в свое время основал газету «Псковская жизнь», а в годы Гражданской войны был государственным контролером Северо-Западного правительства. Германию в 1925 году населяло меньшее количество эмигрантов, чем даже несколькими годами ранее. Обвал немецкой марки, вызванный тяжелой экономической ситуацией после окончания Первой мировой войны, нехватка рабочих мест и политическое положение внутри страны – заставляли эмигрантов покидать немецкую землю. При этом ранее Германия была одной из самых благоприятных стран для проживания беженцев из России, особенно титулованных и имеющих родственные связи со страной. Берлин, однако, политически был более разнообразным. Здесь изначально было достаточное количество монархистов, но не менее сильные позиции еще с 1919 года здесь занимали демократические, республиканские и конституционно-монархические группы. Именно здесь находилась Берлинская группа кадетской партии и здесь же выпускалась газета «Руль». Поэтому к лету 1925 года, когда была выпущена брошюра Горна, она оказалась вполне своевременной. Именно в этот момент в Париже стала выходить газета «Возрождение», активно включившаяся в полемику о единстве эмиграции с монархических позиций. Горн видел будущее в конституционной монархии, но даже он не отдавал предпочтение (по крайней мере, открыто) кому-либо из кандидатов от старой династии.

Небольшая брошюра одного из лидеров кадетской партии и основателя Республиканско-Демократического Объединения (РДО) в эмиграции П.Н. Милюкова по праву может считаться одним из его самых важных политических сочинений. В нем он всестороннее подвергает анализу монархическую идею и то будущее, в которой она могла бы оказаться в России в случае падения власти большевиков. В отличие от книжки Горна, текст лидера республиканцев появился в год смерти Николая Николаевича, когда республиканцы и монархисты решили в очередной раз объединить эмиграцию вокруг себя. Надо признать, делали они это без воинственности середины 1920-х годов, а наоборот, размеренно и спокойно. Однако, если монархисты, как мы уже видели, стремились объединить военную эмиграцию, то республиканцы не находили в себе сил и возможностей проводить такую «политику» широко и всестороннее. Негласное первенство в этом деле осталось за монархистами. Милюков не был сторонником монархии, поэтому его призыв «Будьте демократами-республиканцами» в конце произведения показывает весь смысл критического разбора и выбора между монархией и республикой.

Работа Белогорского, подробности биографии которого почти неизвестны, напротив, редкий пример сочинения монархиста-легитимиста, милитариста и политического активиста, который открыто призывает к тому, чтобы вернуться в России силой, а объединяться нужно вокруг фигуры Великого Князя Кирилла Владимировича. Идея возвращения в Россию военным способом еще с момента эвакуации из Крыма в 1920 году не давала покоя русской военной эмиграции, но после создания РОВСа в 1924 году эта идея все больше и больше уходила на задний план политической мысли эмиграции. Воинственность и активизм молодежи эмиграции в 1930-х годах помогли этой идее вернуться в общественный дискурс, что в принципе поддерживалось даже старшим поколением беженцев, которые наиболее живо стали задумываться над этим с началом Гражданской войны в Испании. Белогорский ни открыто, ни скрытно не вступает в противоборство с республиканцами, а скорее наоборот, вступает в словесное столкновение с монархистами-непредрешенцами, которые после смерти Николая Николаевича не перешли на сторону Кирилла Владимировича, а наоборот остались приверженцами монархии, но поддерживали идеи белого движения. Написанная в 1931 году, она стала вторым произведением автора, опубликованным им при поддержке «Союза За Веру, Царя и Отечество» в Берлине. Первое произведение под названием «Что же должны мы делать?» (Ницца, 1930) до сих пор не найдено даже в архивных фондах.  

Поэтому публикующиеся здесь три произведения дают представление не только об эволюции монархии в общественном сознании эмиграции 1920–30-х годов, но и показывают три взгляда на монархию, если бы она была бы восстановлена в случае падения власти большевиков: конституционного монархиста, республиканца и монархиста-легитимиста.

 

 

1.

В. Горн. Республика или монархия? (опыт прогноза). Берлин, 1925.

 

От автора

 

Настоящая брошюра написана мною в конце февраля этого года. Сдавая ее ныне в печать, я нахожу, что события, происшедшие за эти пять месяцев, ни в чем не поколебали мою точку зрения. Скорее – наоборот. Под давлением советской оппозиции Троцкий вновь вернулся к активной деятельности, хотя, как и следовало ожидать, пока не оправдал возлагавшихся на него надежд; в Германии произошли знаменательные президентские выборы, подчеркнувшие ярко усиление здесь правых тенденций, а в ультралевой русской эмигрантской печати, впервые послышались весьма пессимистические нотки по адресу политической сознательности русского крестьянства, вполне гармонирующие с моими указаниями на тот же счет. В общем, радоваться, конечно, нечему, но обстоятельства в России складываются, по-видимому, так, что демократам всех оттенков в ближайшем будущем придется крепко призадуматься о своей тактике в новой России, чтобы опять в угоду «небу» не пожертвовать ближайшими государственными интересами «земли». Я, главным образом, имею в виду левый фланг демократии – эсеров и эсдеков.

 

Берлин, июль 1925 г.

 

Республика или монархия?

 

«Россией может править царь или большевики»

Ленин.

«Я республиканец на берегах Сены и монархист на берегах Невы».

Максим Ковалевский

 

Писать прогнозы – вещь вообще не благодарная. Политическое будущее России все еще скрыто от нас таинственной завесой, а для точного анализа под рукой нет необходимых цифр и материалов. Но таинственная завеса тончает с каждым днем, она становится почти прозрачной, главные движущиеся за ней тени даже и для поверхностного наблюдателя начинают выступать отчетливее и яснее. Естественно, поэтому, простить нам нашу попытку, хотя бы бегло, хотя бы в самых общих чертах, на основании всем общественных фактов, отметить главные социальные струи современной России, могущие существенно повлиять на будущую политическую физиономию страны. Еще недавно А.В. Пешехонов в своей глубоко вдумчивой статье «К вопросу о социальной трансформации в России», писал, что «революционный процесс в своей решительной части, видимо, подходит к концу. Начала уже складываться новая Россия и в нее пока не вглядеться, – особенно нам, находящимися вдали от нее». Пойдем дальше и позволим себе также дерзость не только «вглядеться», а сделать и кое-какие выводы.

Политический идеал той или иной партии только тогда имеет шансы воплотиться в ближайшей исторической эпохе, когда он отвечает назревшим, осознанным потребностям главнейших социальных слоев народной массы, удовлетворяет первичным и насущнейшим запросом ее сегодняшнего дня. Подход к политике в народных массах, а тем более такой малокультурной страны, как России, чисто материальный. Отдельные идеи и целые программы самого наидемократического свойства мало интересуют широкие массы, если они трактуют о вещах, далеких их пониманию, если они не разрешают теперь сейчас их наболевших нужд. За примерами ходить не далеко; ярким тому показателем служит первоначальный успех у нас большевиков. Среди партий, добивавшихся политического успеха в 1917 году, партия большевиков была единственная, которая стояла за немедленный, хотя бы самый «похабный» мир с немцами, и в решительный момент симпатии народа склонились к большевикам. Государственные интересы, честь нации – все это были мысли и чувства культурных верхов народа, низы рассуждали иначе: война, ложившаяся всей тяжестью на плечи простого народа, была в его глазах несправедливой тягостью, и отказ от нее рассматривался, как удовлетворение естественных и справедливых его требований. «Война – это огромная повинность на них – говорит автор статьи в «Крест. России» – в чьих-то интересах возложенная, и потому требующая соответствующего вознаграждения. Представления о ней, как о борьбе за свои интересы, за родину, а тем более за какие-то отвлеченные цели, я почти – а может быть и вовсе – не встречала». Столь же пессимистическое наблюдение того же автора мы встречаем, когда заходит речь о самой революции. «У меня создалось впечатление от всех моих встреч и разговоров, – говорит этот автор, что мои земляки были бы довольны, если бы революция началась и кончилась захватом земли. В сущности, в этом они видели главное содержание и цель революции; в этих пределах они понимали ее смысл, остальное же вызвало их некоторое недоумение». Трудно думать, чтобы условия жизни народа после 1917 года способствовали хоть сколько-нибудь улучшению этого весьма неширокого взгляда. Скорее наоборот: после встрясок революции, после длительного господства большевиков, психика народа, надо думать, еще более подавлена. По единодушному почти признанию всех современных наблюдателей России, идейные кумиры там оплеваны, идейные побуждения вообще понижены, всюду царит острая напряженная борьба за самые первичные условия элементарно-сносной жизни человека.

Можно сочувствовать самым демократическим началам, на которых должна быть построена будущая жизнь нашего народа, но если мы хотим трезво и беспристрастно оценить слагающуюся в России действительность, а не тешить себя пустыми иллюзиями, необходимо отправляться в нашем прогнозе от фактов теперешней социальной обстановки в России, вскрыть ее материально-осознанные требования к жизни и власти, которые могут наложить существенные черты на политическую структуру страны в ближайшие годы после ухода большевиков. Изъян всех прекрасных программ неизменно заключался всегда в том, что авторы их строили планы практической деятельности, не учитывая социально-политического уровня развития страны и ее ближайших жизненных потребностей.

Каков же, однако, социальный состав современной России, каковы желания отдельных ее групп? Во избежание недоразумений, заранее оговариваюсь, что те более или менее логические предположения, которые я стану высказывать, и, в частности, о характере грядущей власти, будут касаться исключительно ближайшего после переворота периода, так как даже и в таком ограничении трактовка темы является с моей стороны, я осознаю большой дерзостью.

Возьмем несколько выдержек из цитированной уже мной интересной статьи АВ. Пешехонова в «Совр. Записках»:

«Революция, говорит он, разворотила весь народ и деформировала его прежнюю социальную структуру. Новая еще не сложилась, но она уже складывается и кое-что в ней уже наметилось. Во всяком случае, исходя из того, что уже произошло и происходит, можно делать относительно нее некоторые предположения.

… Наиболее сильную пертурбацию испытали, конечно, верхние слои прежней социальной формации. Самая вершина социальной пирамиды была не только снесена, но и распылена революционными взрывами… Нельзя даже представить себе таких условий, при которых могла бы быть восстановлена прежня социальная вершина и при том только из ранее оставлявших ее элементов. К этому не могут привести никакие внутренние процессы, этого не в силах сделать никакие интервенции, ни военная, ни капиталистическая. Каковы бы ни были дальнейшие перипетии политической борьбы, во всяком случае правящий слой в пореволюционной России будет новый, существенно отличный от прежнего и по своему составу, и по своему строению, и по своим связям.

… Землевладельческий класс, являвшийся непосредственной опорой старой государственной власти, вовсе уничтожен революцией, уничтожен, можно сказать, без остатка, уничтожен, можно думать, навсегда…

Был еще один слой прежней социальной формации, обреченной, казалось, на полное уничтожение. Это – кадровое офицерство. В значительной своей части оно погибло во время войны, в другой и, по-видимому, не менее значительной – эмигрировало… Но в некоторой своей части прежнее офицерство, отчасти добровольно, отчасти принудительно, вошло в красную армию, и в качестве военспецов заняло место в ее комсоставе…. В комсостав красной армии вошло очень много совершенно новых элементов и именно снизу, отчасти выдвинувшихся и при том подчас на очень высокие посты во время гражданских войн, отчасти планомерно введенных в него большевиками… Теперь, по-видимому, можно уже не сомневаться, что комсостав представит из себя самостоятельный социальный слой…  Нет ничего удивительного, если, не довольствуясь чисто служебным значением, он захочет играть и самостоятельную роль. Можно даже опасаться, что при аморфности и рыхлости всех других социальных слоев… и при склонности населения подчиняться грубой силе, именно этот слой захватит в свои руки власть и на некоторое время представит из себя вершину складывающейся социальной формации…».

«Духовенству “отсидеться” от революции… не удалось… большевики добрались и до церкви… социальное положение, а может быть и состав духовенства существенно изменятся…

Торгово-промышленная буржуазия тоже была обречена большевики на уничтожение… Многие “буржуи”, особенно крупные и именитые, погибли или разбежались… А с другой стороны, ряды возрождающейся буржуазии уже заполнила совершенно новая публика, успевшая во время войны и революции не только освоиться со спекуляцией, но и войти во вкус ее, – публика очень бойкая, изворотливая, привыкшая рисковать и хорошо приспособившаяся к советским условиям. По своему происхождению, это – люди самого разнообразного звания, от бывшего сановника, до пролетария. Не мало среди них совершенно молодых людей, выросших за годы войны и революции, выросших в атмосфере спекуляции… Некоторые думают… что наиболее крупные “буржуи” выйдут… из советской и коммунистической среды, из сферы, главным образом, “хозяйственников”…

«Служилая интеллигенция пережила целый ряд потрясений и сдвигов… Из оставшейся в России служилой интеллигенции сравнительно очень немногие удержались на прежних своих местах. Одни скатились с верхних ступеней на нижние, другие, неожиданно для окружающих, а может быть, и для себя, сразу возвысились. Почти все переменили службу, очень многие – профессию, немало людей переменило и место жительства. Оказались и такие, которые передвинулись в другие социальные слои. – Одни, чтобы прокормиться, начали приторговывать, пристрастились к спекуляции, и перешли в конце концов на позицию нэпманов. Другие, в целях подсобного заработка, взялись за ремесло, которое оказалось гораздо доходнее службы. Третьи, натерпевшись от голода и холода, перебрались в деревню и постарались устроиться на земле… Словом, чуть не все сдвинулись и при этом до крайности перемешались и перепутались…». Вызванное потребностями советского правительства, постепенно сложилось новое служилое сословие, впрочем «процесс размещения служилой интеллигенции на общественной лестнице далеко еще не закончился… за время революции в него (служилый слой интеллигенции – В.Г.) вошло очень много новых элементов и при том самых разнообразных: и сверху из правящего слоя, и со стороны – из торгово-промышленной буржуазии, из помещичьей среды, из офицерства и т.д., и снизу – из рабочих масс. Нельзя думать, что эти последние элементы, усиленно выдвигавшиеся большевиками и притом нередко на очень ответственные места, при изменившихся политических условиях целиком отпадут… Кроме того, не пройдут бесследно, как можно думать, и старания большевиков дать образование и, особенно, высшее, в первую очередь рабочим… Так или иначе, но в среде интеллигенции… “рабфаковцы” займут некоторое место, и, быть может, лишь очень немногие из них вернутся в рабочую среду»…

За время большевизма «рабочий класс растерял значительную часть своего состава, и общая численность его резко уменьшилась… Социальное положение рабочего класса сейчас представляется в высшей степени неровным: в одних своих частях он как будто уже совсем придавлен, а в других – все еще пытается командовать… Многие думают, что рабочий класс опустился теперь ниже прежнего, и некоторые “буржуи” уже потирают руки, как они с ним не только расправятся, но и впредь будут расправляться». А.В. Пешехонов думает, что этим надеждам все же не суждено будет сбыться.

«Положение крестьянства… радикально изменилось… При огромной массе крестьянства вновь вошедшие в него и сблизившиеся с ним элементы составят, конечно, незначительное меньшинство. Нельзя поэтому думать, что сословная обособленность и замкнутость крестьянства окончательно разрушены»…

Я сильно злоупотребил выдержками из интересной статьи А.В. Пешехонова, сильно обкорнал развитие отдельных его мыслей, но мне необходимо было сделать на эту знаменательную статью ряд ссылок, как на живое свидетельство особенно вдумчивого современного бытописателя, лишь недавно покинувшего Россию. Общий итог – от прежней России не осталось и следа: народились новые социальные группировки – своя новая буржуазия, рабочие, служилый класс интеллигенции в городах и оказалась заметно видоизменившейся, хотя и не в такой степени, основная масса страны – крестьянство.

Оставим пока в стороне вопрос, как и откуда произойдет в России политический переворот, а посмотрим сначала, каковы могут быть предъявлены к нему требования со стороны отдельных социальных групп страны. Пойдем сначала, так сказать, негативным путем – поставим вопрос, чего определенно могут не пожелать при смене власти отдельные социальные слои.

Крестьянство. Как бы ни пострадала Россия за время кошмарных ее голодовок при большевиках, почти наверняка можно предположить, что вопрос о принадлежности земли крестьянству по-прежнему останется весьма актуальным. Правда, площадь посевов сократилась, на юге образовались даже пространства пустующих земель, но все же на огромном еще радиусе по направлению к Москве, где будут совершаться ближайшие политические перемены, крестьянство сохранило свои позиции, а, следовательно, и ценность земли в его глазах. И вот, какой бы ни произошел переворот, он будет, прежде всего, интересовать крестьян с точки зрения сохранения их прав на землю. Это не формальное предположение, опирающееся исключительно на былую тягу крестьян к земле: недавний опыт белого движения еще ярок в памяти мужика, и каждый из них хорошо помнит, как за двигающимися вперед белыми войсками тянулся сзади и воскресший помещик. Появление прежнего барина, можно думать, прочно ассоциировалось в голове крестьянина с надвигавшейся на смену большевизму властью, а он прекрасно, конечно, помнит, что барин ничего ему не простил – ни земельных захватов, ни разграбленных имений. Трудно, поэтому, думать, чтобы в случае переворота те же опасения вновь не ожили в душе рядового крестьянина. И они наверное с новой силой взволнуют мужика. Отсюда ясно, что всякая грядущая власть будет принята и поддержана крестьянством лишь в том случае, если она с самого начала оградит его от угрозы возвращения помещика и от того бесцеремонного третирования его личности, от которых мужик так много натерпелся за время господства этого сословия в прежней самодержавной России. Таким образом, первым выводом среди немногих пожеланий крестьянства явится бесспорно определенное и настойчивое неприятие эмигранта-землевладельца. Таково господствующее течение, надо думать, будет в деревне.

Но деревня в этом смысле не останется одинокой. Обратимся к городу. Переплет взаимных отношений между разными социальными пластами в городе и их требования к власти значительно тоньше и сложнее, но и здесь по отношению к эмиграции тоже, по всей вероятности, окажется единый фронт. Зубастая, алчная, состоящая на ¾ из нуворишей, а частью даже из бывших чекистов, новая буржуазия хорошо знает, как она приобрела свои капиталы. Она ни на минуту не пожелает расстаться ни с движимым, ни с недвижимым «благоукраденным» имуществом. Я не говорю уже о том, что за время долгого господства большевизма в России произошла хотя бы неформальная, хотя бы не всегда выгодная для одной из сторон, внутренняя мобилизация разного движимого и недвижимого имущества в городах, сообщившая этому переходу из рук в руки и психологически легальный характер. Весь этот слой естественно не пожелает возвращения старых владельцев освоенного наново имущества и, во всяком случае, стойко станет на страже своих прав. Всякая новая власть будет постольку им поддержана, поскольку она освятит и укрепит его права, отринув самым решительным образом всякие домогательства со стороны прежних собственников-эмигрантов.

Пойдем дальше – служилая интеллигенция. Мы видели уже, сколь разнообразен ныне этот слой. Тут и «спецы», и бывшие рабочие – эти люди, вылезшие «из грязи в князи», тут и выходцы даже из деревни, многие впервые, что называется, увидевшие свет, многие взлезшие вверх далеко не по «чину» и образованию; все они хорошо знают, что массовое возвращение кадров старой служилой интеллигенции создаст явно невыгодную для них конкуренцию, а «спецы» к тому же знают, как смотрит на них современная эмиграция, считающая их просто беспринципными приспособленцами. Можно ли думать, что в решительную минуту их желания останутся без всякого воздействия на новую власть? Конечно, нет. Они, если и не станут прямо препятствовать возвращению всей ныне в массе почти шипящей на этот слой умственных работников эмиграции, то постараются, конечно, в той или иной мере оказать давление на новую власть, закрепить в ее велениях свои нынешние руководящие позиции.

Эмиграции, далее, определенно убоится часть скомпрометированного духовенства – «раскаявшегося», но еще «ненаказанного», все верхи штабного офицерства, в массе своей оставшегося на службе у большевиков и руководившего борьбой с эмиграцией во время белого движения, все эти «красные» профессора, рабфаки, вновь испеченные директора заводов и т.п. вновь народившиеся группы новой интеллигенции, а частью выслужившейся старой – «скомпрометированной».

То же течение может проявиться и среди рабочих. Фабрики и заводы у большевиков, правда, были национализированы, но к делу примазались разные спецы и директора, которые при большевистском хозяйстве являются фактическими господами положения, и из их среды несомненно выйдет не один будущий хозяин того предприятия, в коем он пока является лишь спецом или директором. А так как денег на пуск старых предприятий у эмигрантов-промышленников, конечно, не окажется, то рабочие, естественно, станут на сторону тех, кто пообещает им обеспечить труд и плату.

Остается еще один немаловажный и бродильный элемент в городах – современная молодежь. Но что бы ни думали ее отцы, выросши за время революции и большевизма, она так чужда и далека нынешним интересам эмиграции, что вряд ли станет ломать из-за них свои копья.

В конечном счете вся новая Россия в той или иной мере окажется враждебной эмигрантам. Неприятие эмиграции, как воссоздателя государственной жизни в ближайшие после переворота годы, станет, по всей вероятности, основным фоном, на котором развернется скрытая ныне до времени другая, переродившаяся Россия.

Рисуя столь мрачными красками ближайшие перспективы эмиграции, я отнюдь не хочу этим сказать, что эмигрантов вовсе не впустят в Россию или что труд и знания их вовсе не понадобятся стране. Наоборот, культурно-техническое значение эмиграции в ближайшем будущем будет очень ценно и крупно, бедная техническими силами Россия вообще не сможет позволить себе такого эксперимента, но на первых порах, по соображениям чисто политическим, доступ эмиграции в Россию, весьма возможно, будет затруднен, ее, быть может, станут пропускать с разбором, через сито и не сразу. Но если даже эмигранты все и сразу и без формальных затруднений вернутся домой, они встретят на месте совершенно чуждую им обстановку, чуждых враждебных им людей. Так было, например, уже во Франции во времена Наполеона I. Что же касается политического влияния, которое эмиграция смогла бы оказать на новый склад государственных отношений в России, то всем, наблюдающим современное лицо эмиграции, я думаю, и без пояснений очевидно, что оно окажется вредным, реакционным. Я не имею здесь, конечно, в виду те немногие демократически настроенные элементы, которые, по совести говоря, ныне буквально тонут в черном море эмигрантской реакции.

Но общий фронт по отношению к эмиграции, разумеется, не единственное желание, которое ляжет в основу при построении будущей власти. Я остановился так долго на этом явлении лишь потому, что в эмиграции у нас, по-видимому, вовсе не предусматривают возможности такого обстоятельства.

Последуем дальше. Без крестьянства будущей власти, несомненно, не построить. То или иное его влияние оставит на ней свой след, но в то же время весьма спорно, удастся ли крестьянству не только оказать свое давление на новые верхи, но и непосредственно принять участие в образовании правительственной власти. Когда пытаются определить в этом смысле будущую роль крестьянства, некоторые круги, по моему мнению, излишне переоценивают значение той жизненной школы, которую прошел крестьянин за эти восемь лет. Говорят, мужики приобрели большой опыт: они проделали мировую войну, многое перевидали и пережили за годы революции и большевизма, горизонты их значительно расширились. Отрицать всех этих вещей нельзя. Психика крестьянина бесспорно подверглась многим и разнообразным воздействиям извне, а в процессе революции рушились все старые кумиры, да и вообще авторитарный принцип сильно пострадал. Ведь революция сама по себе всегда есть известный психологический сдвиг, она реакция на строй старых косных взглядов и в развитии своем характеризуется большим дерзанием воли; и тем не менее преувеличивать значение такой пертурбации отнюдь не следует. Одно дело быть недовольным прошлым, иное – уметь и знать, как строить лучше свое будущее. Как ни сурово учила за все эти годы школа жизни мужика, без прямого планомерного культурного воздействия крестьянская масса все еще представляет пока сырой материал. «Дерзание воли» само по себе лишь голая эмоция. Для возрастания ее ценности требуется наличность культурной и политической сознательности народа. Мы знаем, как низко наш народ стоял в культурном отношении во времена самодержавия; с тех пор условия его первичного образования во много раз ухудшились. Земские школы времен царизма – идеал сейчас; большевики, как гунны, дотла смели этот очаг культуры, оставив на его месте сплошную пустоту. И так длится целых восемь лет – период, за который молодежь целого поколения выросла почти безграмотной. Отдельные одиночки, прорвавшиеся из крестьянской массы в города, не могут идти в счет; как одна ласточка не делает весны, так и эти самородки не увеличат в общем итоге культурного уровня деревни. Масса осталась без учителей, без книг и, по всей вероятности, растеряла и то из прежней учебы, что она приобрела даже при царизме.

Не лучше обстоит дело и с политическим воспитанием народа. Период господства временного правительства, пытавшегося приобщить крестьянство к широкой местной и общегосударственной работе, был очень краток; его быстро сменил деспотический большевизм, решительно и безоговорочно оттерший крестьянскую массу от всякой политической работы. Вот почему я позволю себе категорически утверждать, что мужик до-днесь остался без всякого политического навыка и представляет собой крайне малосознательную среду. В повседневном его обиходе всецело довлеют ближайшие экономические нужды, а за чертой их он ничего не знает, не видит и мало чем интересуется. При таких условиях крестьянство плохая опора для переустройства страны на демократических началах. Я говорю, разумеется, о близком будущем. Максимум, что может оно выдвинуть сейчас, это – восстановление волостного самоуправления, восстановление старого религиозного культа, школы, медицины и организацию кой-какой помощи кредитом для воспособления земельному хозяйству. Все высшие, общегосударственные вопросы деревня сдаст без боя городам, признав их новую власть, поскольку она обеспечит ее элементарные требования в жизни. «Дерзание воли», как политический фактор, конечно, не пройдет совсем даром, но плоды его скажутся много позже, по мере культурного подъема деревни, когда и она станет играть огромную правотворящую роль. Демократия, как политическая система, не рождается внезапно: она медленно и постепенно возрастает вместе с культурным ростом народа. В полубезграмотной России нужна еще долгая и упорная работа сельского учителя, широкое внешкольное образование. Только система обязательного всеобщего обучения, действующая не один десяток лет, выведет в России ее позор – безграмотность, разовьет в крестьянстве вкус к книге, к газете и заставит его посмотреть дальше своей околицы. При безграмотном мужике не может быть демократического режима в России; для этого, как мы видим по Западу, требуется более культурная среда, а лишь в ее условиях проповедь передовых идеологов демократии встречает широкий отзвук в стране. Без длительной хорошей школы, без клубов, без своей, ставшей необходимой ежедневной потребностью, прессы, крестьянин плохая опора для демократа, голос последнего просто не дойдет до мужика.

Города окажутся по-прежнему в привилегированном политическом положении. Они-то и решат все дело.

Новая буржуазия сера, груба, но, наряду с правящей сейчас кликой, эта самая активная и смелая сила в современном городе. Она, понятно, лучше мужика знает, чего она хочет, она много развитее и дальновиднее его. Как и крестьянин, она слишком материалистически настроена, но более сложная борьба за существование и более широкое и разнообразное поле деятельности заставляют ее соприкасаться на каждом шагу с вопросами государственной жизни страны, делают ее политически весьма сознательной, связь политики и экономики ей вполне понятна. Главное свое внимание она направит на обеспечение всех своих материально-завоевательных позиций и на создание такого порядка, который наиболее гарантирует ей воздействие на всякую власть. Она захочет влияния и власти для себя, или разделит ее с определенной гарантией для своих интересов. Она быстро споется со столь же реалистически настроенными современными верхами военщины, интеллигенции и духовенства, и в основу нового порядка будет положено, вероятно, строго цензовое начало.

Психологически такой исход вполне понятен. Жажда буржуазного порядка в России сейчас очень велика, а всякие сугубо демократически эксперименты, по милости большевиков, стали сугубо-отвратны; при таких условиях буржуй с его приемами и волей станет естественным героем дня. Отбросив всякие несвойственные его нынешней особе сантименты и идеализмы, он прямо протянет руки к власти, утихомирив и удовлетворив попутно и в обрез неотложные требования других социальных групп. Гусей дразнить он не станет, а, накормив их впроголодь, быстро наложит на них свою железную руку. Разбогатевший исключительно в городе и не успевший залезть в деревню, он равнодушен к мужицкой земле, и потому отдаст ее охотно мужику; поддержит он мужика и в религиозном вопросе, и в вопросах волостного самоуправления: он частью сам вчерашний мужик или из низов, и все эти требования ему вполне понятны, и даже выгодны; не станет он спорить и против кое-какого «воспособления», ибо зависимость торговых дел от деревни особенно стала понятна именно за годы большевизма.

С рабочими на первых порах буржуазия тоже поладит. Состав рабочих, надо думать, в конце концов, сильно изменился. Все деятельное, передовое, честолюбивое, так или иначе, давно бросило фабрику; там осталась более инертная сырая масса, заинтересованная главным образом в материальном существовании. С той массой будет легче справиться, чем с рабочими первых революционных годов. Большевики им давно надоели, рабочая плата платится скверно, неаккуратно, и почти наверняка можно сказать, что все нынешние призрачные права, в виде разного рода фиктивных представительств, они охотно променяют на твердый кусок хлеба. В эту сторону и будет устремлено их главное внимание. С переменой порядка в промышленности должно наступить некоторое оживление; новый буржуй не только обеспечит хлеб, но и уступит рабочим еще кой в чем. Необходимая уступка в вопросе о профессиональных организациях надолго займет внимание рабочих и так или иначе отвлечет эту все еще серую массу от прямого требования в участии их при разрешении государственных дел страны. Если бы этого, однако, не случилось, в борьбе с рабочими город обопрется на мужика. При создавшемся ныне сильном антагонизме между рабочим и деревней, рабочий быстро будет смирен и покорен. Всякий бунт фабричных скоро и решительно подавят те же мужики в солдатских шинелях.

Как же все-таки произойдет самый переворот, откуда явится сила, способная сбросить большевиков? Или, быть может, эта олигархия способна к той или иной эволюции, и новый порядок сложится в процессе ее перерождения?

Мне думается, что исход может быть только революционный. Большевики не могут эволюционировать по самой природе своей власти. Они держатся не только штыком, но и идеологией твердо сплоченной коммунистической организации. Всякое отступление от этой идеологии сейчас же вызывает ослабление этой поддержки. Между тем процесс банкротства коммунизма идет ускоренным темпом; близится то время, когда правящая клика не в состоянии будет долее насиловать экономическую тягу города и деревни, существенные уступки станут вопросом дня. Финансовое банкротство, голод, всеобщее недовольство, банкротство иностранной политики, так или иначе, расшатают коммунистическое единство; те или иные уступки поведут лишь к тому, что от партии станут отходить ее наиболее убежденные элементы. Ослабив свою опору, власть окажется лицом к лицу со всем враждебным ее существованию: на крупные политические и экономические реформы она не может пойти, первые же серьезные выборы ее сметут без остатка (большевики это прекрасно знают), единственным ресурсом останется инерция режима. Конец станет близок.

Процесс падения может ускорить война, какое-нибудь крупное столкновение в центре, резкие раздоры в правящей клике или быть может еще какой-нибудь частный и даже маловажный с виду случай; достаточно будет первого серьезного толчка, и власть исчезнет. Обращаясь к прошлому, у нас часто говорят, что по инерции старый режим может долго существовать, что самодержавие в свое время насквозь прогнило, а между тем держалось многие и многие годы. Возражение это, я думаю, в данном случае не может иметь места. Царский режим не насиловал так экономических основ жизни, будировали против него вплоть до мировой войны, главным образом, культурные верхи, войско же и крестьянство в массе своей держались царя и изменили ему лишь на четвертый год тяжелой войны. Не будь войны, самодержавие, по всей вероятности, еще бы и теперь держалось. Иное положение у большевиков: армия и сейчас у них не надежна, враждебны им, кроме коммунистов, и все прочие слои России. Всякое колебание последней опоры – коммунистов – послужит началом конца, инерция большевистского режима окажется весьма недолговечна.

Я думаю, что Пешехонов прав в своем предположении: переворот выйдет из недр красной армии. Кое-какие симптомы этого явления уже сейчас налицо. Кто читал книгу Троцкого, прекрасно помнит, что Троцкий отнюдь не против коммунизма, скорее – наоборот. Но такова уже атмосфера нынешней советской жизни, что достаточно было Троцкому встать в оппозицию нынешней клике, как вокруг него сразу же стали нарождаться чуждые ему, в сущности, союзники. Мы видели, что Троцкий протестовал против такой поддержки, он явно боится ее, но оппозиция уже подхватила его имя, тащит его под локотки, он нужен ей, как первое знамя. Сказал или не сказал «троцкизм» свое последнее слово, но явление это само по себе весьма характерно. Растущая оппозиция явно и жадно ищет вожака, и дело за ним не станет: не Троцкий, так другой, вначале быть может, коммунист штампованный, позже за ним появится и генерал из советских. Лиха беда пробить первую брешь, а там в руководителях не будет недостатка. Процесс распада уже начался, и его не остановить никакими силами.

Военная диктатура в ближайшем, почти, обеспечена, но она не будет долговечна. Одним штыком власть не может существовать, да и не для штыка возникнет этот перелом – Наполеоном в России не пахнет. Под коростой Совнаркома давно созрела свежая кожица новой России, но для созидания новой власти потребуется новая идейная спайка. Без спайки, без внутренне-сдерживающего императива, без опоры на те или иные слои, не может существовать ни одна власть. И этой спайкой в России может быть пока только монархия. Более развитая буржуазия сама почувствует в этом необходимость: опереться на один штык будет невозможно, а ореола у новой буржуазии никакого нет; естественный выход – эксплуатировать остатки мистики, традицию.

Возражая против возможности у нас новой монархии, часто забывают о живучести традиции, – она изживается не в десять лет, не одним поколением, и не одной революцией. Вот почему буржуазия найдет в своем стремлении к монархии опору во всех новых слоях, а главным образом, конечно, в крестьянстве. Мистическое восприятие власти у мужика все еще не изжито, а «народную» власть он видел только по большевицким образцам. Осколки такого мистицизма пока единственная опора власти в психологии современного крестьянства, иной – не народилось. Уровень его политического развития настолько низок, что идея чистого народовластия ему еще совсем чужда. Всякий республиканский режим требует проникновения государственными интересами, чувства ответственности перед высшей выборной властью, способности подчинять свои желания общественному интересу, уважать его – все качества, возможные у массы более культурной и политически сознательной, чем наш полубезграмотный мужик. Скачок в республику для нынешней России просто невозможен. Во Франции, после ее великой революции, монархия возобновлялась четыре раза (Наполеон, Бурбоны, Луи-Филипп, Луи-Наполеон) к республиканскому режиму пришли через сто лет. В Германии, после революции 48-го года, республика возникнет через 70 лет, и все мы видим, сколь слаба еще эта республика. В передовой Англии, по свидетельству Сеньобоса, демократический режим установился лишь после реформ 1867 года, т.е. всего 60 лет тому назад. Столь же длинная эволюция предшествовала успеху демократий в других странах. История не делает скачков, где основания верить в «особую стать» России, и почему она должна избегнуть переходных времен и режимов?

Народовластие, как система, возрастает медленно и постепенно, низы идут к нему ощупью и опытом, в процессе долгого культурного боевого пути. Будь наш народ готов к народовластию, у нас не было бы большевизма или он просуществовал бы дни. Приведенный мною в начале эпиграф из речи Ленина не абсолютно верен, но для характера ближайшей исторической эпохи он очень меток. Я не могу сейчас привести в подлиннике циркулирующих в современной деревне частушек – этого бесхитростного поэтического творчества современных крестьянских бардов, – но кто помнит отдельные их отрывки, приводившиеся в нашей зарубежной печати, тот, наверное, согласится со мною, сколь не сложно в сущности их политическое содержание. Всюду превалирует обычно одна и та же тенденция: житье при Николае сочно и ядовито противопоставляется житью в советском раю. Иного примера порядка, иных желаний народная поэзия не выявила. Но потому ли, что их нет на дне народной души, и, значит, всякая идеализация крестьянской политической сознательности просто беспочвенна.

Монархия будет, конечно, конституционная, на основе цензового представительства. Буржуазия и новые прислужники – интеллигентские верхи, – при слабой сознательности прочих слоев, твердо обеспечат свои интересы, но по необходимости оглянутся они и на крестьянство. Монарх для мужика станет постольку лишь приемлем, поскольку твердо и решительно, раз и навсегда будет похерен помещик. Новая буржуазия в собственных интересах заранее предупредит эту альтернативу, и новый царь будет мещанский царь, иного наверное не будет. (И на этот счет примеры уже бывали). Крестьянство в этой цензовой конституции представят кулацкие элементы деревни.

Кто воссядет на этот посеревший трон – трудно гадать. Думается мне, что старое еще раз вернется к нам. Не исключена возможность, что в этой роли снова станет фигурировать дом Романовых. Скажется традиция, отсутствие других видных претендентов. Правда, Романовым очень сейчас мешает их нынешнее помещичье-бюрократическое окружение, но (кто знает!), быть может, предприимчивый претендент в решительную минуту еще раз попробует сменить окраску, пожертвует временно интересами своего окружения и так или иначе войдет в сделку с новой советской буржуазией. «Своим» можно пообещать денежное удовлетворение, как это имело место при реставрации во времена Людовика XVIII во Франции, и в результате станут «волки сыты и овцы целы». Тогда начинается новый ровный ход русской истории до… нового взрыва. Так было и так возможно будет.

Приход же к власти демократии в России – дело, во всяком случае, не завтрашнего исторического дня. Неизбежен еще, по моему мнению, переходный период в русской истории, и лишь после этого этапа возможно установление у нас республиканско-демократического режима. Многому еще в России нужно перегореть и многому еще поднаучиться.

В своем изложении я часто ссылался на примеры истории. Историю мы все учим в школе, над изучением ее законов работает почтенное сословие ученых, но выводов ее никто не хочет знать – ни правые, ни левые. Эта мысль часто приходит в голову, когда читаешь в нашей зарубежной печати полемику о республике и монархии в России.

В конечно счете, вероятно, ошибутся те и другие, и все здешние расчеты окажутся расчетом без хозяина.   

 

Берлин, 24 февраля 1925 г.

        

 

2.

П.Н. Милюков. Республика или монархия. Париж: Издание Республиканско-демократического объединения, 1929.

 

 

Возможно ли и нужно ли, чтобы после революции Россия стала республикой, а не монархией? На этот вопрос отвечает наша брошюра. Но предварительно нам часто ставят вопрос: следует ли вообще решать этот вопрос теперь? Не лучше ли отложить его решение до тех пор, когда действительно совершится падение большевицкого строя и когда народная воля решит сама, какой строй должен существовать в будущей России? Стоит ли из-за этого несвоевременного вопроса спорить и расходиться, когда для победы над большевиками нужно, прежде всего, объединение?

Может быть, все это было бы и так, если бы за «непредрешением» вопроса не скрывалось очень часто молчаливое предрешение его – в смысле восстановления монархии. Нужно решать вопрос сейчас уже для того, чтобы русский народ знал, как кто об этом думает и кто с чем к нему идет. Вопрос-то решит, конечно, в правильном порядке, сам народ, и никто из республиканцев не думает связывать его волю. Связать ее хотят как раз те, кто теперь предлагает молчать о форме правления.

Но, говорят нам, в самой России об этом теперь не разговаривают. Весьма возможно: в России теперь вообще трудно разговаривать о чем бы то ни было, а особенно о подобных вещах. Но не значит ли молчание именно об этом вопросе то, что в России этот вопрос уже решен самой жизнью? Прошло двенадцать лет со времени падения монархии. Молодое поколение о ней просто не знает, – как не знали его отцы о крепостном праве. Россия фактически стала республикой: очень плохой республикой, конечно, но все же республикой.

Однако же, теперь это – только факт, который, пока существуют большевики, и не может вообще превратиться в право. Большевики ведь права вообще не признают, а признают только силу. Чтобы стать правом, русская республика должна быть осознана всей народной массой, как право; без этого не может быть и того проявления народной воли, которое одно может дать России новый республиканский правовой порядок. Оставшись слепой в этом вопросе, масса может перейти от безвольного приятия одного факта – большевистского строя – к такому же приятию какого-либо противоположного факта, – вроде фашистской диктатуры, которую теперь так настойчиво советуют. Фашисты не боятся «предрешения». Должны и сторонники демократической, т.е. народной республики говорить о вопросе и разъяснять его народным массам.

 

РЕСПУБЛИКА – ИДЕАЛ ИЛИ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ?

Республика есть, несомненно, лучший государственный строй для народов, достигающих достаточной ступени народного развития. Это не значит, что республика есть безусловно высший идеал, годный для всех времен и народов, на всякой ступени их развития. Всякий политический строй имеет свои недостатки и несовершенства. Не бывает строя, безусловно хорошего; всякий строй должен отвечать потребностям того человеческого общежития, для которого предназначается. Есть обширные земли, где-нибудь в ледяной тундре или в песчаной степи, где трудно ожидать, чтобы население самостоятельно устроило себе республиканский строй. Бывали и длинные промежутки времени в истории каждой страны, когда население еще не доросло до республики. Есть мечтатели, которые думают, что люди станут наконец такими совершенными, что не только республика, но и какое бы то ни было государство больше им уже не понадобится, Есть напротив, люди, не верящие в возможность бесконечного совершенствования: они думают, что достигнув той высоты, на которой республика является наиболее подходящей политической формой, народ неизбежно спустится с этой высоты и для него потребуются более упрощенные политические формы, т. е. республика тоже уже не потребуется. Те и другие, мечтатели и скептики, однако, сойдутся в том, что бывает такая ступень в развитии народов, когда республика лучше всего отвечает их потребности.

На этом, быть может, можно примирить и тех, для кого республика есть высший и непререкаемый общественный идеал, — так сказать, символ их политической веры. Ведь и при взгляде на временное значение республики, она все-таки остается формой, соответствующей высшей точке развития народного организма. А с другой стороны, если при развитии народа формы правления меняются, то тому же закону всего преходящего и временного подчиняется и форма монархии, хотя и у нее есть поклонники, тоже склонные считать ее высшей формой для всех времен, народов и ступеней развития.

 

МОНАРХИЯ – ФОРМА ПРОШЛОГО

Что старая патриархальная и наследственная монархия, подкреплявшая себя «Божией милостью», быстро отходит в прошлое, – об этом говорят бесспорные и неопровержимые факты истории. Даже в таких странах, как Германия, где еще недавно существовала монархия, выдававшая себя за окончательное воплощение духа германского народа, за незыблемое «историческое начало», эта монархия уже заменена демократической республикой. В тех современных государствах, где монархия еще сохранилась, монархическая власть давно отказалась от претензий на божественное происхождение и от права стоять выше народной воли, выраженной законными представителями народа. Таким образом, ценой своего фактического самоуничтожения она приспособилась к республиканской сущности. Для таких стран вопрос о выборе между монархией и республикой, действительно, стал безразличен. Но России не принадлежит к числу этих стран.

Русская старая монархия пропустила все сроки для мирного превращения в такого рода «парламентарную» монархию. И она сама, и ее сторонники все время пытались доказать, что для нее обычные законы развития человеческих обществ недействительны. В доказательство, наши монархисты любили ссылаться на неподвижность и косность Азиатского Востока. Но неумолимый ход исторических событий лишил их в наше время и этого последнего прибежища. В последней из отсталых стран, связывавшей Европу с Азией, в Турции монархическое начало казалось прочным, ибо до конца опиралось на освящение религии: монарх был и духовным главой. Но в наши дни даже и Турция изменила своему вековому преданию, – своему «историческому началу». Турецкие обновители отделили сперва духовную власть от светской – «халифа» от «султана», а потом и вовсе уничтожили должности и халифа, и султана. Турецкая государственная власть освободилась, таким образом, от теории своего божественного происхождения, осуждавшей ее на неподвижность, потом потеряла личный и патриархальный характер и, наконец, превратилась в республиканскую, подчиняясь общему закону эволюции.

Любителям параллелей между Россией и Азией я могу рекомендовать Китай. История республики в Китае, действительно, представляет поучительные параллели с Россией, – только не в том смысле, как хотели бы наши русские монархисты. И в Китае, как у нас, введению республики предшествовали попытки старой монархии обмануть народ лже-конституционными обещаниями и учреждениями. Была там и неудачная попытка реставрации монархии после годов междоусобной войны. Трудно ожидать где бы то ни было большей пассивности народных масс, чем в Китае. И, однако, китайская республика уже пережила ряд испытаний – и оказалась жизненной формой, соответствующей национальному чувству и правосознанию масс.

 

РУССКАЯ МОНАРХИЯ – ИСКЛЮЧЕНИЕ ЛИ?

Неужели же, в самом деле, одна история России является опровержением общего закона развивающихся демократий всего света? Неужели, именно в России, не в пример нашим соседям с запада и востока, не в пример Германии и Китаю, институт монархии является неизменным и вечным свойством русской народной души? Нас хотят, действительно, в этом уверить. Есть такое учение, которое выводит характер государства из неизменяемых свойств «души предков». Это учение графа Гобино и Гюстава Лебона, предвосхищенное нашими славянофилами и Данилевским, очень нравится нашим современным националистам, призывающим нас искать примеров в прошлом. Может быть, мы, действительно, с этим прошлым роковым образом связаны?

Простая справка в истории России может показать, что наши поклонники старины, чтобы извлечь из прошлого требуемые уроки, должны предварительно переделать это прошлое по-своему. Как выражается Мефистофель в «Фаусте», «то, что эти господа называют духом времен, есть в сущности их собственный дух, в котором преломляются времена».

 

ИСТОРИЯ ОПРОВЕРГАЕТ

Когда-то – но это было очень давно – русские официальные историки и «историографы» в самом деле пытались доказать, что монархия – это основная стихия русской истории. Это было в те времена, когда дворянские роды заказывали себе фальшивые генеалогии, а цари заказывали фальшивую историю. Началось это при Иванах, третьем и четвертом, а кончилось при Карамзине. С тех пор наука русской истории освободилась от казенной монархической идеологии.

 Никто не оспаривает теперь, что начало русской истории не было монархическим. На заре нашей истории мы застаем 1) тот же, как везде, – но запоздавший у нас – переход от древнейшего племенного быта к государственному, те же остатки первобытных форм прямой власти народа; 2) договорные отношения с властью извне пришедшей, которая долго не может усесться на месте; 3) борьбу между вождями дружин за эксплуатацию богатых городских центров, потом 4) переход самых ловких из них к заселению северных пустырей, захваченных на начале частной собственности. Очень долго продолжалось смешение власти государя с властью помещика: словом, было все, что угодно, только не было монархии. Когда, наконец, 5) к концу 15 века, монархия начинает выдвигать свое лицо из княжеских споров и пытается стряхнуть с себя свое вотчинное происхождение, она все-таки никак не может найти себе прочной юридической опоры. Вместо римского учения о неограниченной власти императора московская власть берет то, что попадается ей под руку. Югославянские и греческие монахи, пробравшиеся в Москву в ХV–ХVI вв. просить помощи против турок, предлагают московским великим князьям титул царя и двоякую основу для этого титула: наследственную и религиозную. Они создают легенду, будто московский царь унаследовал свою власть – по праву родства или по праву победы – прямо от древних византийских императоров. Чтобы придать московской власти религиозное освещение, они переносят к нам другую югославянскую надежду, что Москва будет третьим Римом, призванным охранять до второго пришествия потухшее во всем остальном мире православие. Оба предания оказываются, однако, непригодными. Оба носили на себе печать слишком темной и невежественной поры, и оба рухнули при самом слабом свете европейской культуры. Московское самодержавие скоро о них и забыло. Власть московского царя XVII столетия была построена на старорусском вотчинном начале власти: царя-собственника земли, царя-хозяина.

Самодержавию так и не удалось до конца сойти с этой породившей его почвы. Оно не смогло – да и не захотело – превратиться из личной хозяйской власти в государственный орган, хотя и пыталось прибегнуть к хитроумным немецким рассуждениям. Русская монархическая власть осталась до конца патриархальной. Это ее и погубило.

 

ШАТКАЯ ОСНОВА МОНАРХИИ

Правда, Петр Великий, неограниченный диктатор на практике, превратил в теории московскую вотчинную монархию в чиновническую монархию на европейский манер. Екатерина Вторая пыталась доказать, что Россия – не деспотическая страна, потому что в ней есть дворянство, привилегированный, правящий класс, составляющий промежуточную силу между царем и народом. Но для народа это было плохим утешением.

Русская монархия тем и отличалась от западной, что ее не ограничивали никакие права сословий, никакие привилегии областей, и на широком просторе собранной ею Руси она хозяйничала, как хотела. Ей не пришлось бороться с чужим правом, а потому и сама она не заботилась забронировать себя доказательствами собственного права. Когда, в конце царствования Екатерины II и при Александре I, образованные люди стали спорить против неограниченности царской власти, русское самодержавие прибегло к мерам самообороны. Но эти меры были не юридическими, какими было бы превращение монархической власти, хоть в это время, в государственный орган, а чисто полицейскими и военными. Борьба самодержавия с общественностью тянулась целый век. Насильственный характер этой борьбы вызвал со стороны общественности окончательное убеждение в неизбежности насильственного переворота. Самодержавие сделало, наконец, в тяжелую минуту запоздалую и неискреннюю уступку, в виде слабого и непоследовательного подражания единственному уцелевшему в Европе дворянско-военно-монархическому образцу – германскому. Так появилась Государственная Дума и апрельские основные законы 1906 г. Но они уже не могли удовлетворить народ. В течение десяти лет существования Государственной Думы продолжалась скрытая борьба: с одной стороны стоял республиканский парламентаризм интеллигенции и черный передел крестьянства, с другой стороны – ложный конституционализм царя и царицы, все еще надеявшихся, что самодержавное «солнце правды воссияет как встарь».

Как видим, собственного твердого права у нашей монархии, которая упорно хотела остаться вотчиной, так и не было. Западное право монарха вело туда, куда вел и закон эволюции, но куда самодержавие не захотело пойти: к монархии конституционной. Не уступив закону эволюции, монархия окопалась на своих позициях и продолжала до первого толчка держаться практикой постоянно усиливавшегося насилия, рассчитывая на неподготовленность масс и всячески задерживая просвещение народа.

Многие, вероятно, читали трагический документ монархии – письма императрицы Александры Федоровны. Этот первоклассный исторический источник обнаруживает, в какой целости и неприкосновенности сохранилась до самого падения монархии немудрая, почти инстинктивная, вотчинная теория самодержавия. Существование этого документа избавляет от необходимости доказывать, почему революция, предсказанная еще век тому назад Сперанским, сделалась, наконец, неизбежной. Нам надо только выяснить, почему с тех пор монархия стала в России окончательно невозможна, а республика необходима.

 

ПОЧЕМУ МОНАРХИЯ СТАЛА НЕВОЗМОЖНА?

Прежде всего, не следует тут забывать, что вот уже двенадцать лет – республика в России есть существующий факт. Конечно, это – республика совсем особого рода. Это – республика без народа, республика нового дворянства – коммунистической партии, именем которой правит немногочисленная кучка. Все приемы этой республики – самые деспотические, а с народными массами она расправляется хуже, чем с крепостными рабами. Народные массы утратили всякую надежду на то, что эта власть может стать народной и смотрят на теперешних господ России, как на власть узурпаторов – власть временную. Практика большевистского беззакония и бесправия не может идти в сравнение ни с каким насилием самодержавного режима и отнюдь не может облечься в какое-либо право.

Но отсюда, однако, еще вовсе не следует, чтобы массы представляли себе восстановление России, как простое возвращение к старому порядку. Такое возвращение было бы, вероятно, теперь уже понято, как попытка нового революционного переворота. Старый порядок и революция, таким образом, поменялись местами. Законна, в народном понимании, конечно, не советская власть, а создавшая ее революция. Революционен же старый режим и те, кто хочет восстановить его.

Чем же объясняется выжидательное отношение со стороны масс к длящемуся беззаконию. Одной простой усталости в борьбе против насильников было бы недостаточно для объяснения. Очевидно, та же самая причина, которая объясняет успех революции и легкость низложения самодержавия, объясняет и продолжительность существования, создавшегося после революции строя. Массы признали революцию с самого начала своею, происшедшей в их интересах. После всех разочарований массы продолжают – конечно не поддерживать мнимое «рабоче-крестьянское правительство», но бояться появления всякого другого, для них неизвестного и подозрительного. Инстинкт подсказывает им, что с новой властью могут явиться мстители, которые отнимут то, что дала революция. Речь, конечно, идет, главным образом, о земле.

Это и есть те препятствия, весьма сильные, на которые наталкивается теперь восстановление монархии. Разберем их подробно.

 

ЦАРЬ И ПОМЕЩИК

Первый и самый сильный довод против возвращения монархии есть связь монархии с бывшими помещиками. Дворянство двояким путем досадило крестьянству: как владельцы земли, которую крестьянин испокон века считал своей, и как местные чиновники и судьи, правившие страной, в качестве «первенствующего» сословия, по всей своей воле. Народ, несмотря на долгие века существования государства, так и не сросся с потомками древней варяжской дружины. Враждебное отношение крестьянства к этой дворянско-чиновнической свите царя решило вопрос и о самом царе.

Царь не может прийти один. Он непременно придет с помещиком и со старым чиновником. А крестьянство твердо помнит свое прошлое. Оно знает его не из учебника истории, а из собственных воспоминаний, из рассказов отцов и дедов, из народной легенды. Согласно народному воспоминанию, земля принадлежала дворянам временно, пока они служили на государевой службе. Вот почему крестьянство никогда не соглашалось применять к земле понятие о чьей-то чужой частной собственности. И на царя крестьянство долго смотрело как на своего естественного защитника от помещиков и властей. Но эта идея народного царя постоянно сталкивалась с печальной действительностью.

 

ЦАРЬ И КРЕСТЬЯНСТВО

Были, правда, три случая в русской истории, когда казалось, что идея демократической, народной монархии могла осуществиться. Это было всякий раз, когда царь вступал в открытую борьбу с помещиками. Иван Грозный, Петр Великий, Александр II Освободитель: вот имена царей – врагов помещиков. Но во всех этих случаях крестьянство неизменно разочаровывалось в царях. Оно по-своему объясняло, почему его социальные враги, дворяне, не дали воли царям послужить крестьянству. Грозный царь, «выводя измену из белокаменной Москвы», боролся только с боярами, а в дворянстве, напротив, нашел опору. Он выдвинул его на место первенствующего сословия, которое оно и занимало вплоть до крестьянского освобождения. Петр, конечно, «выволок» помещиков на службу и всех уравнял перед государством. Но служба государству была тогда слишком тяжела и необычна, реформа была не народна, и народ объяснил: Петра «подменили немцы». Наконец, Александр Второй с его великой реформой, положившей начало тому, что революция доделала, – сделал только половину дела. Народ объяснил себе: остальную половину скрыли дворяне: они утаили золотую царскую грамоту. Это был наглядный пересказ того, что действительно было. А что было потом? Народ упорно ждал, что утаенная грамота будет, наконец, осуществлена. А монархия, в целях самосохранения, как раз тогда на глазах у всех заключила союз с дворянством. Появились и признаки, окончательно убедившие крестьянство, что этот союз налицо. Такова была судьба аграрного закона Первой Государственной Думы; потом 3-е июньский избирательный закон 1906 года, который подчинил выбор крестьянских депутатов усмотрению помещиков, и, наконец, реформа Столыпина.

Теперь реформу Столыпина часто восхваляют, усматривая в ней желание сделать крестьян собственниками. Но это значит – забывать, за чей счет он хотел это сделать, и в чем заключалась политическая цель его реформы. Столыпин ведь противоположил свою дворянскую реформу той демократической, за которую разогнали первые две Думы. Столыпинская реформа пыталась отвлечь крестьян от раздела дворянских земель разделом их собственных земель, – притом на пользу богатейшей части крестьянства. Таким образом, в третьей и четвертой Гос. Думах крестьянство лично убедилось в дворянской политике царя.

 

КРЕСТЬЯНСТВО И «БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ»

Что после всего этого осталось от старой крестьянской мечты о народном царе, – о демократической монархии? Мы могли бы только гадать об этом, – если бы у нас не было новейшего, вполне убедительного опыта: так называемого «белого движения».

Теперь уже не может быть никакого сомнения в причинах его неудачи. Ген. Деникин недавно признал то, что многие чувствовали, но немногие решались открыто признать. Дело белого движения было проиграно не только с того времени, когда белая армия оттолкнула от себя население своим поведением, а белые вожди своими антидемократическими реформами. С самого начала образования армии, с первых же ее шагов дело белой армии было погублено в глазах масс тем, что это была «классовая армия». Она стала такой вовсе не намеренно и даже вопреки намерениям своих основателей. В начале они хотели сделать армию демократической и не разрывали открыто с русской революцией. Но, всё же, никто не пошел добровольно в ряды этой армии, кроме людей, принадлежавших к социально-враждебному для крестьянства слою. Каковы бы ни были взгляды и настроения участников этой армии, хотя бы самые хорошие, самые демократические, – в глазах народа это были те самые люди, у которых они только что отобрали землю, – старое «государево жалованье». Оставалось смутное сознание, что это было сделано не по закону, оставался страх перед прошлым, еще вчера столь могущественным, – и все это вызывало опасение, что вдруг, в один прекрасный день бежавшие от народной расправы помещики попытаются вернуться и отберут назад под защитой штыков отнятую у них землю.

Это настроение было трудно изменить, так как оно было уже готово заранее, как новая форма все тех же старых исторических переживаний. Но оно стало совершенно прочно и неискоренимо, когда добровольцы в самом деле пришли и начали делать именно то, чего опасались крестьяне: производить экзекуции в своих имениях и править населением по-прежнему, – отчасти даже и в прежнем составе.

А законы о земле, которые писали для них чиновники Деникина и Врангеля? Крестьяне инстинктивно почувствовали их скрытые намерения. Теперь крайние правые эмигранты заграницей клянутся, что если их вернут, то «мести» не будет. Они даже готовы признать факт перехода земли к крестьянам. Но... с кое-какими оговорками! Пусть де землей – или точнее, излишками – распорядится царь. Пусть вся земля считается «государевой».

Теперь, когда крестьянство вошло во вкус земельной собственности, эмигрантское дворянство думает вернуться ко временам Екатерины и Павла, когда государева земля щедро раздавалась для создания новой придворной аристократии. Те же из эмигрантов монархистов, которые понимают несбыточность подобных надежд, все-таки не отказываются от надежды – получить вознаграждение за потерянные земли.

 

КТО ТЕПЕРЬ ЗА МОНАРХИЮ?

И вот, как раз в этот момент, когда население окончательно отвернулось от «белого» движения, признав его классовым – т. е. движением искони враждебной крестьянству социальной группы, – именно в это время поместный элемент белого движения пытается поправить дело, связав себя с именем царя. Правда, не все решаются делать это открыто: многие умалчивают об этом под тем предлогом, что не хотят «предрешать» волю народа. Но наиболее последовательные монархисты решили отбросить все недосказанное, всю игру в «демократизм», и открыто подняли знамя монархической реставрации. В последнее десятилетие перед революцией царь пробовал спасти монархию, опершись на реакционную часть дворянства – и сделался жертвой этой попытки. Теперь эта часть дворянства пытается, в свою очередь, спасти себя и свое достояние, опираясь на идею – теперь уже только идею – легитимного «законного» царя, ведущего свою власть от «Божией милости». Если нужно было окончательно погубить в глазах народа идею монархии, показать, что она может вернуться только в старом политическом окружении, то для этого надо было делать именно то, что теперь делают последовательные русские монархисты. И хотя они и пытаются в последнее время переодеться в демократический костюм, этому маскараду никто не верит.

 

РЕСТАВРАТОРЫ «ИСКОННЫХ НАЧАЛ»

Они притом не удовлетворяются даже тем, что выдвигают идею монархии. Нет, для того, чтобы уже не оставить никакого сомнения, что они хотят именно возвращения к старой монархии, к прежнему самодержавию, они так же откровенно выкапывают из архивов старую боевую программу – ту самую, которую выдвинула неограниченная власть, когда ей пришлось бороться с требованиями нового времени. Век тому назад, когда в Европе начались революции, обновившие весь политический и социальный строй Европы на началах демократизма и народовластия, министр Николая I, граф Уваров, заявил, что Россия обеспечена от смуты: она сохранила свои исконные патриархальные начала: неограниченность царской власти, неподвижность православной веры и послушание народных масс. Эта триединая формула – «самодержавие, православие, народность» – сделалась с сороковых годов прошлого века знаменем реакции. Такая слепота монархии привела, в конце концов, к тому, что вся Россия испытала такую смуту, какой не видал мир. А теперь нам опять советуют возвращаться к этому самому прошлому. Если бы предлагаемая монархистами программа осуществилась, то в России не прекратился бы произвол. Ведь порядок, основанный на праве, невозможен там, где нет первой основы этого права: нет закона, издаваемого народными представителями. Органами высочайшего произвола опять явились бы старые чиновники, взятые из прежнего владетельного класса и не успевшие еще отвыкнуть от закоренелых привычек властвования. Народный кошелек был бы опять в руках этой власти, не ответственной перед народом. Снова был бы надет намордник на народную мысль и народную веру. Может быть, обновился бы несколько состав правящего сословия: монархисты оставили бы кое-кого из коммунистов. Но господство привилегированных правителей над народом осталось бы прежнее. И меры поддержания этого господства, полицейские и военные, тоже восстановлены были бы те, которые существовали до революции. Так же, как прежде, эти меры постепенно усиливались бы, по мере того, как росло бы народное недовольство. Все это привело бы опять в какую-нибудь тяжелую для государства минуту к новому взрыву, к новой смуте и безначалию.

 

«СИЛЬНАЯ ВЛАСТЬ» И РЕСПУБЛИКА?

Но, скажут мне, зато это будет сильная власть. Зато эта власть сможет восстановить единство и целость России. Зато она вернет России ее прежнее место в ряду великих держав мира. Это говорят – и этому иные верят. Против демократической республики часто возражают не потому, чтобы возражающие были друзьями монархии, а потому что боятся при республике слабой власти, которая снова повергнет Россию в пучину бедствий.

Говорящие это должны дать себе отчет, что то, что было при февральской республике 1917 года, произошло при совершенно исключительных обстоятельствах. Обстоятельства эти были созданы не только общей политической неподготовленностью, по вине прошлого режима, но и обстановкой неудачной и тяжелой войны. Это, во всяком случае, вовсе не была еще демократическая республика, а только неудачная подготовка к ней при таких условиях, которые развязали все стихийные силы и ослабили все силы политической сознательности. Этот тяжелый опыт должен быть учтен и не должен повториться. Именно для введения республики необходима чрезвычайно сильная власть. Как создать ее, это вопрос сложный. Современные республики решают эту задачу по-разному. Но что сильная власть может и должна быть создана в республике, это очевидная истина, подтверждаемая всем опытом новейшей истории. Тот же опыт показывает, что именно в монархии старого типа, – монархии пережившей себя, сильная власть невозможна. Важно отметить, что напряжения власти в прошлой войне не выдержали и от него погибли как раз три великие монархии: германская, австрийская и русская. Победителями же явились великие демократии: Франция, Англия и Соединенные Штаты. Очевидно, смертные казни и переполненные тюрьмы не есть еще доказательство силы власти, а скорее – ее бессилия. Они явились у нас, до революции, как и в других местах, предвестником падения власти, а не средством ее сохранения. Теперь, после революции, те же приемы употребляют большевики, и опять эти приемы предвещают приближение гибели советской власти.

 

«НАЦИОНАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ» И РЕСПУБЛИКА

Монархическая власть «национальная», возражают ее сторонники. Она одна может стать над партиями и народностями – и восстановить единство России, разрушенное революцией. Демократическая республика этого не сумеет сделать.

Вот еще одно представление, основанное на глубоком недоразумении! Старая монархия никогда не стояла над партиями. Напротив, она сама превратилась в партию классовой борьбы правящего сословия с народными массами. И только политическое равенство и широкие социальные реформы могут превратить эту классовую борьбу в мирное соревнование, ведущееся в законных демократических формах.

Может ли монархия стать над народностями? Но ведь именно монархия и накопила то недовольство народностей, ею покоренных, которое выразилось в их стремлении – во что бы то ни стало и поскорее уйти прочь от России. Русская монархия была «национальна» не в том смысле, что она смогла создать из всех этих народностей единую российскую «нацию», а в том, что она хотела поставить над этими «гражданами второго разряда» одну «национальность», великорусскую. Это и вызывало необходимость управлять другими национальностями при помощи насилия. Таким образом, не только старая монархия не может восстановить русского единства, но она несет большую долю ответственности за распадение этого единства. Теперешние монархисты, выдвигая для монархии старую формулу «самодержавие, православие, народность», тем самым хотят вернуть Россию к старой тактике относительно народностей. Они готовы, пожалуй, обещать им «широкое самоуправление». Но есть уже глубокая разница в положении национального вопроса тогда и теперь. Народности придется теперь не просто удерживать, а, если держаться старой тактики, вновь завоевывать при неодобрении всего мира, вероятно даже при открытом сопротивлении иностранных держав и с риском, что, если даже будет восстановлен таким образом старый «колосс на глиняных ногах», то опять при первом серьезном толчке он рухнет, увлекая за собой и «господствующую» народность. Единственный действительный способ восстановить Россию есть как раз тот, который самодержавию недоступен. Это – способ мирного и добровольного соглашения с другими народностями, как равных с равными, на начале федеративного объединения, и полное обеспечение свободы национальной жизни там, где национальности населяют отдельные сплошные территории. Для этого, прежде всего, надо отказаться от националистической формулы, построенной на признании в государстве одной народности и одной веры господствующими над всеми остальными. Прибавим, что такое насилие над другими народностями чуждо и русскому народному духу. Не путем насилия великорусский язык был положен в основу общерусского литературного языка. Не путем насилия русская литература на этом языке приобрела всемирную славу. Не насилием, наконец, и русский мужик-переселенец осваивал себе новые и новые земли и прошел Россию до Черного моря и Сибирь до Тихого океана. Он мирно селился среди других народностей, не пугал их своей принадлежностью к «высшей» расе, а напротив сливался с ними и зачастую принимал их обличье. Только самодержавное государство в своей старой форме хотело дополнить и ускорить этот вековой естественный процесс крутыми попытками насильственной ассимиляции. Оно лишь вызвало этим дух сопротивления, упорную борьбу и ускоренный рост нерусского национального сознания. Демократическая республика вернет русскому культурному влиянию на другие народности этот прежний добровольный характер, а русскому государству – экономическое и политическое единство территории. Федерализм уничтожит сепаратизм и впервые откроет путь к созданию единой государственной «нации». Принадлежностью к ней будут дорожить потому, что она одинаково прострет свой покров над гражданами всех национальностей и религий, возвысит экономическую производительность и усилит общенародную мощь.

 

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРИЗНАНИЕ И РЕСПУБЛИКА

Наконец, говорят – или говорили прежде – что монархия легче получит международное признание и будет пользоваться большим международным весом. Говорящие это не уясняют себе, что теперь уже не то время, когда международная политика делалась при помощи династических связей. Бессилие иностранных родственников оказать помощь в беде Николаю II лучше всего освещает эту новую международную обстановку. Есть, конечно, державы, которые спекулируют на слабости России. Но никто не связывает этой слабости с республиканской формой правления. Напротив, попытки признания власти белых генералов показали иностранцам, что в России власть, которая пробует опереться на старую государственную идеологию, не может быть сильной. И восстановление монархии, вероятно, сопровождалось бы среди цивилизованных народов опасением перед новыми конфликтами с народом. Применение старой тактики «сильной» власти внутри страны, наверное, вызвало бы возмущение цивилизованного общественного мнения и помешало бы установлению добрых отношений с самодержавной Россией. Наоборот, установление демократической республики показало бы миру, что послереволюционная Россия пошла по тому же пути, как и послереволюционная Европа; оно дало бы гарантию мира и создало бы живейшие симпатии к новой, молодой России среди всего, что есть прогрессивного в мире. В особенности положительно проявилось бы сочувствие Соединенных Штатов, которые не теряли уважения к русскому народу, помогали ему в его бедствиях и уже теперь готовы узнавать в России многие черты своей собственной истории.

 

«АНГЛИЙСКАЯ МОНАРХИЯ ИЛИ КИТАЙСКАЯ РЕСПУБЛИКА»?

Разумеется, между сторонниками возвращения в прошлое есть и более благоразумные, для которых старый строй не является последним словом русской истории, а возвращение к старой самодержавной формуле гр. Уварова не является последним словом монархии.

Мысль людей, понимающих нелепость легитимизма, но не привыкших мыслить Россию, как республику, ищет часто среднего решения. Их возражения против республики и их предпочтение монархии находят себе выражение в характерной фразе, которая стала ходячей. «Лучше английская монархия, чем китайская республика». Разумеется, лучше. Но какое отношение имеет это к русской монархии или республике? Если бы можно было примерить и надеть на Россию любой политический костюм, то дело было бы очень легко и просто. Оно трудно потому, что историческая и реальная обстановка очень ограничивает выбор для каждой страны, в том числе и для России. Парламентарная монархия, веками выросшая на английской почве, не может быть пересажена без перемен па любую другую почву. Английская сложная система сил и противовесов образовалась в результате очень долгого опыта практики свободных политических учреждений; она выросла в стране крупного землевладения и капитала, в среде, где всякая новизна должна облечься для своего осуществления в формы старой правовой традиции. У нас нет этой традиции, нет вековой практики свободных учреждений и нет, – в особенности после революции, – вполне организованных социальных сил, могущих не только законом, но и фактом ограничить волю монарха.

Правда, парламентарная монархия, и без специфических британских особенностей, б ы л а пересажена в другие страны Европы. И там, куда она была пересажена и где привилась, как в Бельгии, Дании, Швеции и Норвегии, – там институт монархической власти продолжает существовать. По отношению к этим странам, конечно, можно утверждать, что монархия и республика – безразличны, раз они гарантируют демократический строй и правильное выражение народной воли. Но ведь это безразличие есть последствие того, что в истинно-парламентарной монархии власть короля может стать слабее власти республиканского президента. Там же, где монархия сохранила черты вотчинного происхождения и религиозной санкции, черты средневековья, как, например, в дореволюционной Германии, там никак нельзя сказать, что монархическую власть легко обновить и уместить рядом с парламентаризмом. Историческое преобладание этой власти в таких странах слишком велико, чтобы рядом с собой она могла терпеть другие органы народного верховенства. Поэтому-то такая власть и не шла добровольно на введение парламентаризма; поэтому она не могла застраховать себя на случай переворота, и поэтому в такого рода странах переход от вотчинной монархии прямо к республике оказался несравненно более легок, чем переход к парламентарной монархии.

Итак, для России у нас нет выбора. Сказать, что для России вы предпочитаете монархию, но под условием, чтобы она была парламентарной, значит не дать никакого решения. Политические программы нельзя строить на личных вкусах и на предположениях, имеющих явно неосуществимый характер. Сторонники возвращения неограниченной власти монарха прекрасно понимают фантастичность и отвлеченность этой промежуточной позиции. Потому они и терпят снисходительно, до времени, в своей среде конституционных и парламентарных Маниловых. Не представляя серьезных конкурентов, эти мечтатели, до поры до времени, выгодно прикрывают их абсолютистскую наготу.

 

ИДЕЯ «НАРОДНОГО ЦАРЯ»

Есть другой выход, который предпочитают более умные, опытные и последовательные демагоги монархизма. Они тоже понимают, что как-нибудь надо примирить монархию с духом современности, – духом революции. Они находят способ примирения – в возрождении идеи демократического царя. Мы видели, что эта идея бита историей. На первый взгляд может показаться, что именно в России, где царская власть никогда не была ограничена юридически-закрепленными правами сословий, легче, чем в других местах, построить на этом прошлом введение демократической монархии. Нам говорят: у нас все не так, как на Западе: не было феодалов, не было сословной монархии. Отчего бы не взять народного царя прямо из нашего прошлого? Ни с «конституцией», ни с «парламентаризмом», – ни с какими европейскими «шаблонами», – такая монархия не будет иметь ничего общего. Но в ней, все же, как будто есть нечто от верховенства народной воли.

Стоит немного остановиться на этом ряде мыслей, соблазнительных для людей мало подготовленных, чтобы показать их несостоятельность. Разница нашей истории от западно-европейской существует, конечно. Но она не идет так далеко, чтобы изменилась последовательность самых ступеней развития. Те же явления, через которые прошел Запад, были и у нас, только в измененных и ослабленных формах. Наше служилое сословие не вышло из феодализма по-западному, а из государева пожалования, по-восточному. Но оно все же превратилось в «благородное дворянство», при содействии монархии и в прямом союзе с нею. Была и крестьянская «крепость», принявшая все черты личной неволи. Русская государственная власть при своей бесформенности не могла устранить этих явлений. Она, напротив, только обострила их, так как дала им возможность развиваться без надлежащего воздействия государственного контроля. При этих условиях трудно говорить о демократичности старой монархии. А принимая во внимание ее вотчинный характер, сохранившийся дольче и ярче, чем где бы то ни было, невозможно и мечтать о переодевании старого самодержавия непосредственно из русского средневекового костюма в новый демократический. Русская царская власть и демократическая империя, примеры которой имеются в новой истории, суть две разные исторические формации. Они отделены друг от друга веками. Они еще более различны, чем французская легитимная монархия и империя Наполеона.

 

ЦАРЬ И «БОНАПАРТ»

 

В сочинении греческого философа Аристотеля «Политика» имеется место, в котором чрезвычайно ярко и точно проведена граница между двумя политическими формациями. Их различие вполне уже выяснилось в древние времена. Средневековый король и послереволюционный «император» соответствует в древней Греции старинному «царю» и новому демократическому «тирану» (в греческом смысле это означало неограниченного властителя, а не непременно жестокого правителя). «Царская власть», говорит Аристотель, «учреждается для защиты лучших классов (военного сословия) против народа, и царь назначается из членов лучших классов…, тогда как тиран берется из народной массы, чтобы действовать против дворянства и защищать народ от их обид… Почти все тираны были прежними демагогами и приобрели доверие народа нападками на дворянство». Как видим, и «царь», и «тиран» преследует цель сохранения социального мира при классовой борьбе. Но «царь» сохраняет этот мир в интересах дворянства, делая народу необходимые уступки, а «тиран» (конечно, «благоразумный») сохраняет мир в интересах народа, делая неизбежные уступки высшим сословиям.  

Царь старинного вида, легитимный («законный») монарх, союзник знати, очевидно, совсем не у места после революции, в которой народ одержал победу. Но, быть может, возможен демократический глава, «тиран» или, – по-современному, Бонапарт, «император» послереволюционной Франции или «цезарь» послереспубликанского Рима?

Этот путь бонапартизма, быть может, и открывал бы нашим монархистам кое-какие перспективы. Но беда в том, что такой исход вовсе не соответствует их личным и классовым интересам. Говорят, места губернаторов и исправников уже давно распределены сановными эмигрантами. Между тем у «тирана», при его плебейском происхождении или симпатиях, образуется свой собственный, новый двор, как у Наполеона завелись собственные «маршалы». Куда же при этом денутся царские тайны и статские советники, становые пристава и щигровские зубры? Легитимная монархия нужна этим людям, как было нужно эмигрантам французской революции царствование Людовика XVIII. Иначе, откуда они получат свои миллиарды за потерянные земли? Вот почему наши монархисты вовсе не стремятся получить Наполеона и были бы довольны Людовиком XVIII-м.

Но ведь Людовик XVIII вернулся в Париж не путем народного плебисцита, а под защитой иностранных штыков. Это – т.е. иностранная интервенция – и было единственным путем русской монархической реставрации. Поэтому монархисты так и держались за интервенцию до последней возможности. Но теперь, после всех испытанных неудач, после того, как расцветавшие с каждой весной надежды на наступление окончательно поблекли, после того как дальше содержание организованной военной силы оказалось невозможным ни морально, ни материально, – теперь вожди монархизма стали пробовать уже сами ставить монархическое движение на новые рельсы. Ничего не уступая по существу, они пробовали и пробуют загримироваться под демократию – и даже приняли систему советов, как «истинно-русское» учреждение. Они выдвинули смутную идею «демократического царя» и принялись искать путей ко всем возможным союзникам внутри России – к крестьянству, так же как и к красной армии.

Предупредить обман с их стороны в крестьянской среде, по-видимому, не представляется особенно трудным. Подменить одну историческую формацию другой и выдать старомодного «царя» за послереволюционного «императора» – гораздо легче на эмигрантских съездах в Берлине, Мюнхене, Кобурге, или Париже, чем в крестьянской России. Но может быть, удачнее будет обращение к красной армии? Может быть, отсюда явится какой-нибудь Бонапарт, который сыграет роль Монка?

 

МОНАРХИЯ И АРМИЯ

Монархисты, действительно, долго пускали таинственные намеки, что именно в красной армии у них самые надежные сообщники. Они даже гордились тем, что полиция и та теперь на половину в руках старых царских жандармов. «Командующие высоты» были заняты, следовательно, надежными частями.

Теперь времена для таких намеков прошли. Отрицать возможную роль армии в падении советской власти, разумеется, нельзя. Но прошлый опыт и в этом случае не дает больших надежд монархистам. Сочувствие и невмешательство армии в феврале 1917 г. решило судьбу монархии и победу революции. Невмешательство армии в октябре того же года отдало власть большевикам. Но в обоих случаях армия не брала на себя почина. Она лишь решила исход борьбы в последнюю минуту, когда выяснилось, на чью сторону склоняется победа. А на чью сторону она склонится, решило в обоих случаях сочувствие народа. Но народная масса настолько враждебна монархической реставрации, что наиболее осторожные монархисты сами признавали необходимым, чтобы переворот произошел под какой-нибудь другой фирмой.

В одном случае, конечно, армия может сыграть более активную роль. Это – уже упомянутый раньше случай «бонапартизма». Но для «бонапартизма» необходим, прежде всего, бонапарт: необходима наличность признанного вождя армии. Признание это чаще всего получается в походах на защиту революции или для пропаганды ее идей. Где же эти походы? Вожаки коммунистов, по-видимому, поняли, что мировой революцией теперь даже и не пахнет, и что единственной их практической задачей может быть только – продержаться у власти, как можно дольше. Они, конечно, вовсе не склонны создавать популярность техническим руководителям армии. Вот почему в близком будущем и ждать от них военных авантюр можно лишь в случае их полного отчаяния. Не видно, таким образом, чтобы в России могла скоро сложиться обстановка для Наполеона. Эта обстановка ведь складывается не сразу. Нужно время, чтобы победоносный вождь успел в законных формах подчинить себе гражданскую власть. Иначе вместо Бонапарта получаются Лафайеты, Дюмурье и Корниловы.

 

РЕСПУБЛИКА – НАИБОЛЕЕ ВОЗМОЖНАЯ ФОРМА

 

Мы можем теперь сделать общий вывод из всего сказанного. Демократическая республика не только является принципиально наиболее желательной заменой советской власти. Она оказывается также и наиболее возможной – и потому наиболее вероятной. Мы приходим к этому выводу, исключив все другие исходы, менее вероятные или вовсе невероятные. Легитимная монархия невозможна без старого дворянства и осуждена историей. Бонапартизм не подготовлен действительным ходом событий. Парламентарная монархия – для России есть слишком теоретическое отвлеченное решение, не подготовленное достаточно нашим прошлым. Для нее нет ни соответствующего социального строя, ни политических преданий, ни надлежащего опыта у населения, ни, наконец, подходящего кандидата. Напротив, республика есть факт настоящего, понятный населению и дорогой ему, как вернейший способ охраны приобретенного. Превращение этой фактической республики из «пролетарской» и коммунистической в «формально»-демократическую настолько вероятно, что правоверные большевики сами считают это превращение за величайшую для себя опасность, за ближайший шаг на пути их «перерождения». В самом деле, это превращение повелительно диктуется тем безысходным кризисом, и который будет усиливаться, пока она не откажется от тактики введения социализма в России.

 

СОЗРЕЛА ЛИ РУССКАЯ ДЕМОКРАТИЯ?

Но остается еще вопрос, – и притом коренной. Готова ли русская демократия к правильной деловой работе каких бы то ни было демократических учреждений? Для сторонников возвращения к прошлому, так же как для защитников сохранения настоящего, «дикость» русского крестьянства есть последнее убежище. К нему они прибегают, чтобы только не отказываться от привычек мысли, созданных этой самой «дикостью».

Ответ на это – не труден. Демократические учреждения сами воспитывают массы. Никакая демократия не осуществилась бы, если бы мы стали ждать, пока вся народная толща дорастет до полной политической сознательности. С другой стороны, надо признать, что русская народная масса не в такой уже степени не готова.

Уровень просвещения, правда, сильно пострадал. Но грамотность, которая давалась низшей школой, не есть единственный фактор гражданского правосознания. Сознательность масс в условиях гражданской войны развилась фактически до небывалых прежде размеров. Современная русская деревня далеко ушла вперед от дореволюционной. Обилие печатной бумаги, брошенной туда, участие в выборах и даже борьба за своих излюбленных людей, борьба против коммунистических чиновников в деревне, – все это политически воспитывает массы. То, что называют «одичанием», – если не исходить из старых народнических иллюзий о необыкновенно высоком уровне массового сознания в прошлом, – есть неизбежное приспособление к условиям жизни при существующем строе. Конечно, явление это – временное. И самая необходимость быстро и активно приспособиться к изменившейся обстановке, охраняя в то же время полученное от революции, должна была создать в массах необычную степень сознательного отношения к совершающемуся вокруг. Этот рост сознательности обыкновенно сопровождает периоды массовых движений и национальных катастроф. За двенадцать лет суровая школа жизни, коснувшаяся каждого и наглядно показавшая каждому его связь с целым, сделала больше, чем могла сделать народная школа и практика представительных учреждений в течение многих десятилетий.

Когда мы теперь говорим, что народ сам решит свою политическую судьбу, – это не голая фраза, а признание факта, созданного двенадцатью годами непосредственного участия масс в народной революции.

 

«НЕПРЕДРЕШЕНЧЕСТВО»

Однако, на этом будущее решение самого народа ссылаются и люди, воздерживающиеся по тем или другим причинам своего мнения о желательной форме правления в России. Такое воздержание было естественно в армии, пытавшейся освободить Россию от ее насильников.  Воздержание армии от участия в решении народа совершенно правильно. Армия как таковая, вообще не должна вмешиваться в политику. Это есть проявление уважения армии к будущей воле народа. Но совсем другое дело, когда к такому же воздержанию призываются не вооруженные группы, могущие применить силу при решении вопроса, а политические партии и органы политической печати, которых профессиональная обязанность в том и состоит, чтобы готовить свободное и сознательное выражение воли народа. Можно доказывать, что наличные политические партии не годятся для этой цели. Но нельзя говорить, что партии и партийные программы вообще не нужны для свободной политической жизни. Это значило бы – не понимать азбуки политического демократизма.

Дело, впрочем, тут не в непонимании. Умолчание о форме правления, так называемое «непредрешенчество», есть тоже вид политики, обыкновенно прикрывающей готовое антидемократическое решение, в котором неудобно сознаться публично. Если угодно, такая конфузливая политика умолчания есть тоже – косвенное признание, что вернуть Россию к монархии можно только путем молчаливого заговора – не с народом, а против народа. Раскрыть этот заговор молчания есть тоже услуга народу. Эту услугу уже оказали отчасти республиканско-демократические группы – тем, что своим открытым выступлением за республику вынудили и врагов республики высказаться и поднять свое забрало. При этом и обнаружилась двусмысленность и лицемерие промежуточной позиции, не решающейся стать ни под то, ни под другое знамя и прикрывающейся принципом, что необходимо предоставить решение народу. Ясность в этом коренном вопросе русского будущего и нужна именно для того, чтобы народ знал, кто чего хочет и кто куда ведет, – и мог бы сделать свой выбор вполне сознательно.

БУДЬТЕ ДЕМОКРАТАМИ-РЕСПУБЛИКАНЦАМИ!

Если не будет налицо силы или обмана, выбор этот клонится всего вероятнее, в пользу демократической республики. Но для этого нужно, чтобы были налицо – демократы-республиканцы. В России нельзя громко говорить о формах правления, а громадному большинству населения, весьма вероятно, просто некогда о них и думать. Это большинство – фактические республиканцы. Эмиграция находится в лучшем положении. Издали республиканцам-эмигрантам лучше видны общие контуры процессов, ускользающие от местного наблюдателя в гуще жизни. Нам яснее и возможности перемен, и те опасности, которые могут грозить массам, если эти перемены произойдут без их сознательного участия. При таком положении демократическая эмиграция должна помочь народу определенностью и ясностью политического прогноза, не преследующего никаких задних мыслей и никаких чужих интересов, кроме народных. Необходимо со всей определенностью сказать нашему народу, что, если он хочет сберечь приобретения революции и сделаться хозяином своей судьбы, он может сделать это только в формах демократической республики. Конечно, чтобы сказать это с надлежащим авторитетом, эмиграция должна прежде всего сама стать открыто, дружно и организованно на сторону этого решения.

 

3.

Н. Белогорский. Доколе-же…  Берлин: Издание Союза «За Веру, Царя и Отечество», 1931

 

Как мы на рабочем положении благоденствуем в эмиграции. Перспективы на будущее

 

Не так давно мне пришлось побывать в Лионе. Там на шелковых и на иных фабриках занято много русских. Вернее сказать, было занято, – потому что грянула безработица и наших стали рассчитывать.

В тот вечер, что я приехал, как раз местная русская организация помощи устраивала в пользу безработных бал с весельем до утра, с «дешевым и обильным», как обещали объявления, буфетом. На выручку с бала должны были отпускаться потом бесплатные обеды.

Дело, разумеется, самое почтенное и нужное: еще бы, ведь столько народа оказалось выкинуто на улицу.

И понятно, все сплошь наши, белые. Офицеры. Казаки. Есть, кажется, калмыки.

Одним словом, военные.

Я заговорил о Лионе, но Лион тут только пример. То же самое случилось уже одинаково и в Гренобле, и в каком-нибудь маленьком Поншарра; то же, но только менее полным образом в Париже; а завтра, может быть, случится еще в ста двадцати других местах.

И в применении к людям, – к тем, самым вот, кому сейчас отказывают в работе, – история всюду одна и та же.

Двенадцать и десять лет тому назад сражались с большевиками. Потом сидели по лагерям.

В конце же концов перешли на свободную жизнь, как она сложилась для нас русских в послевоенной Европе, то есть стали работать на французских и всяких других хозяев в надежде на то, что можно будет как-нибудь перетерпеть, когда падут большевики, и ехать тогда на родину.

О том, как же именно это сделается, задумывались мы не слишком много. Сначала – по привычному доверию к начальству; в ожидании пресловутого «сигнала», до сегодняшнего дня не поданного. А потом просто перестало думаться. Мысли оказались заняты заботой о 25 сантимах прибавки в час, о сверхурочных, о квартирной плате, о том, как бы лишний раз сходить в синема.

Если мне скажут, что все это было неизбежно или почти неизбежно, то спорить я не стану. Согласен.

Констатировать же факт все-таки хочу: мы, когда-то бывшие воинами и рыцарями, вжились в рабочую жизнь, и интересы наши приобрели большое сходство с интересами прирожденного рабочего и мелкого служащего.

И вот теперь, кто на пятом, кто на восьмом году своей фабричной и конторской жизни, мы дождались.

Безработица, – и на улицу.

Я знаю, что дело это поправимое, – кажется, даже уже начинает поправляться. Как-нибудь перебьемся, станем снова на работу, обзаведемся на-ново кое каким жалким эмигрантским уютом.

Ну а дальше что?

До следующего кризиса.

И если взять даже такого счастливчика, который благополучно минует все кризисы, то умрет он в конце концов контр-мэтром, и фабричная дирекция отпустит его семье 1 000 франков пособия на похороны.

Так неужели же людям еще не ясно, что все заботы о трудовом устройстве нашем в лучшем случае ведут к могиле на иностранном кладбище, а что касается житейского благополучия, то все равно на чужбине нам его не видать.

Судьба наша, хотим мы того или не хотим, связана с судьбою России, и благополучны мы будем лишь тогда, когда эту самую Россию снова себе добудем.

Добыть же ее возможно отнюдь не ожиданием, а только собственным нашим усилием, борьбою и оружием.

И для этого прежде всего требуется вспомнить о том, что все-таки мы не рабочие, а воины.

Понять это как будто бы не трудно, но признаков того, чтобы мы начали понимать и в соответствии с пониманием действовали – не замечается. Все никак не можем (или не хотим) сдвинуться с мертвой точки.

Не было у нас войска в прошедшем 1930 году – нет и в нынешнем году 1931.

Тогда лежали наши «белые» русские деньги на банковских счетах разных высокоуважаемых лиц, – так же лежат они и сейчас; преспокойно, но без всякого толка для нашего дела.

Тогда мы были разъединены на столько бездейственных организаций, сколько есть в эмиграции «председателей» и «вождей», и сейчас остаемся разъединенными.

Тогда восхваляли свою доблесть и свой «активизм», – не перестаем восхвалять себя и теперь.

Предчувствия все это рождает только самые скверные, и к сожалению, обоснованные, ибо согласитесь, что и самая-то картина уж очень скверна.

И невольно встает вопросы доколе же, до каких пор будет это так продолжаться?

 

Нежелание видеть и понять

 

Прошлою весной мне удалось выпустить свою первую брошюрку «Что же мы должны сделать», и с тех пор прошел уже добрый год.

Год, за который никто ровно ничего не сделал.

И это не смотря на то, что высказанные мною мысли имели несомненный успех.

Успех прежде всего в том смысле, что довольно большое число людей все-таки задумалось над нашим печальным положением и над необходимостью выбиться своими силами из тупика, в который мы забрели.

К сожалению, не все задумались над тем, над чем нужно. Многие – и скажу прямо, большинство, – изо всей моей книжки вычитали лишь одно: то, что я зову всех «белых» эмигрантов вообще, а военных, находящихся за рубежом, объединиться вокруг Великого Князя Кирилла Владимировича, нынешнего Главы Императорского Дома.

И в зависимости от своей склонности к легитимизму или враждебности к нему, одни стали мою книжку хвалить, другие же произвели меня в смутьяны, в «разлагатели существующих организаций» и чуть ли не в большевицкие агенты.

Как-либо специально защищаться против обвинений этого рода я не стану, ибо для меня, – как и для очень многих других генералов, поручиков или рядовых, – достаточно надежным щитом является сама наша жизнь; та жизнь, которую я веду с первого дня гражданской войны и по сей день.

Но всем вместе, и хвалящим меня и поносителям, я должен сказать, что сводить смысл мною написанного к вопросу о признании или непризнании Великого Князя Кирилла Владимировича значит из-за деревьев не увидеть леса, и ровным счетом ничего не понять.

Главным образом из-за непонимания многие, верно, и продолжают сидеть, сложа руки. Хотя писал я как-будто достаточно ясно.

Что же, постараюсь быть еще яснее. При этом мне поневоле придется повторяться, но беды в этом, в сущности, не будет никакой, ибо есть истины, о которых надо твердить без устали и без передышки. Каждый день. Пока не сделается.

Поэтому я даже рад необходимости напомнить основные положения своей первой брошюры.

 

Что же должны мы сделать?

 

Большевики отнюдь не находятся на последнем издыхании, и избавлена от них Россия может быть только силою. Силы же этой у самого подсоветстского населения нет, и все надежды на то, что оно «там» само справится, построены на песке.

Советские служащие ничего не стоят.

Красная армия и фабричные рабочие по самой своей сущности не способны пойти против коммунистической власти и против продолжающей развиваться коммунистической революции.

Что же касается крестьян вместе с остатками казачества и со всеми степными и горскими народами, то они, может быть, и попытаются еще не раз восстать, но условия, в которых неизбежно придется развиваться таким восстаниям слишком неблагоприятны, чтобы поднявшиеся крестьяне какой угодно губернии или казаки какого угодно войска смогли сами по себе победить большевиков, владеющих всеми средствами Российского Государства.

Это вещь немыслимая, – и победят они только при помощи извне, то есть при нашей помощи и нашем вмешательстве.

То есть, мы должны возобновить освободительную гражданскую войну. И для ведения этой второй войны мы, естественно, должны иметь армию.

Еще резче: все зарубежье наше должно стать армией.

Это наша основная задача, в этом соль всего мною высказанного и тем, кто не может этого усвоить, просто не стоит читать дальнейшего.

Теперь же я продолжаю свое повторение.

За десять лет эмиграции мы ослабели и испортились во всех смыслах.

В частности военные организации наши омертвели.

Армии у нас сейчас нет, и воссоздать ее можно только большой работой, начать которую мы обязаны с сегодняшнего же дня.

Не трудно определить и то главное, в чем должна заключаться эта наша работа.

1. Срочно обучить нашу необученную молодежь (покончить с этим позором) в одной из дружественных нам армий, для чего, разумеется, необходимо добиться согласия соответствующего иностранного правительства.
2. Заставить всех нас военных хотя бы отчасти вспомнить то, что мы успели забыть; заставить путем повсеместной организации военных курсов.
3. Вернуть на дело освободительной войны все казенные русские деньги, какие только находятся заграницей, и в первую очередь те, которые даже и формально принадлежали уже «белым правительствам» гражданской войны.

Но для того, чтобы сделать это полностью или частично, надо, чтобы мы снова почувствовали себя отступившей за рубежи нацией и стали бы организованы, как нация.

То есть прежде всего, чтобы мы стали едины.

Вот тут-то и встает самый приятный одним и столь досадный для других вопрос о необходимости сплотиться вокруг Главы Императорского Дома.

Я утверждал и утверждаю, что другого пути нет.

Не только по той причине, что большинство из нас монархисты, а монархистам естественно искать именно монархического единства, но и потому еще, что – как это давно уже выяснилось – никому из теперешних, так называемых «вождей» и ни одной из теперешних организаций не по плечу даже поставить на очередь задачу всеобщего нашего белого объединения.

Не говоря уже о разрешении этой задачи.

Однако единство требуется нам совсем не для того, чтобы покрасившись в легитимные цвета на том и успокоиться. Поступить так значило бы уподобиться человеку, который проснувшись остался бы в своей кровати валяться до ночи, – чего там до ночи, до самой смерти; и было бы это столь же бессмысленно, как приготовить обед, сесть за накрытый стол и не обедать.

Весь смысл объединения для нас заключается в том, чтобы вслед затем добиться и дальнейшего.

Создания армии.

И возобновления освободительной войны.

Если же это не сделается – точнее, если мы этого не сделаем, – то грош цена окажется и самому нашему единству.

Всякому – без малейшего исключения в пользу единства монархического, будь оно хоть стократ осуществлено вокруг Главы Императорского Дома.

Потому что, – это так ясно, – если мы останемся бездейственными, если не захотим или не сумеем начать вновь гражданскую войну, то какую бы политическую веру мы не исповедовали, всех нас, и легитимистов и монархистов-беспредметных и непредрешенцев и республиканцев, всех понесут на иностранные кладбища.

Помнить об этом надо всем. А всего нужнее как раз тем, кто склонен думать, будто довольно уверовать в отвлеченно правильный принцип, и все приложится, все устроится и все будет.

Нет, от одной веры, бездейственной и мертвой, не прибудет нам ничего, и не для того мы должны стать под Императорский Штандарт, чтобы Штандарт этот навеки вечные остался в С. Бриаке, Кобурге или ином заграничном месте, а затем, чтобы он завеял над нашими русскими полками на русских полях сражений.

Не будет этого – не воскреснет Россия.

И разумеется, уже не воскреснет павшая в 1917 году династия, которую никогда не позовет никакой народ, ибо не станет и самого народа, после того как в результате большевицкой пятилетки (или пятилеток) завершится превращение в социалистический гурт обезличенных рабов.

Страшен скажете сон, да милостив Бог.

Я тоже хочу так думать.

Но должно отдать себе отчет в том, что только мы можем помешать этому сну стать явью. И если мы действительно хотим чтобы встала вновь Россия и был бы над Россией Русский Царь, – тот, кто имеет на это право, – то путь к этому лежит через нашу военную победу.

Путь, несомненно, весьма трудный, но единственный; и никакого другого пути нет.

Однако, для того, чтобы одержать победу на войне, надо чтобы была сама война; значит, надо ее подготовить и надо создать здесь за рубежом годное для войны войско.

И обязанность сделать это, обязанность начать делать с завтрашнего же дня, ляжет, разумеется, не только на каждого из нас, но и на Главу Императорского Дома, – желанного для нас Царственного Вождя.

На него – в еще большей мере, чем на кого бы то ни было.

Обязанность, несомненно, в высшей степени тяжелая; и для того, чтобы с ней возможно было справиться, потребуется не только очевидная для всех внешняя манифестация единения между Главой Императорского Дома и нами; потребуется еще и очень полное сосредоточение всей национальной боевой энергии, какая в нас еще осталась.

Правда, ох как мало ее сейчас…

С этой-то точки зрения, единственно правильной, вступление наше на путь подготовки новой гражданской войны должно быть закреплено созывом национального съезда и созданием постоянного национального совета при Главе Императорского Дома.

Съезда и национального совета, нами из нашей собственной среды избранных и столь же необходимых для дела борьбы, как и назначенное Главой Императорского Дома «походное» правительство.

Чтобы было, в случае нужды, откуда этому правительству черпать энергию.

И сейчас я подчеркну одно.

Мне говорили и говорят, что это конституция.

Может быть. Даже наверное, даже несомненно так.

Но, кто хочет цели, должен хотеть и средств.

При отсутствии представительного органа, который знаменовал бы единство общих наших боевых целей, нельзя заключить никакого ни с кем договора, нельзя достать никаких денег, нельзя воссоздать армию и нельзя одержать победу.

Нельзя в теперешних условиях никому, будь это хоть Петр Великий, чье имя мы так любим поминать. Это необходимо понять даже и самым заклятым ненавистникам конституций. Думаю впрочем, после всего, что нам пришлось перевидать, конституция уже мало кого и испугает.

Такова в общих чертах схема моей первой брошюры, которую я закончил призывом, обращенным ко всем, добиться осуществления стоящих перед нами боевых целей и понудить тех, кого мы считаем вождями, сделать первый шаг по верному пути – шаг, заключающийся в объединении вокруг Главы Императорского Дома Великого Князя Кирилла Владимировича.

Призыв этот я повторяю и сейчас.

 

Бессилие не подержанных нами восстаний. Восстания 1930 года, Дальневосточное и на Северном Кавказе

 

В мыслях моих, как всякий может убедиться, нет ничего мудреного.

Но, часто бывает так, что чем проще какая-либо истина, тем труднее она воспринимается, – по непривычности.

Так оно вышло и с моей брошюрой. Из ее содержания хуже всего наша зарубежная публика усваивает как раз самое простое и самое основное: невозможность для подсоветского населения скинуть большевиков собственными силами и необходимость для этого новой гражданской войны, веденной нами.

Следовательно, и необходимость для нас воссоздать армию.

Между тем, как раз в последний год произошли события, которые ровно ничего не изменив в общем нашем положении, наново доказали правильность моего взгляда.

Я имею в виду восстания на Дальнем Востоке и на Кавказе.

Не буду давать здесь очерка Дальневосточных событий, которые были достаточно освещены в печати, причем на первом месте по богатству материала и систематичности изложения надо поставить доклад генерала Стогова, в свое время помещенный в газете «Возрождение».

Сейчас нам важны не подробности, а общий характер и результаты того, что было на Дальнем Востоке, и каждому надо обратить внимание на следующие обстоятельства.

Прежде всего, в оценке генерала Стогова, которую я не собираюсь опровергать, численность повстанцев в какой-то момент достигло цифры в несколько десятков тысяч человек. Если принять во внимание малую населенность Приморья и Амурской области, то это значит, что не городское население Дальнего Востока поднялось почти полностью и, следовательно, данное восстание является для Дальневосточной окраины весьма близким к тому, что принято называть «всеобщим» и «всенародным». К этому надо добавить еще то, что восставшее население было поддержано бунтом во флоте, – взбунтовались во Владивостоке две канонерки, – и переходом на сторону восстания некоторых частей красной армии, – раз перешел даже целый полк, кажется 85-й.

Значит складывалось все наилучшим образом. Но, началось это восстание в прошлом мае, а теперь у нас снова май. Прошел год, и не только повстанцы не победили, но за весь этот год ни на одно мгновение даже не было такого положения, чтобы им удалось захватить, не говорю Владивосток, а хотя бы Никольск-Уссурийский или Хабаровск, или какой-либо другой пункт, имеющий военное значение.

И в конечном результате, восстание, как это теперь выяснилось с очевидностью, заглохло.

Отсюда неопровержимый вывод:

 

Даже при всех благоприятных условиях народное восстание достаточно обширного района не в силах победить большевиков и требует для своего успеха помощи извне.

Нашей помощи.

 

Это же как раз то, что я писал и пишу.

И не только я так думаю. Того же мнения, и это гораздо важнее, держатся сами повстанцы.

Пусть же к их голосу прислушаются все те, кто свою деятельность или, вернее, бездеятельность тщатся поставить в зависимость от настроений «там» и зовов «оттуда».

Выше я упомянул о том, что кроме Дальнего Востока, восстание против большевиков шло в прошлом году еще и на Кавказе; в частности, на Кубани, где как будто снова пробовало разгореться то самое движение, что десять лет назад, когда мы держались еще в Крыму, именовалось «зеленым».

Тогда это была повстанческая армия генерала Фостикова. Ее большевики победили, и в конце концов она была перевезена к нам в Крым перед самым его падением, но извести с корнем остатки фостиковских повстанцев большевикам на Кубани не удалось никогда.

О том, что там произошло в 1930 году, широкой публике известно очень мало, ибо о Кубани, в противность Дальневосточным делам, наша большая пресса почему-то молчала, – хотя это далеко не безынтересно.

Очагом восстания, как и в 1920 году явились лесные и горные трущобы Закубанья, откуда повстанческие отряды временами, пополняя свои боевые припасы, спускались по рекам Лабе и Белой; несколько раз они угрожали Майкопу, Армавиру и даже Екатеринодару.

Среди зеленых атаманов вчерашнего дня есть совсем новые люди, но попадаются и такие, чьи имена известно уже и по двадцатому году: есаул Тимченко, сотник Чиги-Баба… Вообще же, в отличие от того, что случилось одиннадцать лет тому назад, когда движение на Кубани было исключительно казачьим, теперь стали уходить на повстание не только казаки, но и иногородние и горцы.

В отрядах к июлю месяцу прошлого года насчитывалось до десяти тысяч человек.

К осени, может быть, набралось их и того больше, но крупных успехов Кубанское восстание, совершенно так же, как и Дальневосточное, не показало, что, разумеется, не является основанием к тому, чтобы его замалчивать.

Так восставшие кубанские казаки уже подали свой голос по занимающему нас вопросу о том, могут или не могут повстанцы одержать верх собственными силами.

Они прислали призыв о помощи, который и был напечатан в издаваемом Кубанским и Терским войсковыми атаманами органе информации, называющемся «Кавказский Казак». 

Этот исключительной важности призыв должен был бы быть обязательно прочитан всеми русскими, безразлично казаки они или не казаки, и потому я перепечатываю его полностью.

 

ПРИЗЫВ ПОВСТАНЦЕВ С КУБАНИ

 

Родные братья казаки!

 

От имени сотен казаков, Кубанцев, на протяжении 10 лет ведущих беспрерывную явную и тайную борьбу с преступниками и разорителями основ жизни и устоев ее, коммунистами и интернационалистами и всякими, взявшими в свои руки управление русским народом и ведущими к полному разорению и гибели его, обращаемся к Вам зарубежным казакам и истинно-русским людям, услышите наш голос из лесов, полей и широких просторов родного Края, которые дают нам возможность укрыться от палачей, быть для них недосягаемыми и бороться с таковыми по силе возможности за право и правду.

Волею судьбы Вы, не устояв против несправедливой силы, покинули родные Края; мы, молодое поколение и многие Ваши соратники, с Вами вместе боровшиеся с мировыми преступниками, остались здесь, надеясь, что не надолго Вы нас покинули, а потому не оставляя дела, начатого Вами, продолжали его.

Много прошло времени, Вы к нам не возвращались, трудно и даже невозможно было нам узнать причины Вашего невозвращения, поэтому стала теряться вера, нужно было примириться с насильниками и ждать лучшего момента, затаив веру в то, что все же придет время, настанет избавление.

Преступники-правители чувствовали то, что казачество замаскировалось под власть, но таит злобу и думает думу об избавлении, поэтому под всякими предлогами власть имущие находили причины и уничтожали казаков, по преимуществу старое поколение, мы младшее поколение находили возможность сопротивляться путем примирения с властью, экономической работой и т. под., а когда было не под силу удирали в леса и оттуда терроризируя власть заставляли с нами считаться и идти на уступки. Так протекла наша жизнь.

Знаете ли Вы о том, что в наших Краях все время не переставали гулять партизаны, которые наводили страх на власть. Знаете ли Вы о том, что за это время сколько погибло лучших членов казачества, сколько отправлено на далекий север и Соловки, но с корнем нас не уничтожили и не уничтожат. Много из нас стало атаманов: Дубровских, Зелимхановых, которые гуляют по родным просторам родного Края и так же уничтожаем эту сволочь, как и они нас.

Но так мы долго не проживем, мы это сознаем. В этом году обрушилась власть на казачество с такой злобой и силой как никогда: ведется окончательное и поголовное уничтожение нас. Все что старое и немогущее так сопротивляться, можно сказать, уже уничтожено зверски. Стариков расстреливают сотнями и в один раз лишь за то, что они казаки.

Молодые и более отважные бежим в леса, поля, а оттуда мстим всей этой дряни, наводнившей наш край, как можем и чем можем. Много нас и не только казаков, бежало от насилия власти, есть между нами и не казаки, есть иногородные, горцы и т.д., т.е. те люди, которые не могут подчиниться насилию и жить рабами. Но беда та, что мы разрознены, нет рук, которые нами бы управляли, нет командиров истинных лиц. В этом наша беда, в этом мы бессильны.

В последнее время нам удалось узнать, что казачество, находящееся за границей сохранило своих атаманов и правительства, имеет свои организации, но что же Вы там делаете? Почему же Вы за целых 10 лет не подали нам абсолютно никакой помощи? Неужели Вы там все живущие в лучших условиях потеряли надежду на возрождение родных краев или надеетесь, что сделает это кто-то другой? Помните, что нам без Вас не устоять, но Вам, когда нас уничтожат, тоже не быть в своих краях, потому что когда нас не станет, не станет и наших краев.

В данное время у нас казаков последняя схватка с разбойничьей властью, или жить или умереть, поэтому просим всех братьев, любящих свою родину и родные края, какою хотите ценой найти путь нам помочь, и мы верим, что власть разбойников будет свергнута, так как она в злобе и растерянности, уже не в состоянии нас расстреливать, а отстреливается. Не поможете, нам не устоять, а тогда и нам, и Казачеству, настанет конец.

Привет от тысячей казаков, живущих в лесах, полях и широких просторах родного нам Кубанского Края, всем Вам зарубежным казакам и русским людям.

 

30-IV-1930 г. Кубань.

 

Когда я переписываю эту дату, сейчас, в месяце мае 1931 года, – то мне стыдно.

И должно быть стыдно вам!

Документ же говорит сам за себя, и нет ничего удивительного в том, что наши русские женщины, как сам я это видел, иной раз плачут, читая Казачий призыв.

Ну а нам мужчинам не плакать надо, но помочь. И для того, чтобы помочь, прежде всего нужно суметь понять.

Пусть же каждый вчитается, как следует.

«Но беда в том, что мы разрознены, нет рук, которые нами бы управляли, нет командиров истинных лиц… Неужели вы там все… потеряли надежду на возрождение родных краев или надеетесь, что сделает это кто-то другой? Помните, что нам без вас не устоять, но вам, когда нас уничтожат, тоже не быть в своих краях…»

И потом вторично: «Не поможете, нам не устоять…»

Подчеркнуто выражено!

А что же мы?

Помощи казакам мы не подали. Целый год, как и все предыдущие годы, сидели, любуясь якобы сохранившимся в нас «пафосом борьбы», и дождались того, что от Кубанского восстания вместе с Дальневосточным остались лишь рожки да ножки: несколько сот человек, запрятавшихся в горы.

Что же, не будем терять бодрости духа, станем и в этом году гадать каково о «нарастании активности там» и наново же дожидаться «всенародного» восстания.

Дождемся – и снова дадим заглохнуть.

Сказка про белого бычка.

Но нельзя эту сказку рассказывать бесконечно, и каждому из нас надо крепчайшим образом запомнить вот что.

Люди, поднимающие оружие против советской власти, очень хорошо понимают, что в случае неудачи им придется либо бежать, либо быть расстрелянными.

Бежать или спрятаться можно не всегда и не всем, в особенности, если восстание действительно всеобщее. А погибнуть никогда не хочет никто.

И вот, если восстающие против большевиков области так и не получают помощи от нас русских, то в конце концов – может быть не на следующий еще раз, а на десятый, – они перед лицом гибели обратятся за помощью иностранной. Позовут японцев, турок, поляков, англичан…

Черта из преисподней.

И будут правы, – ибо все, что угодно, лучше теперешней большевицкой каторги.

Результат же от этого предвидеть не трудно: большевизия сгинет, но и России не будет.

Ни «Единой Неделимой», ни федеративной. Ни монархической, ни республиканской.

Никакой.

Будут же на прежнем русском месте разные мандатные области. Вроде того, как сейчас вот у французов на Сирию или у англичан на Палестину.

И, может быть, устроится великое княжество Московское под чьим-либо протекторатом; ну хоть Лиги наций.

А сами мы, – если нужно говорить о нас, – мы тогда будем наниматься в туземную полицию под начало иностранных унтер-офицеров.

Не думаю, чтобы это было именно тем, чего мы должны хотеть.

Россия…

Империя Петра и Александров, чей орел касался своими крыльями двух океанов.

Но для того, чтобы встала Россия, а не цепь иностранных колоний, надо, чтобы на Русской земле взблеснуло благословенное Богом оружие Российское.

Наше.

И надо, чтобы на помощь повстанцам явились Русские.

Мы.         

 

Восстание и мы

 

Сам я не ставлю требуемого от нас действия в зависимость от ограниченной задачи помощи повстанцам. Наоборот, я полагаю, что если окажутся подавленными все восстания нынешние, а в будущем никогда не посмеет подняться в совдепии ни одно село, и не пошевельнется ни один человек, то все-таки, – и даже: тем более, – мы должны будем отбить Россию у большевиков сами, вступив на Русскую землю со своей армией, созданной нами за рубежом.

Тогда, раз появимся мы, то и восстания вспыхнут снова; и вспыхнут уже с иным результатом.

Значит, – не ждать, чтобы «кто-то» поджег совдепию, а самим принести огонь.

Восстания же от нас отдельные и, так сказать, предваряющие наше вступление в бой, имеют для главного, то есть для нашего собственного действия, лишь то значение, что будут такие восстания, – нам будет легче; не будет их – придется нам трудней.

Разумеется, это весьма важно; и, если бы в совдепии совсем не было никаких восстаний, то надо было бы их вызвать; а раз они есть, то мы обязаны сделать все, что позволит им достичь наибольшего развития.

То есть, помочь повстанцам.

В чем же должна выразиться эта наша помощь?

Как нужно было бы ответить хотя бы на призыв казаков из Закубанья?

Вопрос первостепенной важности для всякого. И особо жуткого смысла он полон как раз для тех из нас, кто не надеется на собственные силы и стремится даже самую мысль о нашем действии приноровить к тому, что происходит «там».

Дать ответ в виде некой общей формулы не трудно.

Помощь наша, очевидно, должна быть максимальной.

То есть, надо слать повстанцам деньги, оружие и снаряжение. Посылать людей.

Отдельных офицеров, первую голову; помните как там сказано: «Нет начальников истинных лиц».

Да, делать все это нужно; но сделать только это значит уподобиться человеку, который, схватившись с врагом своим на смерть, стал бы бороться одной рукой.

Полное же напряжение сил, – обе руки, – это и есть общее и массовое наше действие. Такое, чтобы были с нашей стороны брошены в бой все, кто годны для боя, и притом в организованном виде.

Следовательно, обязательно надо, чтобы появилась на Русской земле наша армия. И где бы ни пришлось ей действовать, непосредственно ли в районах, охваченных восстанием, или в совершенно иных местах, все-таки именно это и будет наибольшей помощью нашей для тех, кто станет бороться внутри.

А так как сейчас никакой армии у нас нет, о чем я писал уже, то, значит, надо создать ее.

Срочно.

Теперь же.

Но вот, как только доходит до этого, – до армии и до того будничного усилия, которое требуется от всех нас для ее создания, – тут то у очень многих и начинается заедать: думаешь что как будто бы все уже понял человек, а на поверку выходит обратное.

И всего чаще приходится сталкиваться или с отрицанием начисто самой необходимости армии для успеха народного восстания или с недоуменным заявлением, что ведь для создания армии требуется время, и пока мы будем ее устраивать, наверное, задавят и самые восстания, а значит и армия нам будет ни к чему.

Попробуем, однако, разобрать, как следует, оба эти возражения, начиная с первого.

 

Восстание и война. Есть ли разница?

 

Люди, не видящие нужды в нашем «армейском» вмешательстве и «армейской» помощи восстаниям, обычно ограничиваются голым отрицанием, не давая себе труда как-нибудь свое отрицание обосновать; и часто лишь после долгих сбивающихся на сторону разговоров удается обнаружить, что основой такого взгляда служит вера в якобы глубокую разницу между природой войны и восстания.

Для войны дескать понятно необходима и армия, а восстание – это особая статья: здесь все сводится к партизанским налетам крошечных банд, к самородкам-атаманам и пусканиям поездов под откос. Одним словом, длящийся хаос, в условиях которого дальневосточные тигропромышленники братья Ежовы стоят будто бы больше, чем фельдмаршал Мольтке, а сотня удальцов из сопок куда более на месте, чем регулярный полк.

Верно ли это?

Я позволяю себе утверждать, что наоборот: во-первых, сущность у войны и у восстания одна; во-вторых, всякое восстание, по мере своего развития, стремится даже и в смысле внешних форм стать похожим на самую настоящую войну, какую ведут между собой государства; и, наконец, в-третьих, если какое-либо восстание являет собой длительную картину партизанщины и хаоса, то это обязательно бывает потому, что оно бессильно из хаотического состояния выйти, потому что слишком слабо по сравнению с противником и не имеет шансов на победу.

Для того, чтобы убедиться в моей правоте, достаточно бросить хотя бы самый беглый взгляд на то как вообще протекает восстание, революционное, контрреволюционное или национальное, во всяком краю, не располагающим заранее своей особой армией, будь то Вандея, Польша 1863 года, вчерашняя Ирландия или сегодняшний Дальний Восток и Кубань.

Исходное положение всегда одинаково. Край занят войсками, насыщен полицией, и вообще находится во всяческом обладании правительственной власти, – той, которую надо выгнать.

С другой же стороны, растет народное недовольство. Увеличивается чисто людей, готовых идти на риск того или иного нарушения враждебных населению законов. В частности, начинаются нападения на всякие власти, на полицию, на военных. В сущности, даже и в это время, когда восстание еще в зародыше, воюющие стороны уже есть; как и боевые действия, хотя со стороны повстанцев они и смахивают пока больше на разбой. И враги ходят еще по одним и тем же улицам, спят в одних и тех же деревнях. Все перемешано. В особенности, если часть населения держит сторону власти. И все точно непровеянная пшеница: зерно и труха в одном мешке.

Но, веялка истории начинает работать. По указанию ли повстанческого центра, как это было в Польше, или по естественному ходу событий, как это случилось в 1920 году на Кубани, образовываются банды отрядики. При этом, для того ли чтоб изготовиться к нападению или просто для того, чтобы укрыться от властей, люди, решившиеся на повстание, уходят в труднодоступные места.

Иногда события проходят в более скором темпе, и люди не бывают вынуждены уходить куда-либо: под впечатлением какого-либо особого резкого насилия враждебной власти загорается бунтом прямо тот или иной населенный пункт. Или целый ряд пунктов.

Причем это может сделаться и сразу, без того, чтобы повстанческому пожару предшествовал сколько-нибудь заметный период бунтовских выступлений одиночек.

Так в свое время началась Вандея и так было весной 1918 года на Дону.

Действия скопом.

Но так ли иначе ли, восстание прорывается наружу. И первоначально в этом своем раскрытом виде оно всегда и непременно бывает отмечено печатью партизанщины и хаоса.

Мешанина идет еще страшная. Какой-нибудь город, или село, или станция заняты правительственными войсками; а в лесу или в сопках по соседству засели повстанцы; дальше опять войска....

Слоеный пирог.

В форме вот этой бесконечной чересполосицы с внезапными набегами неведомого откуда берущихся, неизвестно куда пропадающих партизан, обычно и представляют себе восстание.

Ошибка же здесь в том, что картина эта, верная для одного определенного периода, отнюдь не остается неизменной.

Надо заметить следующее: если восстание способно одерживать хоть какие-нибудь успехи, то оно обязательно стремится выйти из состояния хаоса.

И в таком случае очень быстро намечается пространственное, так сказать «географическое» разделение врагов.

Обрастая пополнениями из окрестных жителей, даже те отряды, которые наиболее склонны к бродячим действиям, оказываются связанными тысячью уз с тем или иным определенным районом. С районом, который надо защитить и с которого, значит, нельзя уйти.

Так с самого начала образуются «фронты», миниатюрные и многочисленные, – столько, сколько сформировалось отрядов, послуживших очагами и стержнями восстания. Самые же отряды растут и пухнут, а действия их по необходимости теряют партизанский характер.

Однако на этом процесс не заканчивается.

Очаги восстания постепенно сливаются, и, преодолевая сопротивление противника, связываются в общую цепь разрозненные «фронты». В конце концов, когда в достаточно обширном районе враждебная власть вытеснена отовсюду, получается один единственный фронт, уже резко очерченный и, с точки зрения восставшего края, внешний.

Примерно так и притом очень быстро сделалась это в Вандее. То же, только значительно медленнее, произошло в Закубанье в 1920 году.

И совсем так было в году 1918 на Дону, где еще в мае месяце ко дню избрания атамана Краснова насчитывалась добрая дюжина «фронтов», – Батайский, Орловский, всех мне и не перечислить наизусть, – а в середине лета стал просто единый Донской фронт, на котором действовали уже армии, а не отряды.

Армии, которым Круг дал приказ выдвинуться за пределы области, и которые действовали уже не по-партизански.

Донское восстание выросло в войну.

И в войну непременно вырастет всякое восстание, идущее успешно.

Если же этого роста нет, если восстание так и увязывает в партизанщине, примером чему может служить 1863 год, когда поляки не дожили даже до уездных фронтов, ибо никогда ни из одного уезда не были вытеснены Русские войска, то это обозначает лишь то, что восстание не имеет достаточной силы и идет скверно, – к неудаче.

Истина эта неопровержима.

И весьма мало цены может иметь здесь возражение со ссылкой на Ирландию, где восстание привело к достаточно большому успеху, хотя и не доразвилось до перехода в состояние подлинной войны.

Ибо надо помнить, что именно перед угрозой междоусобной войны, для того, чтобы ее избегнуть, британское правительство и пошло на уступки ирландцам.

И надо помнить еще одну вещь: ирландское восстание, затрагивая весьма существенные интересы Британской империи, тем не менее не угрожало самой жизни ее: при самом скверном для англичан исходе все-таки Англия осталась бы Англией, только урезанной. Поэтому были возможности для соглашения.

Совсем иное у нас.

Боевое воскрешение Русской идеи равнозначуще смерти для совдепии, и в этом между прочим причина, почему большевики могли заключать свои договоры с Латвией или Эстонией, но никогда не могли бы оставить в покое Казачьих земель или провести по Перекопу границу с Врангелевским Крымом.

Ибо это Россия.

Восстание любой Русской области, по самой сути, не может остаться областным, а непременно станет Российским. И раз оно началось, то либо большевики его задушат, либо поднявшись хотя бы под Владивостоком, оно перехлестнет и Киев, и Москву, – докатится до польской границы.

Третьего выхода нет, и тут не будет возможности для соглашений в Англо-Ирландском стиле.

Поэтому при первоначальном успехе любого Русского восстания, в дальнейшем неизбежна война: самая настоящая война между областями, уже ставшими Россией и той страной, в которой будет еще СССР.

Вот я сказал: война.

И сразу я сделаю два замечания.

Во-первых.

Уже для того, чтобы вырасти в войну, всякому восстанию приходится преодолевать затруднения огромные. Правда иногда это оказывается возможным своими силами; пример – Вандея.

Но достаточно часто выходит и так, что возникая в отрезанности от мира, и будучи лишено помощи извне, восстание не в силах дотянуться до стадии войны; пример – французские шуаны, армяне и курды в Турции и, опять-таки та же Польша в 1863 году.

Таким образом, даже в этой первоначальной, так сказать, «довоенной» фазе, для всякого восстания огромным шансом является возможность найти военную поддержку.

Вспомните, самое близкое для нас, весну 18 года, когда поднялись казачьи области и разрослось добровольческое движение на Русском Юге. Все это стало возможным или, по крайней мере, облегчилось благодаря присутствию оккупационных германских войск.

И с другой стороны, пусть ответит каждый, улучшились бы или ухудшились польские дела в 1863 году, если бы состоялось англо-французское вооруженное вмешательство?

Интервенция…

Но не об иностранных армиях думаю я, задавая этот вопрос, я говорю: сделайте свою Русскую для помощи Русскому восстанию; для того, чтобы легче и успешнее отдельные восстания стали гражданской войной.

Это было во-первых, а теперь второе.      

Пусть русским повстанцам повезло настолько, что одними своими силами им удалось освободить достаточно обширный край, дорасти до гражданской войны.

Так вот война всегда война.

И русским повстанческим войскам от Владивостока до Читы пришлось бы наступать к Уралу совершенно так же, как наступали бы японцы.

Разница только в сочувствии или во вражде населения.

И еще в одном. В том, что японцы наступали бы, имея правильно устроенную и хорошую армию, а повстанцы импровизированную и плохую.

Неустроенность и вытекающие отсюда низкие боевые качества всякой повстанческой армии – истина общеизвестная, подтвержденная столько раз, сколько раз вообще восставали люди. Ссылаться можно и на Вандею, и на Дон, в зависимости от вкуса.

Разумеется, со временем, – иногда даже очень быстро, – это может сгладиться: но в начале, как раз при переходе к действиям в крупном масштабе, армии восстания обыкновенно очень малого стоят и очень легко терпят неудачи, подчас смертельные.

Так на Кубани, летом 20 года, до тех пор пока казачьи отряды сидели в своих трущобах, спасая главным образом самих себя, дело кое-как шло. Но как только восстание начало принимать размеры войны, и казакам неизбежно пришлось перейти в наступление, чтобы освободить всю Кубань, так сейчас же повстанческая армия генерала Фостикова оказалась разбитой под станицей Лабинской.

И была она разбита так, что потеряла всякую способность к сопротивлению, – а восстание загинуло.

Тем, кого интересуют подробности этого несчастья, я могу посоветовать прочесть книгу войскового старшины Савченко «Кубанские повстанцы».

Другой пример на Дону. Я его уже цитировал в своей первой брошюре: как 1-го апреля 1918 года казачьи ополчения взяли Новочеркасск и в согласии с логикой событий повели наступление к Ростову; 4-го апреля они встретились с контрударом товарищей, – в то время тоже банд, может быть даже худших, чем станичные дружины.

И все-таки казаки рассыпались и бежали с легкостью рекордной.

У этого последнего примера есть и продолжение, весьма многозначительное.

Через две с лишним недели, 23-го апреля, донцы вторично взяли Новочеркасск, и надо сказать, что за это время они уже обвоевались весьма.

Но, видно, плохо сколоченные армии расшатываются и бывают склонны развалиться в результате даже своего собственного успеха, и в них уже не остается внутренней силы, требующейся для дальнейшего напряжения.

К вечеру того же самого дня 23-го апреля, при первых признаках контрнаступления красных, оказалось, что казаки победители вновь готовы разбежаться. Только на этот раз обстановка складывается так, что и бежать-то оказывалось некуда.

Разве что вплавь, через разлившуюся речку Тузловку.

Положение критическое. Но здесь случилось чудо. Подошла помощь извне. Офицерская бригада. Дроздовцы.

И их подход спас Донскую армию, когда пушки были уже по спуску в Хутунку.

Каждый новочеркасец это помнит.

В более же широком смысле Донское восстание было спасено появлением германских войск, что в корне меняло обстановку.

Итак, именно при благоприятном развитии восстания и именно в момент перехода его к формам войны, – всякое восстание особенно нуждается в поддержке.

И позволительно здесь спросить, отбросили ли бы Донские казаки товарищей от Новочеркасска в утро 25-го апреля, если бы вместо передовых частей бригады Дроздовского, к ним прибыло бы просто несколько офицеров одиночек?

Или если бы подъехали возы с деньгами и снарядами?

Выбранный мною пример символичен. Он очень точно определяет, в какой именно помощи нуждается восстание, не успевшее еще выковать собственной хорошей армии.

В помощи армией.

 

Мы должны создать армию

 

Так, совершенно безразлично, исходить ли из моего собственного взгляда на самодовлеющуюнеобходимость нашего усилия из-за рубежа или принять точку зрения тех моих читателей, которые непременно хотят все приноровить к восстаниям там, – все равно, конечный вывод, остается тот же.

Мы должны создать за рубежом армию.

И уж совсем по-детски звучит то возражение, что дескать для создания армии требуется время и значит, в случае народного восстания «там», мы непременно опоздаем.

Может быть…

Но отчего же не начали делать того, что нужно, год и два и три года тому назад? Конечно, это было бы лучше, но раз не делали до сих пор, то сделаем по крайней мере теперь.

Ибо иначе и в будущем и в после-будущем году, когда зашумят, быть может, новые серии «всеобщих» восстаний, опять мы окажемся безоружными и, в военном смысле, голыми.

Как голы мы сейчас.

То, что я говорю, до чрезвычайности просто, и мне даже несколько совестно доказывать эти чересчур элементарные истины, обращаясь к людям военным.

Но, ничего не поделаешь, приходится.

Вот осенью прошлого года, на одном из собраний «Дней», выступавший там г-н Бунаков-Фундаминский не смог не обмолвиться крылатым словом о том, что в теперешних условиях революция в России это гражданская война.

Но, как это ни странно, то что понятно Бунакову-Фундаминскому, штатскому и эсеру, остается чуждым пониманию очень многих военных, как в малых, так и в больших чинах. И именно военные особенно упорно продолжают рассчитывать или делать вид, что рассчитывают на всякие «процессы», «сдвиги» и «подъемы масс» там.

Оттого и нет у нас больше армии.

Но, надо, чтоб она снова была.

 

Наши солдаты

 

Иметь армию.

Что надо для этого сделать, я уже говорил; скажу и еще раз.

Нужны солдаты – потому что генералов и полковников у нас хоть пруд пруди, на всю Европу хватит. И нужны деньги.

Если мы сумеем крепко захотеть, и то и другое у нас будет.

Сперва о солдатах. О наших детях и о младших братьях. Их много десятков тысяч за рубежом, и сейчас в большинстве они маются вместе с родителями в заботах о куске хлеба. Некоторые же, наиболее удачливые, обучаются по всякого рода школам, готовясь стать инженерами или докторами, или агрономами.

Надежда, в скобках сказать, слишком часто обманывающая: окончит юноша свой курс, например, в Чехословакии, а потом та же Чехословакия захлопнет ему перед носом все двери в «интеллигентные» профессии, и приходится переезжать в Париж, да устраиваться шофером или маляром.

Так что даже и с точки зрения житейского толка всякому должно быть ясно, что и агрономией и врачебной практикой мы русские свободно и без помехи сможем заниматься только в своей стране.

В России, когда отобьем ее у большевиков.

Но это лишь между прочим.

Главное же, надо понять то, что в жизни каждой нации бывают такие грозовые периоды, когда от мужчин требуется не знание интегралов или римского права и не расчеты мостов, а прежде всего умение стрелять из винтовки.

Для нас, русских, такой период начался еще в 17 году, но до сих пор мы все еще не поняли, что сейчас России, для ее боевого воскрешения нужны не инженеры, не приказчики, не критики по искусству – а солдаты.

Одни лишь солдаты.

И для того, чтобы вновь стала Россия, солдатами России должны стать все без исключения возмужавшие уже за рубежом прежние мальчики.

Стать солдатами это значит выучиться военному делу и военно воспитаться. Задача осуществимая отнюдь не в игрушечных спортивных организациях, а только в настоящих полках.

В казарме и в лагерях – только в военных, а не в скаутских.

И я говорю снова: мы, русское зарубежье, должны добиться того, чтобы хоть одна страна пустила нашу молодежь в свою армию.   

Какая именно страна, сейчас, когда мы ничего не делаем и ничего не начали добиваться, не стоит нам об этом пока и гадать. Очевидно только, что одна из тех, в ком память о Российской Империи вызывает чувство благодарности, а не тревоги.

Здесь мне приходится коснуться еще одной стороны вопроса.

Некоторые мои корреспонденты думают, что я зову установить нечто вроде отбывания воинской повинности в эмиграции: то есть поедет контингент 1930 скажем года, куда следует, прообучается положенное число месяцев, а затем молодые люди уволятся в запас, и каждый вернется к своим занятиям; кто был маляром, снова замалярует, и студенты опять засядут за лекции.

А на их место в войско поедет контингент 1931 года…

Так должен сказать, что такой глупости я никогда не имел в виду.

Разумеется, не воинская повинность нам нужна, а совсем другое. Мы должны в кратчайшее время (например, в год) подготовить максимальное число солдат, которые уже не вернутся ни во Францию, ни в Америку, а оденут телом наши Русские полки для того, чтобы идти в Россию, в сражения.

Вот что нам нужно, и вот этого мы должны добиться.

Но может быть это неосуществимо?

За последние месяцы мне десятки раз приходится слышать такое возражение. И к сожалению возражателей больше всего как раз среди военных.

Вот и журнал «Часовой», пытаясь доказать всю якобы утопичность моих мыслей, говорит: «Ни одна страна, конечно, не согласится в массе обучать нашу молодежь, когда на опыте выяснены затруднения для одиночно поступающих».       

Отмечу при этом, что журнал «Часовой», являясь официозом Обще-Воинского Союза, очевидно, выражает в данном случае взгляд, разделяемый верхами этого союза – и потому на нем вдвойне стоит остановиться.

Все здесь так характерно: и это безапелляционное «конечно» и подмена одного понятия другим, ничего с ним общего не имеющим.

В самом деле. Я говорю о подготовке солдат, необходимых для Русской армии, чего требует общий наш национальный долг.

«Часовой» же ссылается на трудности для «одиночно поступающих», то есть для юношей, которые хотели бы сделаться сербскими или французскими офицерами: стремление, безусловно доблестное, – но в конце концов касающееся только личного устройства этих молодых людей и затрагивающее лишь их личные интересы.

Положения отнюдь не схожие.

И, разумеется, все на свете обязательно встречает различные трудности. Но, различна бывает и степень усилия, посредством которого эти трудности преодолеваются.

И «конечно», – если для разрешения национальной необходимости в солдатском обучении нашего молодого поколения, нами будет приложено лишь то канцелярское или светское усилие, которое российские военные агенты считали необходимым проявлять для того, чтобы устроить какого-нибудь иска в С. Сире – тогда ничего кроме отказа и конфуза не будет.

«Конечно» не будет.

Но я не хлопоты военных агентов имею в виду и не легковесные старания председательствующих в том или ином союзе, а сосредоточенное усилие всей отступившей за рубежи Русской нации.

Нации, которая осознала бы себя, сплотившись вокруг Главы Императорского Дома.

Я не говорю, что стоит нам сделать этот первый шаг, и сразу же, по мановению волшебного жезла, рассыпятся все трудности.

 Нет, трудности будут.

Но для этого они и существуют на свете, чтобы их преодолевать. По крайней мере, так это бывает для настоящих людей.

И так, вот именно этими самыми словами насчет трудностей, написал мне один из тех немногих и, на наше горе, теперь уже не русских военных, который в противность наших «вождям» большевиков уже победил и для своего народа добыл свободу.

Я не хочу называть имени.

И то, что не по росту отдельным генералам, окажется, Бог даст, посильным нам всем, после того, как под штандартом Империи мы обретем духовное единство.

Впрочем, позволительно здесь снова и снова поставить мой старый вопрос.

Разве пробовал уже кто-нибудь вести хоть с какой-нибудь державой переговоры о военном обучении наших детей?

Врангель? Великий Князь Николай Николаевич? Генерал Кутепов?

Или генерал-лейтенант Миллер?

Нет, не пробовали.

Так не настало ли время попробовать это нам!

И должен сказать, меня не особенно смущает то, что журнал «Часовой» считает это «чистейшей политической маниловщиной».

Я только изумлен.

Маниловщиной, как известно, называют бездейственные мечтания о том, чего заведомо не будет. Ну вот о том, например, чтоб жареная утка сама бы в рот влетела, или о том, чтобы красноармейские товарищи из «комсостава» согнали с места Сталина, а потом пригласили бы нас «служить возрожденной России».

Мечтания о неосуществимом.

Но, что труднее и что невыполнимей: все дело свержения большевиков и воссоздания России, или малая частичка этой же самой сложной задачи? Привести в порядок, прежде всего, самих себя и создать свое войско?

Малое войско.

И можно ли выиграть роббер, не взяв предварительно первой партии?

Пусть каждый ответит самому себе.

Я же думаю, что ни военный журнал «Часовой», – журнал патриотический, – и никто вообще из нас не решится окрестить «маниловщиной» дело освобождения России от большевистских лап.

А тогда, – сделайте прежде войско.

И помните, что для того, чтоб можно было его сделать, предварительно мы должны добиться своего собственного единства, ибо если и впредь мы останемся разъединены и не устроены, – так как сейчас, – то, попросту, некому будет приказывать ни нам, ни нашим детям; и так же попросту не будет с кем даже и разговаривать тем иностранным правительствам, которые захотели бы нам помочь.

 

Наши деньги

 

Это было о людях, - теперь о деньгах.

За границей русских денег – я говорю о казенных деньгах, - русских денег много. Сколько именно, этого не знаем не только мы с вами, но не знал по-настоящему даже генерал Кутепов.

Ибо из денег этих те, кто их бережет, делают самый секретный секрет.

Тем не менее кое-какие обрывки сведений время от времени выбиваются на свет Божий. Таким вот образом и я смог в прошлом году поместить в своей первой брошюре заимствованный из «Нашего Знамени» список некоторым суммам и лицам, которые их опекают. Список далеко не полный, ибо касается он лишь одной категории русских денег: тех, что в свое время находились во владении белых правительств или, что одно и то же, во владении наших белых армий в годы гражданской войны.

Кроме же этих, так сказать, «белых» par excellence капиталов, существуют на свете капиталы и другого рода: принадлежащие России Императорской и никогда не переданные в распоряжение белых армий.

Как эти капиталы велики, я не имею представления; а так как до них пока все равно нам не добраться, то не стоит пока что о них и говорить.

Что же касается денег «белых», то та ведомость, которую вслед за «Нашим Знаменем» воспроизвел и я, дает итог в 900 с лишним миллионов французских франков.

Почти миллиард.

Подчеркиваю, что девять лет тому назад денег этих было именно столько, сколько их стоит в реестре «Нашего Знамени» и хранили их именно названные «Нашим Знаменем» лица.

Правда, скептики склонны думать, что с тех пор сотни миллионов успели порастрястись, и к сегодняшнему дню их нет уже и в помине.

Признавая, что в этих пессимистических утверждениях есть доля, – и большая доля – истины, все-таки я смею думать, что это не совсем, не до конца так. За последнее время мне пришлось вести на эту тему беседы с людьми, хотя и военными, – и значит не вполне допущенными в секрет, – но все же сравнительно хорошо на этот счет осведомленными. И из всего мною услышанного я считаю возможным вывести такое заключение: во-первых, белые капиталы наши переменили за эти годы хранителей, перейдя из рук лиц, как принято выражаться в газетах, «ответственных» (спрашивается, перед кем?); а, во-вторых, капиталы действительно поуменьшились от всякого рода расходов (только не на войско и не на свержение большевиков).

Поуменьшились, – но кое-что осталось.

Еще бы, от девятисот то миллионов!

Кое-что, – по своим размерам все еще несоизмеримо больше с теми нищенскими масштабами, к которым мы себя в эмиграции приучили.

Сколько в точности, никто из моих собеседников, – военных, – повторяю, и не может знать. Знают и могут ответить только сами «хранители».

А они молчат.

Но вот что всем «хранителям» должно запомнить.

Два года тому назад, любопытствуя об участи наших денег, газета «Наше Знамя» снабдила свои вопросы деликатными оговорками о том, что личная честность «хранителей» стоит вне подозрений. В прошлом году я, перепечатывая список «Нашего Знамени», тоже перепечатал и оговорку.

В ответ господа хранители оба раза промолчали и до сих пор молчат так, точно воды в рот набрали.

Но зарок молчания тоже кое-что обозначает, и если в данном случае он не будет наконец нарушен, то всякому будет вольно истолковать его в весьма определенном смысле. А именно – что белые русские деньги за границей, наши деньги, растаяли, будучи растрачены на хранительские жалованья, на их суточные, на их разъезды и в особенности на их неудачные аферы.

Устраивает ли кого-нибудь такая слава, я не знаю.

Впрочем, здесь я, пожалуй, ненужным образом уклоняюсь в сторону, ибо личная честность наших финансовых опекунов вещь второстепенная. Главное же для всех нас то, все-таки белые капиталы в значительной своей доле продолжают существовать.

И все они полностью должны быть теперь же обращены на дело борьбы с большевиками.

Более точно: на воссоздание и подготовку армии, на поддержку восстаний, на гражданскую войну.

Для того же, чтобы добиться этого, есть лишь один путь: наше единство. Единство вокруг Главы Императорского Дома.

Опять-таки я не говорю, что как только мы станем едины, так сразу же все тайное станет явным, и все «ответственные» хранители русских денег поспешат сдать нашему походному правительству свои банковские счета.

Этого, конечно, не будет.

Но перемена все-таки произойдет и, притом, существенная.

Ибо сейчас, когда о судьбе русских белых денег спрашивает «Наше Знамя», или когда спрашиваю я, и вообще какая угодно газета и кто угодно из нас, – то на такие запросы можно без малейшего для нас неудобства промолчать или в лучшем случае заявить, что отчет будет дан своевременно «законному Российскому правительству».

То есть, грубо выражаясь, попросту наплевать.

Наплевать притом с некоторым основанием, ибо ведь ни у кого из нас нет настоящего права спрашивать о чем бы то ни было.

И плюющие будут по-прежнему пользоваться в нашей среде всяческим почетом и уважением. Несомненно, это очень благоприятная позиция.

Но она станет значительно менее выгодной и удобной с той минуты, как будет у нас единый и притом законный глава, – Глава Императорского Дома, – будет Его походное правительство и будет наш национальный совет.

Добавлю, что только тогда создастся и достаточно мощное русское общественное мнение за рубежом.

В этих условиях отвечать одним молчанием для господ хранителей сделается просто невозможным. И не отдавать денег, как не отдали их покойному Великому Князю Николаю Николаевичу, тоже окажется труднее.

Итак, – для того, чтоб были у нас деньги совершенно так же, как и для того, чтоб были солдаты, требуется наше единство. Единство характера военного и государственного.

Не сумеем добиться этого, не будет и освободительной войны.

Ибо не объединившись, мы не сможем не только начать ее, но даже и подготовиться.

 

Единство под Императорским стягом

 

Всякий раз, что я говорю о единстве, я подчеркиваю: вокруг Главы Императорского Дома.

Почему?

Отчего-то в самом деле не предположить, как многие это и предполагают, что объединиться наше белое зарубежье может вокруг кого угодно? Например, вокруг председателя Обще-Воинского Союза; или вокруг иного генерала, казачьего или регулярного?

Отвечу на этот вопрос коротко.

Да по той простой причине, что таких, могущих иметь претензию на власть, генералов много: в одной только Европе четверо, да и на Дальнем Востоке минимум двое. И все они одинаково хороши; и ни один из них ничем не лучше и не хуже всех остальных.

Впрочем, если бы даже и определился лучший, то это ровно ничего не изменило бы. Доказательством тому Врангель.

Человек великого таланта, как военного, так и государственного. И было у него качество, еще более ценное, чем даже величайший талант, – обаяние такой силы, что под его чародейским воздействием самую Крымскую неудачу мы восприняли и до сих пор склонны воспринимать почти что как победу.

Воистину он был на голову и на много голов выше всех своих русских современников.

И вдобавок ко всему, Врангелю не было нужды создавать себе в эмиграции какое-то новое в смысле власти положение. Вся власть над нами у него уже была. Он вынес ее из Крыма. Правитель и Главнокомандующий. Притом, единственный. Требовалось лишь сохранить подчинение людей.

И, как мы все знаем, сделать это Врангелю не удалось. И как все мы видели, последнюю тень уже почти призрачного главнокомандования он вынужден был передать покойному Великому Князю Николаю Николаевичу.

Так как же можно рассчитывать на то, чтобы перед одним из теперешних «вождей» согласились склониться все прочие, во всем ему совершенно равные?

Ясно, что когда есть много равноценных кандидатов на власть, то взять ее не может ни один из них, ибо для этого требуется бросить на чашу весов что-то, чтобы ее перетянуло.

Таким привеском, тяжелой гирей на весах судьбы, может явиться в наших теперешних условиях лишь право.

Право же это, исключительное право на всеобщее наше подчинение принадлежит тому, кто его унаследовал от своих царственных предков – Главе Российского Императорского Дома.

Признать Его власть и главенство, Ему подчиниться, не может быть зазорным ни для кого.

Потому то единственное возможное для нас единство есть единство под Императорским Штандартом.

Тем более, что ведь почти все мы, белые, по чувству своему монархисты.

 

Ересь непредрешенства

 

К сожалению чувства без соответствующих дел, как две капли воды похожи на те добрые намерения, которыми по пословице, вымощен ад. Что же касается действия, монархического действия, то у слишком многих из нас оно выражается только в усердном хождении на все панихиды.

А наряду с панихидами, упрямое нежелание открыто признать монархический принцип и сделать вытекающие из такого признания выводы.

Это успело стать у нас даже своего рода традицией. Весьма, однако, странной.

Вполне понятно, когда против монархического движения борются республиканцы. Можно понять и таких людей, которые прямо говорят, что прежде они были монархистами, но те или иные причины отвратили их от монархии.

Когда же признание монархического принципа и объединение наше вокруг Главы Императорского Дома тормозят люди, самым искренним образом считающие себя архи-безукоризненными монархистами, то это окончательно непонятно и в этом совсем нет никакого смысла.

Однако на практике изо дня в день видим мы как раз эту самую бессмыслицу.

И к услугам всех тех, кому желательно найти обоснование для своего антимонархического монархизма имеется и соответственная теория.

Теория «непредрешенства».

В переводе на простой язык это изрядно неуклюжее слово обозначает нижеследующее: скинем большевиков, а дальше видно будет; «сам народ» определит будущее устройство государства Российского; захочет, будет в России монархия, захочет – республика.

А мы-де в это никак не мешаемся и на народ, в кавычках, отнюдь не влияем.

На первый взгляд это должно казаться неоспоримо верным. Действительно, чего там спорить и гадать о формах правления, когда Родина гибнет. Бери винтовку и в бой!

В разговорах более или менее бесхитростных, как только это положение высказано, обычно делается еще вопрос в упор собеседнику:

– Ну вот вы сами; неужели вы не поедете в Россию, когда там не будет большевиков, а будет, допустим, республика, только из-за того, что республика вам не достаточно нравится?

Впрочем, прибегают к этому приему в рассуждениях и далеко небесхитростных. Один из весьма искушенных теоретиков непредрешенства определяет это понятие, как «готовность работать в пореволюционной России при всяком строе, пришедшем на смену большевистскому».

А это и есть пресловутое «неужели не поедете».

За самого себя я спешу ответить прямо: разумеется, поеду; и мало того, верно, буду еще этой самой, не нравящейся мне республике служить.

Или, чтобы выражаться вполне правильно, скажу лучше:

Поехал бы… и служил бы…

Ибо в том-то и соль, что при таком способе доказательства люди говорят о будущем так, как будто оно уже дано; и кроме того, будто оно превратилось в настоящее помимо нас, без участия нашей воли и нашего действия.

Поедете в Россию, когда там не будет большевиков?

Да кто же сделает, чтобы большевиков не было, и чтобы была снова «пореволюционная» Россия, в которую можно ехать или не ехать!

Мы или не мы?

И когда копнешь, как следует, то здесь-то и начинают, как шило из мешка, лезть всяческие надежды на «национальную революцию», на «всенародные восстания», на «сдвиги» и «уклоны» среди самих коммунистов, – вся та разленивающая фантастика, которая уже одиннадцатый год отводит нашу мысль от сознания необходимости действовать самим.

Ясно, что при такой постановке вопроса, когда, как нечто обязательное, предвидится, что свержение большевиков будет делом рук чьих угодно, только не наших, у нас и насчет монархии или республики не может быть никакого другого взгляда, кроме непредрешенческого.

Потому что, – кто большевиков уничтожит, тот, очевидно, сам и займется устроением государства Российского, не имея ровно никакой нужды интересоваться нашим мнением.

Действительно, останется только ехать и служить.

Но зато ясно тут и другое.

Принимая будущее, как нечто зависимое от всякой чужой воли и совсем независящее от нашей собственной, непредрешенство ставит крест на самой возможности нашего усилия. Вопреки всем своим рассуждениям об «активизме» оно в глубочайшей своей сути пассивно.

Оттого и рассуждения остаются мертвыми; оттого и сами мы, слушая их уже одиннадцатый год, продолжаем быть неподвижны точно лежачий камень, мохом обросший.

Победить – меньше того, просто попробовать сразиться, –  может лишь тот, кто хочет сам быть господином своей победы и своего будущего.

Тот, – кто предрешает.

И для нас, в нашем теперешнем положении, должен быть предрешен именно вопрос о монархии.

Быть ли, после нашей победы и в результате ее, если Бог нам пошлет победу, – быть ли России Царством.

Великой Империей.

Ибо эти неразрывно между собой слитые понятия выражают все то, что огромному большинству из нас дорого. Хорошо же и легко люди идут в бой лишь за то, что любят.

Поэтому идея Царя является для нас воистину боевой идеей.

Даже, – единственно боевой.

Но идея невоплощенная никогда не бывает достаточно действенной для того, чтобы смочь преодолеть инерцию усталой людской массы и бросить ее на подвиг, – на трудный подвиг. Поэтому мало признать Империю и Царство в некой бесплотной отвлеченности.

Нужно Царское Имя.

Нужен Царь.

И поймите, что нужно нам это не для какого-то там будущего в «пореволюционной» России, а сейчас, здесь, в рассеянии, на чужой земле, – для того, чтобы воскресла в нас воля, и мы могли освободить и отвоевать свою родную землю.

Первым к этому шагом и будет – должно быть – всеобщее наше единение вокруг того, кто обладает правом быть Императором Всероссийским.

Нашим с вами Императором.

Вокруг Главы Царственного Дома Романовых, Великого Князя Кирилла Владимировича.

 

Оставаясь непредрешенцами, мы не можем победить

 

Тема о непредрешенстве тема сложная, и я надеюсь еще случай исследовать ее подробно, в особой, новой брошюре.

Тогда придется мне говорить и о том, как непредрешенческие идеи (между прочим, в то время куда более динамичные, чем сейчас, ибо плохо ли, хорошо ли, но они все-таки двигали людьми) привели нас к поражению в прошлом, в первой гражданской войне.

Сейчас же не будем отвлекаться от главного, от единственно важной мысли о будущей победе.

Поэтому я ставлю вопрос так: если все у нас будет хорошо, если оставаясь непредрешенцами и сторонясь Императорского штандарта, мы все-таки можем рассчитывать на то, что вновь начнем освободительную гражданскую войну, – вторую, – пусть тогда все продолжает быть так, как есть сегодня.

Но, если это неверно, если такой надеждой даже и не пахнет, то тогда не очевидно ли, что в нашей зарубежной жизни все надо переменить и с непредрешенством покончить!

Все идет хорошо?

Как раз это утверждают наши возглавители и вместе с ними поддерживающая их пресса.

Осенью прошлого года в связи с событиями на Дальнем Востоке имела место весьма примечательная переписка между председателем Обще-Воинского Союза и канцелярией Главы Императорского Дома. Суть этой переписки была в том, что председателю Обще-Воинского Союза хотелось добиться распоряжения о подчинении дальневосточных легитимных организаций тамошнему возглавителю Обще-Воинского Союза, генералу Дитерихсу. В ответ на это Главой Императорского Дома естественно были поставлены некоторые условия.

В высшей степени скромные: Главой Императорского Дома совершенно устранялся вопрос о Своей собственной личности и требовалось от Обще-Воинского Союза лишь общее признание самого принципа монархии «За Веру, Царя и Отечество».

И генерал-лейтенант Миллер, возглавляющий союз, в котором, по его же генерала Миллера заявлению, десять десятых членов монархисты, даже от такого общего признания монархического принципа отказался.

Попутно же с отказом он высказал свою уверенность в том, что стоит «на верном пути», и удовлетворенность ходом работы Обще-Воинского Союза, – работы, покоющейся на принципе непредрешенства.

В унисон с этой столь оптимистической и столь самодовольной оценкой генерал-лейтенанта Миллера звучат и часто высказываемые утверждения различных журналистов и различных общественных деятелей о том, что верный своему непредрешенству Обще-Воинский Союз будто бы ведет действительную и успешную борьбу с большевиками.

Я чуть было не описался и не сказал «войну…!»

И, правда, читая и слушая все эти восхваления, можно иной раз подумать, что полки Обще-Воинского Союза уже стоят и ведут бои на русской земле.

 

Похищение генерала Кутепова

 

При этом, в виде доказательства постоянно делаются ссылки на похищение генерала Кутепова.

Защитники и восхвалители нынешнего порядка вещей говорят так: смотрите, большевики наложили свою лапу не на кого-либо иного, а на главу Обще-Воинского Союза; значит, именно этот союз им особенно страшен; и значит, именно за него и за его вождей мы, враги большевиков, должны держаться и впредь.

С этими аргументами пока покончить раз навсегда.

Почему большевики заманили в западню генерала Кутепова, – потому ли, что он был председателем Обще-Воинского Союза, или потому, что он был Кутепов, – это нам неизвестно.

Вернее всего, потому что, как всякому понятно, а значит, понятно было и большевикам, из людей, бывших военными, то есть вот из таких, как мы, можно снова сделать военных; из армии иссохшей можно снова сделать армию живую; и генерал Кутепов, по личным свойствам его героической души естественно должен был большевикам представляться тем лицом, которое особенно способно все это осуществить.

Возможно ли было бы генералу Кутепову это сделать при том положении, которое он имел, и в особенно при том духе бессилия, который охватил всю эмиграцию, в том числе и военную ее часть, в том числе и Обще-Воинский Союз, – это совсем другой вопрос, в который большевики, собственно, и не имели нужды вникать.

На всякий же случай – убрали.

Но сейчас речь у нас идет о том, имеет ли Обще-Воинский Союз какое-нибудь основание усматривать в трагической гибели своего главы материал для самовозвеличения.

Захват генерала Кутепова для всех нас, входящих в тот или иной союз, или не входящих в оные, был новым поражением, которые мы понесли уже на французской земле.

Правда, поражения бывают иногда славными; как Ватерлоо, как Севастополь, как наш с вами Крым. Но для того, чтобы армия имела право находить славу в поражении, надо, чтобы не только ее погибший (как в данном случае) вождь, но и она сама действовала бы славно.

И вот в том бою, который большевики дали нам в Париже, весь смысл его и вся соль заключались в том, как же ответит на гибель своего полководца наша Русская армия, – если вообще она еще есть.

Мы не ответили никак.

И в частности никак не ответил Обще-Воинский Союз, особо связанный с генералом Кутеповым.

Служат молебны.

Это теперь то еще, – год спустя после того, как было совершено злодеяние на улице Удино.  

И хотя прошел уже целый год, – больше года, – все еще даже не знают толком, что именно произошло, и жив ли захваченный врагами русский герой или давно убит!

Последнее, между прочим, недвусмысленно указывает на то, что если при генерале Кутепове и велась какая-то тайная работа в России, то без него она заглохла совсем. Ибо какая уж там работа, когда люди не то что отомстить, а даже разузнать не умеют.

Меня спросят, что же все-таки мог сделать Обще-Воинский Союз реального здесь, за границей?

Ответить на это не трудно.

Я смею думать, что как только выяснилось бессилие французских властей раскрыть и покарать преступление (а стало это очевидным уже скоро), преемник ген. Кутепова должен был устно или письменно, сам непосредственно или через третьих лиц, поставить французское правительство в известность о том, что ввиду полной несостоятельности французских попыток, он, генерал такой-то, видит себя вынужденным отдать чинам командуемой им Русской армии, – да, армии, – приказ о переходе к прямому действию против большевиков в Париже.

Так поступают Вожди – с большой буквы и без кавычек.

Да, должен был сказать и действительно отдать такой приказ.

Что, кстати заметить, отнюдь не оказалось бы блефом, ибо в то время, как все мы помним, было достаточно много русских, готовых на любой риск и любую жертву во имя отмщения за Кутепова.

Что вышло бы из этого?

Вероятно, в тот же самый день нынешний председатель Обще-Воинского Союза, вместе с ближайшими своими сотрудниками, был бы выслан из Франции.

Только, это ровно ничего бы не остановило: отданный приказ был бы выполнен, и кое-какие гнезда из тех, что свиты большевиками заграницей, были бы разнесены. Какие, сколько, где – я не хочу задним числом уточнять соображений насчет того, что все равно не было ведь сделано.

Но ответ – мужской ответ – на большевистское нападение был бы нами дан; и не пришлось бы нам дождаться того, чего мы дождались: подталкивающих советов благосклонных к нам французских журналистов; глубоко унижающих нас, советов, в ответ на которые пришлось изобразить почти что фигуру умолчания.

 А что касается высылок и репрессий, то на Франции не клином свет сошелся.

Последнее, прошу заметить, я отношу не только к вышеупомянутой определенной категории лиц, к «вождям», но и ко всему безымянному множеству нашему, которое стали бы, верно, после этого во Франции или в иных странах теснить.

Воистину, не хуже это было бы для нас, а лучше, ибо хоть и тяжело, конечно, противостоять гонениям, но горе, – трижды горе, – делу тех изгнанников, которых чужеземцы начинают ценить, как нас теперь, за тихость нрава.

И был в истории нашего после-Кутеповского смирного сидения один почти смешной случай; смешной, если бы не был он глубоко позорным.

В Лондоне, в одной из наиболее распространенных газет, вскорости после Парижского злодейства появилось объявление, приглашавшее русских «белых» записываться в армию, которая имеет отомстить за генерала Кутепова.

Несколько странное объявление.

А вслед за ним в английские редакции посыпались письма от русских патриотических организаций. Письма о том, что они де русские тут совсем не причем, что они полны уважения к британским законам и даже в мыслях не имеют устраивать какие-то там армии, предпринимать похода и за что-то мстить.

И все де это наша одна лишь большевицкая провокация.

Провокации по ближайшем исследовании не оказалось, а выяснилось, что объявление было помещено каким-то едва ли не сумасшедшим англичанином.

Так вот то обстоятельство, что подлинно мужественные мысли могут приходить сейчас лишь в голову сумасшедших англичан, а русские патриотические организации способны лишь от них открещиваться, – в этом и есть наш стыд и наше поражение.

Правда, в Лондонском происшествии Обще-Воинский Союз, вероятно, не участвовал, ибо в Лондоне в то время не существовало еще отдела, но самый стиль поведения, которого держался союз, именно таков.

Чем же здесь гордиться и чем величаться!

Так отозвалось «организованное» зарубежье, в огромном большинстве своих организаций непредрешенческое, на гибель генерала Кутепова. В том же роде были его отклики и на все то, что так или иначе требовало нашего действия.

В ответ на тот призыв повстанцев с Кубани, который приведен на страницах этой брошюры, оба наиболее заинтересованных войсковых атамана, Кубанский и Терский, нашли лишь один способ оказания помощи, – обязать казаков своих войск ежемесячным взносом по 10 динар с человека; а Донской атаман, кажется, и вовсе ничего не приказывал.

И совершенно так же, в самый разгар прошлогоднего восстания на Дальнем Востоке, Обще-Воинский Союз проявил себя приглашением к «гг. реставраторам и коммерсантам» делать добровольные отчисления в помощь повстанцам.

Но если действительно мы докатились до того, что нам теперь под силу только сбор копеек, то тогда не проще ли заменить всех зарубежных возглавителей со всеми их штабами, комитетом из нескольких благотворительных дам?

Нет войска, нет денег на борьбу, и нет больше воли для того, чтоб деньги эти добыть, а войско воссоздать. Вот к чему мы пришли, идя по тому пути непредрешенства, который нынешний председатель Обще-Воинского Союзза продолжает считать «верным».

Что он доволен ходом наших дел, это его право. Но мы-то, можем ли быть довольны мы, сидя на Перникских минах или по всяким Великим Бечкерскам, Нильванжам и Кнютанжам, куда привело нас поражение, – как поражение же привело и самого председателя Обще-Воинского Союза в Париже!

И на то ли мы надеялись, когда еще на Русской земле шли к Корнилову и к Каппелю, к Дутову…

Верный путь.

Только тогда мы на него выберемся, когда собственным нашим усилием создадим себе единую власть, способную сдвинуться с той мертвой точки, на которой мы застряли.

И так как непредрешенство, препятствуя образованию единственно возможной для нас действительно общей власти, – власти Главы Императорского Дома, опирающегося на наш национальный совет, – тем самым удерживает нас в раздробленности и в безнадежном бессилии, то первое, что должны мы сделать это отбросить все непредрешенческие теории, как старый хлам и как гнилые путы.

 

Что мешает нам стать под Императорский стяг?

Боязнь «раскола»

 

Надо признать, что критическое отношение к непредрешенству и сознание необходимости сплотиться вокруг Главы Императорского Дома за последнее время ширится.

Свидетельствуют об этом и кампания, веденная полковником Скородумовым в Сербии, и образование комитетов призыва в Париже и Берлине, и, наконец, недавний переход в подчинение Главе Императорского Дома лейб-гвардии Измайловского полка.

Но полков в эмиграции много, и если остановиться под сень Императорского штандарта они будут по одному в год, то мы здесь, пожалуй, успеем все вымереть.

Пока же что столь нужного нам всем объединения вокруг Главы Императорского Дома даже и на горизонте не видно. Возглавители организаций не хотят, а толща военная молчит и выжидает.

И все эти молчащие, все те, кто пальцем о палец не хочет ударить, чтоб сделалось наконец то, что нужно, – все они, в оправдание своей пассивности, постоянно повторяют два особо излюбленных довода.

Они не смеют нарушить дисциплину.

И они боятся, как бы признание Главы Императорского Дома не повлекло раскола в военной среде.

Оба эти довода, разумеется, заслуживают рассмотрения.

Начну я с опасений раскола, и прежде всего, позволю себе спросить, о каком собственно «расколе» может идти речь, когда даже Обще-Воинский Союз состоит на 90% из монархистов. Это, по заявлению самого нынешнего председателя Обще-Воинского Союза, лица, надо согласиться, в данном случае наиболее компетентного.

Ясно, что при таком, сплошь монархическом, составе наших военных организаций все страхи насчет раскола суть страхи фантастические.

Спешу оговориться, однако, что даже и десятипроцентного «раскола» или «откола» мы предпочитаем избежать; и то, к чему мои политические друзья и сам я зовем зарубежье, прямо противоположно даже самому понятию «раскол». Я добиваюсь, и все мы должны добиваться, чтобы вокруг Главы Императорского Дома собралась вся белая эмиграция, а в первую голову вся ее военная часть.

Весь Р.О.В.С. – целиком.

И все казачьи войска – полностью.

Ибо только такое целостное слияние, а совсем не переход под Императорские знамена отдельных, хотя бы и многочисленных офицеров и казаков может изменить и улучшить наше положение.

Говорено об этом уже много раз, и я сейчас я вновь повторяю тот призыв, который еще в прошлом году сделан полковником Скородумовым: пусть, примыкая к нашему движению, никто отнюдь не выходит при этом из состава той организации, к которой уже принадлежит, и пусть, оставаясь в своей организации или в своем союзе, каждый ведет ее к признанию Главы Императорского Дома; ведет притом – не путем подпольной интриги, а открытым исповедованием своих монархических убеждений.

Полагаю, что сказанного достаточно для выяснения нашей «виновности» в стремлении к «расколу».

Если он и случится, то не по нашей вине, а по вине тех близоруких и косных людей, которые вопреки необходимости и очевидности будут до конца противиться движению, имеющему целью восстановить общую нашу годность для войны.

Впрочем, расколы бывают разные.

Вот если б мы вели действительно войну, и на этой войне я или кто-нибудь другой стали бы доказывать, что нас не так рассыпают в цепь и не так заставляют идти, как надо, да притом увели бы половину бойцов в другую сторону, – то было бы действительно великое преступление и великое несчастие. Но, к сожалению, Русские полки никуда не наступают, не собираются наступать, и даже нет их больше; и Русские корабли ржавеют в Бизерте.

Так наш раскол – если бы он произошел – был бы расколом в среде недействующих. И знаете вы, на что он больше всего был бы похож?

Станция. Ждут поезда. Куча людей теснится, стараясь усесться на одной, почему-то всем понравившейся скамейке: может быть, тут как раз останавливаются вагоны первого класса, а может быть скамейка эта лучше защищена от солнца.

А потом, разругавшись, расселись по разным скамейкам.

Раскол…

И все ждут. А поезда – поезда в Россию – как на грех, нету. Вот какая цена нашим теперешним расколам.

И невдомек ждущим, что никогда и не будет им на эту станцию подан их поезд, ибо и пути то все разобраны; что со всех скамеек, в какие бы цвета они ни были покрашены, и какие бы на них ни были нацеплены вывески, Р.О.В.С. и О.С.Д.К.Т., со всех одинаково надо встать и устраиваться так, чтобы хоть пешком идти в свою землю.

 

О дисциплине

 

Сделать это, оказывается, мешает дисциплина. Как я встану, когда мой начальник дивизии сидит?

Дисциплина, не позволяющая русским офицерам, казакам и солдатам признать того, кто является наследником их Императоров.

Но, на какую дисциплину могут опираться и на какое подчинение с нашей стороны могут претендовать всякие председатели и генералы, когда сами они отказывают в подчинении лицу, имеющему неоспоримое право быть верховным вождем Российской армии?

Говорят, что они ни на что не претендуют, а дисциплина и подчинение тут добровольные.

Но какое же имеет право кто-либо из нас подчиняться, да еще добровольно тем, кто не желает признавать самого основного из понятий, без которых нее может быть и Русской армии.

Этим, в сущности, можно было бы и мне ограничиться, ибо разных ответов не будет: никакого права.

Но, я никак не могу умолчать про то, что вопрос о дисциплине имеет и другую сторону, – для нас высокоинтересную.

Сто двадцать три года тому назад, когда при Наполеоне шла война в Испании, случилось так, что французский корпус генерала Дюпона был под городком Байленом окружен испанскими скопищами и сдался на капитуляцию. И у капитуляции этой были весьма примечательные причины.

Одна французская пехотная бригада, которой командовал Дюфур, уже выскочила было из неприятельского кольца и могла уходить куда хотела. Но испанцы потребовали, а генерал Дюпон приказал, чтобы и эта бригада вернулась сдаваться.

И бригада послушно повернула обратно и положила оружие.

Это несомненно был триумф дисциплины.

Наша, русская дисциплина, в прежние времена была совсем иного духа.

А теперь… Мне скажут, что нет ни малейшего повода вытаскивать какие-то примеры с какими-то сдачами. У нас, слава Богу, нет и таких острых положений, и, разумеется, нет даже речи о том, чтоб мы сдавались.

Некому и негде.

Да…

А вот «передавать», – конечно, не прямо большевикам, нам уже приходилось.

Хотя бы посольство в Париже, – правда, это было сделано дипломатами, штатскими, – и русские военные корабли в Бизерте.

Вот у немцев, в похожем случае, на рейде Скапа-Флоу и адмиралы, и командиры судов сумели действовать совсем иначе – уничтожили свою эскадру.

В нашей же Бизертской истории со всеми ее продолжениями нашелся лишь один адмирал, который посмел пойти на резкий протест; и адмирал этот, в нашему стыду, был французской службы, с которой он и ушел. Вице-адмирал Экзельманс.

Да, мы уже привыкли к пассивности и научились отождествлять ее с дисциплиной, – хотя истинная дисциплина, подлинное выполнение воинского долга совсем в ином.

И, видимо, стала у нас такая короткая память, что мы уже позабыли про то, как много вреда принесла пассивность именно нам самим. Белым. Добровольческой армии.

С Корниловым из Ростова вышло три тысячи человек. Где же были в то время десятки тысяч офицеров?

Сидели по своим разлагающимся полкам и ждали, чтобы высшее начальство приказало или по крайней мере порекомендовало им ехать на Дон.

И дождались – большевиков и «чеки», в которой многие и погибли.

Что же касается самого высшего начальства, то в день прихода к власти большевиков было у нас только на европейских фронтах трое генералов главнокомандующих, один помощник главнокомандующего (на Румынском фронте) и двенадцать командующих армиями.

Но к нам из них не приехал ни один.

Создана уже Добровольческая армия была людьми, которые в ту пору не только не командовали решительно ничем, но еще, – за исключением одного лишь генерала Алексеева, – содержались в заключении в Быхове. В предварительном заключении по обвинению в бунте против временного правительства, – правительства, правда весьма незаконного, но в свое время признававшегося всеми.

Бунтовщики.

Вот из каких корней пошла расти Добровольческая армия.

Из отрицания пассивного подчинения, а иногда и из прямого неповиновения.

За примером ходить не далеко.

В тылу Румынского фронта, полуиностранного, зимой с семнадцатого на восемнадцатый год было куда благополучнее, чем во всяком другом месте, и там родилась мысль о создании добровольческих формирований в помощь Корнилову. Делалось все с благословения штаба фронта. Но когда дело дошло до того, чтобы действительно выступать в поход на Дон, то штаб Румынского фронта, испугавшись, как это люди идут «на авантюру», благословение свое взял обратно и приказал добровольцам расформироваться.

Более или менее готово к тому времени было две офицерские бригады. Одной из них командовал генерал в достаточной мере дисциплинированный, который, как ему предписали, так и сделал.

Другая же бригада, во главе которой стоял полковник Дроздовский, расформировываться не стала и вопреки приказу штаба Румынского фронта, – не большевицкого, а наизаконнейшего, – выступила в поход и пришла на Дон и в первый же день спасла Новочеркасск, над котором совсем нависла гибель.

В последствии же из этих добровольцев, прошедших через авантюру неповиновения, выросла Дроздовская дивизия, – одна из славнейших во всей Добровольческой армии.

Если, рассказывая об этом, я ошибся в чем-либо существенном, то пусть поправят меня дроздовцы, те, коренные, что выходили из Кишинева и из Ясс.

 

Заветы белых вождей

 

Что же еще сказать?

Сейчас очень модно ссылаться на заветы покойных вождей белого движения.

Но если под этим термином понимают нечто вроде общего политического завещания, ими оставленного, то окажется, что все заветы очень противоречат друг другу.

Ибо самые покойные вожди держались весьма различных политических взглядов. Корнилов, например, был республиканцем, а Алексеев монархистом, делавшим попытки вызвать в армию Великого Князя Михаила Александровича. Врангель вспомнил о Хозяине.  

И так далее и так далее.

Так что в этом смысле «заветов», при посредстве которых можно было бы сделать из непредрешенства некую освященную героизмом и непререкаемую истину – в этом смысле «заветов» попросту не существует.

Но под несколько иным углом зрения, под которым не слова имеют ценность, а дела, заветы белых вождей, – или, вернее, один, общий, оставленный ими всеми завет, – действительно, есть.

Жить, как они жили, не поддаваясь пассивности.

Умереть, как они умирали, – в борьбе.

Сражаться, как они сражались, – не только с большевиками, но и с собственной нашей косностью, трусостью, бездеятельностью, склонностью к выжиданию.

Во имя этого подлинно существующего завета белых вождей я и призываю всех – и всех военных в особенности, – решиться наконец возвысить свой голос и сказать, что мы хотим покончить с парализующим нас непредрешенством.

Хотим, чтобы все белое зарубежье стало под боевой Императорский стяг.

Хотим, чтобы стяг этот был воистину боевым, и чтобы под его сенью законный наследник Российских Императоров в сотрудничестве с собственным нашим национальным советом, подготовил грядущую освободительную войну.

И пусть те, кто понял необходимость всего этого, входят в общение с комитетами организаций, преследующих цель объединения вокруг Главы Императорского Дома.

Во Франции для этого надо писать по адресу Комитета Призыва: Capitaine Balbaszewski, Paris (15), 5, cite Falguire.

В Германии: секретарю Союза «За Веру, Царя и Отечество» – Александру Александровичу фон Эбелинг. A von Ebeling. Berlin-Schoneberg, Martin-Lutherstrasse 50.

В Югославии: полковнику Скородумову. Крунска, 5. Белград.  

Пусть каждый понявший добивается того, чтобы вопрос об осуществлении нашего белого и монархического единства был обсужден хотя бы на малых съездах и совещаниях, которые определили бы мнение области, города, завода; и чтобы увенчанием этой объединительной работы явился созыв единого, общего для всего белого зарубежья, съезда, который установит для нас новый порядок вещей.

И надо помнить, что сделать это еще можно сейчас, пока в нас живет хоть какой-то остаток воли к борьбе.

Дальше же, будет поздно.

 

Ницца. Май 1931 г.

 

 

В сокращении. Полный текст: Русский Сборник. Т.30. М., 2021

Поделиться:

Отправить по email