Призывал ли о. Сергий Булгаков к еврейским погромам в 1920 году? / М.А. Колеров

Старый друг С.Н. Булгакова (1871–1944) по его студенческим 1890-м годам в Московском университете, где Булгаков учился на юридическом факультете, М.О. Гершензон (1869–1925), с 1893 по 1901 год бывший личным секретарём историка, профессора этого университета П.Г. Виноградова, пронёс внимание к трудам и личности Булгакова через всю свою творческую жизнь. Вершиной их творческого сотрудничества стало совместное участие в сборнике «Вехи» (к участию в которых Булгакова пригласил именно Гершензон). Основой их взаимного доверия была юношеская ещё искренность, когда они выяснили взаимные согласия и разногласия, сошлись в пристрастии к марксизму, а затем разошлись в пристрастиях религиозно-конфессиональных.

«Еврейский вопрос», очевидно, был выяснен между ними с первых же лет знакомства, несомненно, под особым влиянием «Национального вопроса в России» В.С. Соловьева. Собственное наследие Булгакова даёт достаточно общедоступного и хрестоматийного материала по исследованию булгаковских интерпретаций «еврейского вопроса», хотя несомненно, что далеко не все относящиеся к делу тексты (особенно из повременной печати) известны и введены в научный оборот.

Когда Гершензон умер, о. Сергий Булгаков, уже высланный из советской России, написал его вдове 12/25 апреля 1925 года в Москву: «Христос Воскресе! Дорогая Мария Борисовна! Давно испытываю потребность подать Вам свой голос, послать благословение, сказать, как я с Вами в постигшем Вас горе. Я искренно любил и уважал его и, кроме того, привык чувствовать себя благодарным ему в течение всей своей жизни, за которую видел столько горячей к себе любви, ревнующей, верной, преданной. Мне трудно и скорбно, что я не могу о нём молиться как о своём духовном сыне или хотя единоверце, т.е. за литургией, но молюсь о нём, как можно. Храню благодарную память о наших последних встречах, особенно в Даниловом монастыре. Мы настолько сверстники и вместе прожили жизнь, что вместе с ним уходит в могилу уже и кусок моей жизни».

Поэтому так важны именно суждение и свидетельство Гершензона об участии Булгакова в общественной судьбе «еврейского вопроса» на излёте Гражданской войны в России, как известно, идеологически и исторически неразрывно связанной с ярким участием русского еврейства в революционной борьбе и установлении советской власти на стороне красных, со страдательной и в целом неудачной борьбой русских евреев на стороне белых. Русским евреям пришлось разделить наибольшую часть морально-исторических претензий русского общества к красным, не говоря уже о взрыве идеологического и бытового антисемитизма в стране, где во власти и политической оппозиции резко увеличилось присутствие евреев, более не ограниченных ни чертой оседлости, ни государственной церковностью.

Гершензон писал Льву Шестову 13 января 1923 года из германского Баденвейлера, где был на лечении, о своих хлопотах за Булгакова перед одним из всемогущих большевистских вождей, председателем Московского совета, членом Политбюро РКП(б) Л.Б. Каменевым, перед которым хлопотали многие: «… прошлой осенью… решил я пойти к нему и начисто поговорить о возможности для С.Н. Булгакова вернуться в Москву… Я знал из письма С.Н. и от Маруси [Булгаковой], что он всё время держался в стороне от политики; но К<аменев> не слушал моих уверений; в конце концов он заявил: разве вы не знаете, что Б<улгаков> написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б. на это неспособен; а он мне: сам Родичев подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б. ведь не опроверг». Как будет подробно сказано ниже, к выяснению этого факта идейно-политической биографии Булгакова уже осенью 1920 года был привлечён и соученик М.О. Гершензона по семинарию П.Г. Виноградова на историко-философском факультете Московского университета, близкий знакомый Булгакова с 1890-х годов6 , адвокат, защитник М. Бейлиса на процессе по делу о ритуальном убийстве А. Ющинского (1913), масон, либеральный политик, посол Временного правительства и белых правительств во Франции В.А. Маклаков (1869–1957), побывавший непосредственно в ходе инкриминируемых Булгакову событий во врангелевском Крыму.

Авторитетный исследователь «еврейского вопроса» в России и русской эмиграции О.В. Будницкий указывает, что о погромных проповедях Булгакова в Крыму и о том, что они даже расклеивались на стенах в виде прокламаций, действительно было подробно написано в эмигрантской печати в конце октября 1920 года, но вскоре опровергнуто другом Булгакова. «“По газетным сведениям, — писал в “Еврейской трибуне” известный публицист Бор. Мирский (Миркин-Гецевич), — С. Булгаков, проживая в Крыму, принимает активное участие в антисемитской, попросту даже погромной агитации; философ и священник, учёный и монах, писательским авторитетом и  клобуком подкрепляет чёрное дело чиновников Освага, ретивых полицмейстеров и тёмной, злобствующей, без вины виноватой площадной черни… Писатель, вдумчивый и умный, философствующий, ставший антисемитом… от этого нельзя отмахнуться… Булгаков в российских условиях фигура значительная, идеологическая, и его внезапный антисемитизм нужно выделить из всей группы однородных явлений, именуемых на юге России “общественным антисемитизмом”. Булгаков стоит совсем особняком; его нынешний антисемитизм, — дикий, безобразный, выявляющийся, по газетным сообщениям, чуть ли не в церковной санкции еврейского истребления, — тоже особенный… После “На пиру богов” — уличная погромная агитация на севастопольских стенах…”. На страницах той же “Еврейской трибуны” в защиту Булгакова в частности и русской церкви вообще выступил А.В. Карташев…: “К сожалению, — писал он — в число проповедников погромов впопыхах записали профессора, ныне священника С.Н. Булгакова. Мог ли ученик и продолжатель словом и делом В.С. Соловьёва стать автором погромных прокламаций? Для меня ни на минуту не было сомнения, что это обычная неграмотность информаторов в вещах по существу им непонятных. Булгаков стал монархистом. Это явление для соловьёвца-теократа ничего странного в себе не заключает… Пошлая связь монархизма с антисемитизмом во всяком случае неприменима к такому благородному, вершинному достижению русской культуры, каким рисуется личность С.Н. Булгакова”. Карташев допускал, что на почве монархизма мог вырасти “даже своего рода антисемитизм”. Но только высокоидеологический, в форме религиозного антагонизма или культурной борьбы идей, и уж никак не в пошлой, грязной и глупой форме погромной агитации… из С.Н. Булгакова сделали карикатуру глупого погромщика, расклеивающего смрадную дичь по заборам Севастополя. Такого рода невежественное, непродуманное смешение всякой монархической идеологии с погромностью не способствует объективному выяснению истины и утишению политических и национальных страстей… Церкви всегда были глубоким культурообразующим фактором в чеканке национальных типов и государственных организмов… Русская церковь никогда не была антисемитской…»

Каково было содержание «прокламаций», принадлежавших перу Булгакова, и можно ли было в них усмотреть призыв к погрому, судить трудно, ибо их тексты не сохранились. Но в том, что какие-то «соблазнительные» тексты Булгакова распространялись, вряд ли можно сомневаться. Об этом говорят не только «еврейские» и советские источники. По возвращении в Париж Маклаков рассказывал своему коллеге по Русской политической делегации Н.В. Чайковскому, что Врангель просил его при содействии Булгакова помочь воспрепятствовать распространению некоего обращения священников к населению, способного спровоцировать погромы. При первых же словах Маклакова об этом обращении к населению Булгакова сказал: «Я сам его написал…».

В итоге О.В. Будницкий утвердительно заключает об авторстве С.Н. Булгакова в отношении антиеврейской прокламации священников Крыма, появившейся в сентябре 1920 года. В ноябре 1920 года врангелевский Крым был взят большевиками.

Разумеется, сам Булгаков не имел никакой возможности читать в Крыму эмигрантскую прессу, которую в то время в советской России регулярно не читали даже высшие чины власти, равно как и не мог опровергнуть её сообщений. Биограф Булгакова С.М. Половинкин сообщает: «В это время в еврейской среде прошел слух, что Булгаков приехал устроить еврейский погром. Этот слух был «подтвержден» большевистской печатью, которая писала, что Булгаков на[1]писал воззвание духовенства с призывом избивать евреев».

След советской печати в обсуждении этого вопроса вновь выводит на фактические события. О.В. Будницкий заключает: «По-видимому, авторы советского антирелигиозного журнала каким-то образом получили информацию из Парижа. Говоря о Булгакове как авторе погромной прокламации, анонимный советский публицист ссылался на “очень известного русского дипломата”. Несомненно, им мог быть только В.А. Маклаков». Здесь надо уточнить, что — как широко известно исследователям — никакой сложности для советских специальных служб в получении оперативной информации из заграничной печати не было, представительный комплект периодических изданий русской эмиграции также был доступен широкому кругу политического руководства большевиков, а его содержание ретранслировалось в специальных внутрипартийных и внутриведомственных бюллетенях. Интересно также, что в 1920 году в Париже в качестве неофициального представителя большевиков появился экс-министр Временного правительства, меньшевик и масон, бакинский знакомый И.В. Сталина, близкий сотрудник другого члена Политбюро ЦК РКП(б) Л.Б. Каменева и представителя большевиков в Лондоне Л.Б. Красина (в 1894-м он встречался с Булгаковым в крымском имении родителей жены Булгакова Токмаковых в Олеизе) — М.И. Скобелев. Этот М.И. Скобелев близко общался в Париже с Маклаковым, а Сталин в Политбюро непосредственно курировал вопросы большевистского присутствия в заграничной печати.

Следует восстановить специально еврейский контекст событий в Крыму, где традиционно проводил лето Булгаков ещё с середины 1890-х годов и где он поселился, вслед за семьёй, постоянно в 1918-м, чтобы оценить остроту инкриминируемого Булгакову выступления. Число евреев в Крыму в дореволюционную эпоху было невелико, но интенсивно росло, особенно с началом Первой мировой войны, прямо затронувшей боевыми действиями черту оседлости: в 1881–1882 годах — от 2% в Севастополе до 10% всего населения Крыма (точным числом 2.709 человек) в Симферополе, в 1914-м в Крыму было 40–45.000 евреев-раввинистов и до 8.000 караимов.

Первые еврейские погромы прошли в Крыму в 1905 году: Евпатория, Симферополь, Севастополь, Феодосия, Керчь. В 1918-м по Крыму прокатился классовый «матросский» террор против еврейской и караимской элиты, прекратившийся в 1918–1919 годах при немецкой оккупации и кадетском Втором Крымском правительстве во главе с С.С. Крымом (министр юстиции — В.Д. Набоков, министр внешних сношений М.М. Винавер, Д.С. Пасманик (в 1917–1919 — редактор газет «Ялтинский голос» и симферопольской «Таврический голос»).

При Врангеле в 1920-м бытовой антисемитизм в Крыму носил политический антибольшевистский характер, но, несмотря на это, численность еврейского населения Крыма резко увеличилось (до 100–150.000 человек) за счёт бежавших от большевиков евреев. Исследователь приводит слова Врангеля: «В народных массах действительно замечается обострение ненависти к евреям… Народ не разбирается, кто виноват. Он видит евреев-комиссаров, евреев-коммунистов и не останавливается на том, что это часть еврейского населения, может быть, оторвавшаяся от другой части еврейства, не разделяющего коммунистических учений и отвергающего советскую власть», — и продолжает уже о новой власти:

«В ноябре 1920 года Крымом окончательно завладевает большевистское правительство. По полуострову прокатывается новая волна погромов, на этот раз проводившихся не столько по этническому, сколько по имущественному признаку. Вновь гибнут не успевшие уехать из Крыма промышленники, интеллигенты, бывшие белогвардейцы и просто непохожие на пролетариат люди… Следует сказать, что евреи были не только среди пострадавших в ходе красного террора, но и, что называется, по ту сторону баррикад. Массовым террором и расстрелами белогвардейцев и “буржуазных элементов” в Крыму заведовали венгерский еврей Бела Кун и Р.С. Землячка-Самойлова (Р.С. Залкинд)… (в 1920–1921 гг. в Крыму было расстреляно более 40.000 сдавшихся белых). В результате погромов, голода 1921–1922 годов, военных действий, террора и массового отъезда за рубеж, население Крымской Иудеи резко сокращается. По некоторым данным, в 1923 году в Крыму проживало около 40.000 евреев-раввинистов и около 4–5 тысяч крымчаков».

Историк крымского периода Булгакова С.М. Половинкин так описывает крымский контекст событий: 16 октября 1919 года Булгаков был избран профессором Таврического университета в Симферополе при ректоре Р. Гельвиге. 9 декабря 1919-го Г.В. Вернадский писал А.А. Корнилову: «Здесь теперь С.Н. Булгаков, избранный профессором нашего университета по кафедре политической экономии. Ты ведь знаешь, что Булгаков теперь священник. Он служит по воскресеньям и праздникам, очень хорошо говорит проповеди. Вообще замечательно много вносит он в симферопольскую жизнь, как светскую, так и церковную. Деятельное участие он принимает в здешнем религиозно-философском кружке». Ядро кружка составляли: Булгаков, Г.В. Вернадский, П.П. Кудрявцев, В.А. Тернавцев, И. Четвериков. 28 сентября 1920 года ректором университета был избран В.И. Вернадский. После занятия Крыма большевиками в ноябре 1920-го Булгаков был изгнан из университета. Он писал по этому случаю: «Из числа же профессоров университета я был исключен за принятие священства дважды: из Московского — немедленно по рукоположении, из Симферопольского – по занятии его большевиками».

Епископ армии и флота при Врангеле, митрополит Вениамин (Федченков) свидетельствовал в своих воспоминаниях, что Булгакову, бывшему с 1920 года членом Временного Высшего Церковного Управления (ВВЦУ) епархий Юга России, Крымский архиерейский Синод (ВВЦУ) действительно поручил составить «покаянное послание» для богослужений во Владимирском соборе в Севастополе 12–14 сентября 1920-го. Изучение история участия Булгакова в переустройстве и жизни Русской православной церкви сначала как мирянина, а затем и как духовного лица, обнаруживает, что Булгакову не впервые поручалась выработка церковной позиции по отношению к острым общественным вопросам — во вполне специфическом их контексте. В конце ноября 1917 года 33 члена Поместного Собора Православной Всероссийской Церкви духовного звания (в основном — епископы) обратились к Собору с инициативой поручить именно члену Собора от мирян Булгакову выработать позицию церкви одновременно об отношении к масонству и к социализму. Они писали: «Так как масонство и социализм приобретают всё больше и больше последователей среди православного русского населения, то просим Собор отозваться на это явление особым посланием, каковое желательно поручить Члену Собора, профессору С.Н. Булгакову».

Результативного продолжения эта инициатива не имела, но постановка проблемы социализма в контексте антимасонской конспирологии была примечательным принуждением Булгакова к тому, чтобы увидеть в социалистическом перевороте России «двойное дно». Можно предполагать, что в Крыму это «двойное дно» Булгаков видел яснее. В воскресенье 22 сентября (5 октября) 1919 года в Религиозно-философском обществе в Симферополе Булгаков выступил с докладом «Духовные корни большевизма». Его содержание изложили крымские газеты. 24 сентября «Таврический голос» опубликовал запись доклада, где воспроизвёл, в частности, следующие положения: «К. Маркс, создавший наукообразную форму социализма, – апостол всемирного большевизма, и это из него русские большевики взяли девиз: “экспроприируй экспроприирующих”. Наукообразный социализм, только и говорящий о непрерывной борьбе за материальные интересы, явление очень древнее. Его знает история еврейского народа, встретившись с ним более 2000 лет назад, и когда ждали прихода Мессии, который создал бы рай на земле. И это ожидание вызвало чисто большевистские революции, как, например, в Иерусалиме, когда в нём, осаждённом римскими войсками, свирепствовал тот же террор, какой мы видим сейчас у нас, то же истребление буржуазии, такой же захват власти. К. Маркс, иудейский апокалиптик, только повторил древнюю иудейскую веру в мессианизм… Победа над большевизмом должна быть не в плодах, а в корнях. Победить нужно всю «новую историю» и заменить её новейшей, которая должна стать христианской».

В тот же день симферопольские «Южные ведомости» сообщали: «Революционное движение в еврействе 2000 лет тому назад (в момент зарождения христианства) и ожидание пришествия Мессии для установления рая на земле С.Н. Булгаков считает чуть ли не первым проявлением большевизма. Силою оружия удастся победить большевиков. Но большевизм остаётся пока непобеждённым, так как корни его лежат глубоко в сердцах людей…».

25 сентября 1919 года в публичном заседании Религиозно-философского общества, посвящённом памяти В.В. Розанова, Булгаков (наряду с тогдашним епископом Вениамином) выступил с новым докладом — о Розанове. Газета «Южные ведомости» обратила внимание на то, что «довольно подробно остановился на отношении Розанова к еврейскому вопросу, отношении, вытекающем из его религиозного миросозерцания: сначала филосемитизм, потом, в дни дела Бейлиса, антисемитизм, а в дни большевиков — опять своеобразный филосемитизм».

Примечательно, что в русской общеполитической и литературно-научной периодике, расколотой тогда на белую и красную территории, а также в эмиграции, с особым вниманием собиравшей взаимно неточные сведения и слухи о смертях известных лиц по обе взаимно изолированные стороны фронта Гражданской войны, в некий сводный некролог, наряду с Розановым (тоже не раз похороненным в белой прессе при жизни), летом 1920 года был включён и сам Булгаков: слухи о его смерти, не имея ещё достаточных данных для их полной проверки, воспроизвёл орган старой интеллигенции «Вестник литературы» в заметке «Мнимоумерший писатель. Умершие и заживо погребённые».

Антибольшевистская газета «Великая Россия», выходившая тогда в белом Ростове-на-Дону, тоже обратила внимание на общественную активность Булгакова в Крыму и зафиксировала первые «погромные» обвинения. В давно введённом в научный оборот обзоре корреспондента газеты, опубликованном под заглавием «Неделя о Булгакове» 6 (19) ноября 1919 года, в частности, тоже рассказывалось о докладе Булгакова «Духовные корни большевизма», поставившего в ряд предтеч большевизма «иерусалимских большевиков 2000 лет назад» и вождей радикальной интеллигенции Белинского, Чернышевского и других. В связи с этим газета свидетельствовала: «Некоторые социалисты обиделись за Чернышевского; в еврейской среде прошёл слух, что Булгаков приехал устраивать еврейский погром… Не скоро ещё совершится обновление в русском обществе».

Итак, год спустя после крымского выступления Булгакова с докладом о большевизме, Крымский архиерейский Синод поручил о. С. Булгакову составить «покаянное послание» для богослужений во Владимирском соборе в Севастополе 12–14 сентября 1920 года. Исследователь приводит сообщение газеты «Крымский вестник» от 11 (24) августа 1920-го: «День покаяния. Высшее Церковное Управление на юго-востоке России имело суждение о мерах к поднятию в тылу религиозно-нравственного чувства. С этой целью решено: назначить на 14 сентября день покаяния, подготовив христиан к этому дню трёхдневным постом — 12, 13 и 14 сентября. В послании среди многочисленных грехов россиян поминалось и убийство царской семьи с невинными детьми». По этому поводу решено обратиться с воззванием к народу и красноармейцам, текст воззвания будет выработан профессором-священником С.Н. Булгаковым. Духовенству предложено подготовить паству ко дню покаяния. Кроме того, поручено председателю Высшего Церковного Управления преосвященному Димитрию, архиепископу Таврическому и Симферопольскому, обратиться с ходатайством к Главнокомандующему [Вооружёнными силами Юга России П.Н. Врангелю] и начальнику управления внешних сношений [П.Б. Струве] о доставлении к этому времени из Сербии вывезенного туда образа Чудотворной иконы Божией Матери».

Образ Знаменской (Курской) Божьей Матери был доставлен из Сербии 14 (27) сентября 1920 года и 20 октября (2 ноября) был перевезен в Ялту, откуда 14 ноября, накануне вступления Красной армии, был эвакуирован за границу.

Дополнительный свет на кратко описанные по повременной печати события проливает переписка В.А. Маклакова. Её ярчайшая часть — переписка с послом Временного правительства в США Б.А. Бахметевым — давно опубликована О.В. Будницким, но случайно не встретила заинтересованного внимания со стороны исследователей Булгакова. Посетив с конца сентября по 6 октября 1920 года в качестве главы Совещания русских послов врангелевский Крым для выяснения перспектив его устойчивости в условиях готовящегося наступления красных, Маклаков подробно информировал Бахметева об итогах поездки, о встрече с П.Н. Врангелем в письме от 21 октября 1920 года:

«Когда я был в Севастополе, то мне передавали о проповедях, которые духовенство произносит в церквах, а иногда даже и на площадях; говорили, будто [прот. В.И.] Востоков призывает к погромам (…) в церквах ведётся реставрационная [монархическая. — М.К.] пропаганда, а отдельные намёки на роль еврейства [в революции, делаемые] в этой пропаганде, конечно, питают и настоящих погромщиков… Этого рода проповеди, как раз во время моего приезда, получили некоторое обострение... Произведя в пределах доступного анкету (опрос. — М.К.) в Севастополе, я не могу не признать, что всё это страшно преувеличено».

Маклаков признал реальной опасность погромов и погромного настроения духовенства и высказал уверенность в том, что если они будут преодолены, это будет иметь позитивное внешнеполитическое значение:

«Направление мысли нашего духовенства при перевороте в религиозную сторону, вообще народное настроение, конечно, покажет демократическому Западу и Соединённым Штатам, насколько, с их точки зрения, была бы выгоднее победа Колчака, Деникина или Врангеля, то есть смена одной власти другой, хотя бы имеющей реакционные задатки, но всё-таки же властью, понимающей обязанности государства, насколько такая победа была бы предпочтительнее стихийного крушения большевизма народной волной».

В «погромных» слухах упоминалось и имя Булгакова. Как сообщил Маклаков, Врангель в разговоре с ним высказался за то, чтобы погромная пропаганда была преодолена силами самой церковной иерархии:

«Он не только со мной не спорил, но сейчас же во всём согласился, согласился в том, что вообще проповеди духовенства принимают уродливую форму; я запретил, сказал он, печатать в газетах послания этих епископов, и действительно, в газетах были напечатаны только краткие изложения со смягчением всех углов… Было бы желательно, говорил он, чтобы… проповедь была обуздана самими же епископами, чтобы в самой церкви пробивались другие течения… И он настойчиво рекомендовал мне дружески поговорить с Булгаковым, который был моим товарищем по университету, с которым мы были в самых лучших отношениях, который был, наконец, совершенно культурным человеком и на которого он рассчитывал как на возможного представителя такого рода культурного духовенства».

По итогам встречи и беседы с самим Булгаковым Маклаков однозначно опроверг слухи об участии Булгакова в погромной агитации, возложив ответственность за распространяемые о нём слухи на «неграмотность информаторов» (именно эту формулу, несомненно восходящую к формулировке Маклакова, употребил в печати и А.В. Карташёв, адвокатируя Булгакова), но то, что далее подробно рассказал Маклаков, позволяет заключить, что, развивая в своих публичных докладах философский поиск «корней большевизма» в иудейском духе революции, Булгаков вовсе не случайно получил задание сформулировать антиреволюционное обращение к пастве и вовсе не далеко отстоял от идейного строя упомянутой агитации, понимая, что дело собственно погромной агитации проистекает из того же строя идей.

Не призывая к погромам, он был убеждён и убеждал других, что именно иудейский корень русской революции должен быть преодолён на пути христианизации. Маклаков свидетельствовал в письме к Бахметеву от 21 октября 1920 года:

«Булгаков стал монархистом. Это явление для соловьёвца-теократа ничего странного в себе не заключает… Пошлая связь монархизма с антисемитизмом во всяком случае неприменима к такому благородному, вершинному достижению русской культуры, каким рисуется личность С.Н. Булгакова. Допускаю, что на такой почве может вырасти даже своего рода антисемитизм. Но только высоко идеологический, в форме религиозного антагонизма или культурной борьбы идей, и уж никак не в пошлой, грязной и глупой форме погромной агитации… Я действительно говорил с Булгаковым и после этого много стало для меня понятным. Мы с Булгаковым встретились очень дружески и дружески разошлись, проговорив целую ночь и целое утро. Я скажу больше, мы кое до чего договорились, но всё-таки между нами обнаружилась такая пропасть в исходных точках, после которой никакое соглашение не представляется возможным. Основная позиция Булгакова всё-таки же та, что у духовенства сейчас совершенно задача не политическая, не партийная, а задача воспитательная; Россия погибла именно потому, думает он, что народ испортился, что русская душа развратилась, и развратилась она потому, что она забыла религиозные идеалы и усвоила начала современного мировоззрения, жаждущего материальных благ, и т.д. Поэтому Булгаков думает, что духовенству нужно полностью и целиком сделать призыв к этим чувствам и настроениям народной души, не смущаясь никакими политическими, тактическими и партийными соображениями. Говоря грубо, он мне сказал, что предпочитает, чтобы Россия сделалась большевистской вся целиком, откуда она выйдет перерождённою в духе христианства, чем стала бы буржуазно-демократической, самодовольной, благоустроенной, но забывшей Бога… Но Булгаков совершенно признаёт, что государство не может стать на эту точку зрения, что у него свои задачи; он согласился со мною, что хотя он мне указывал, что эти проповеди в Крыму возможны потому, что Врангель стоит на Перекопе, а последнее мыслимо только потому, что Запад даёт ему ружья; и что если бы Врангель исчез, то те чудотворные иконы, которые были привезены в Севастополь при громадном стечении народа (я видел эту встречу), были бы исщеплены на кусочки и потом синематографы это бы показывали. Булгаков согласился и с этим, но вывод у него простой: Врангель не устоит и они будут побиты. Но что же делать. Это Божеское попущение. Что же касается до того, что они своими проповедями мешают Врангелю, то в конце концов, хотя из этого и не следует, что они должны от своей точки зрения отказаться, но даже не согласен в том, чтобы духовенство ему мешало; напротив, нам, дипломатам, следует только использовать эту реакционную тенденцию духовенства, чтобы ещё на больший пьедестал поставить культурность Врангеля и его сравнительный либерализм… В области политической Булгаков против даже парламентской монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признаёт, что никаких шансов на успех у него нет, но так как он не политик и не тактик, он проповедник, то этот вопрос об успехе его не касается. Что же касается до антисемитизма, то здесь я встретил, пожалуй, самый опасный вид антисемитизма: подозрение, если не говорить убеждение, что вообще всем миром владеет объединённый еврейский кагал, организованный где-то такое в Америке в коллегию, и что большевизм был сознательно напущен им на Россию… У него большие сомнения, что это правда, и он настойчиво и очень подробно допрашивал меня о том, в какой мере теми данными, которыми я располагаю, можно было бы опровергнуть это представление. Он выпытывал у меня о моих связях с масонством, о том, что мне приходилось там видеть и слышать, и о raison d›etre существования масонства и т.д.; словом, я вижу, что для Булгакова, если не теперь, то в будущем, а для менее культурных епископов и в настоящее время, преобладающая роль евреев среди большевистских главарей не случайность и объясняется не историческими причинами, а есть только проявление той тенденции завоевать мир, которая приписывается [евреям]. Булгаков определённый противник погромов и с этой стороны признаёт, что проповеди Востокова, хотя и не погромные, — он это отрицает, — но могут вызвать не христианские и очень опасные чувства в массе. Он достаточно культурен, чтобы это признать, но, с другой стороны, Булгаков мог бы дать опору гораздо более опасной, я бы сказал, отжитой тенденции государства смотреть с совершенным удовлетворением на самозащиту от еврейства; я бы не удивился, если бы Булгаков одобрил, если не черту оседлости, то запрет вступать в государственную службу и вообще правовые ограничения еврейства».

Вскоре врангелевский белый Крым был взят красными и погрузился в массовый красный террор. В истории белого движения он остался во многом уникальным, хоть и обречённым, опытом «левой политики правыми руками», военной автократии, реализовавшей рыночную аграрную реформу и остановившей столь распространённые в белом тылу еврейские погромы. Исследователь резюмирует: «Недолгий опыт врангелевского периода белого движения продемонстрировал, что при наличии политической воли и решительности погромы и антисемитскую агитацию вполне можно было пресечь даже в условиях Гражданской войны и морального разложения рядовых солдат и значительной части офицерского корпуса. Правда, следует иметь в виду, что врангелевский эксперимент был локализован во времени и пространстве: длился в течение чуть более полугода и проводился на территории лишь одной из губерний бывшей Российской империи».

Булгаков был изгнан с кафедр. Оказалось, что, если не считать участия в мемориальном пушкинском заседании Таврической учёной архивной комиссии 18 октября 1920 года, последним общественным деянием Булгакова стало составление текста «покаянного воззвания» церкви. Можно утверждать, что и разговор его с Маклаковым, и предположительно продолженная им в воззвании линия церковно-философского преодоления «большевистского» иудаизма, которая в откликах эмигрантской печати и советских вождей превратилась в «призывы к еврейским погромам», стали не только предметом его творческих размышлений, но и причиной его общественно-политического, «репутационного» беспокойства.

Два года спустя, высланный из советской России властями, Булгаков всё ещё держал в голове этот «погромный» идейный след, который, как видно, появился ещё до церковного проповедничества 1920 года — осенью 1919 года, как реакция не на церковное, а на сугубо идейное выступление Булгакова. Мемуарист свидетельствовал о Булгакове:

«Я был одним из последних, с кем он простился в Севастополе и я же оказался, вероятно, первым русским, встретившим его в Константинополе после высылки из СССР. Не могу, конечно, этого утверждать, но и не могу отделаться от тогдашнего впечатления, что годы советчины как-то его внутренне надломили. И наши разговоры на разные темы привели меня к некоторому общему заключению: даже для людей самого большого ума их эмоции играют огромную роль, временами даже смещающую их основную духовную линию. Между прочим, помню, что вскоре после приезда он сказал мне, что П.Б. Струве хочет собрать оставшихся в живых участников «Вех» и выпустить новый сборник. Но у Струве возникли разногласия с Бердяевым. «П.Б. пишет все о смуте… Нет уж, какая там смута!» Очень беспокоило о. Сергия то, что кто-то приписал ему погромные проповеди в Крыму у белых, чего, конечно, не было. И он спрашивал, где это было напечатано».

Когда в конце 1920-х в СССР (в статье Б. Кандидова «”Дни покаяния” в Крыму в сентябре 1920 года (историческая справка по неопубликованным материалам)» в журнале «Антирелигиозник» (1929. № 7)) вновь появились сведения о погромной агитации Булгакова, тот встревожился и в письме в редакцию «Пути» сообщил подробности дела, как оно ему представлялось. Он напомнил о заседании Высшего Церковного управления на Юге России (председатель архиеп. Димитрий. архим. Феофан, еп. Вениамин, прот. Г. Спасский, П.Н. Апраксин, прот. С. Булгаков, секретарь Е.И. Махараблидзе) — и по просьбе прот. Востокова о «церковном осуждении» с поручением Булгакову «составить проект вероучительного определения о природе социализма» и представить его ВЦУ (в этом случае Булгаков использовал сокращённую аббревиатуру). Такой проект, по его словам, был составлен, но в ВЦУ не рассмотрен. И далее Булгаков разъяснил, что в своём проекте сообщил ВЦУ об отсутствии оснований к вероучительному осуждению социализма.

Из изложенного следует сделать вывод о том, что по поручению церковного руководства в сентябре 1920 года Булгаков составил как минимум проект «покаянного послания» к пастве, которое получило широкое распространение в Севастополе, в том числе в виде «прокламаций», и не содержало в себе прямой призыв к погромам, но давало для них — в конкретных общественно-исторических условиях — идейную и «церковную санкцию». Конфликтный и опасный общественно-политический смысл такого рода «послания» был очевиден главе военной и гражданской власти белого Крыма генералу Врангелю и не мог не быть очевиден самому Булгакову, имевшему, в отличие от самого Врангеля, личный многодесятилетний опыт публичной политики, революционной, парламентской и церковно-общественной.

Сведения о такой косвенной «погромной агитации» Булгакова по мере его публичных выступлений в Крыму распространялись в печати уже с 1919 года и в 1920-м и дальнейшие годы получили лишь новое подтверждение и дыхание. Легко ли соединялась эта публичная политика Булгакова с его культурно-философскими убеждениями — вопрос риторический, ибо с любыми убеждениями практическая политика вступает в конфликт и любые индивидуальные, а не школьные, убеждения оставляют достаточный простор для противоречащих им применений.